ЖИТИЕ СВ. ФИЛИППА НЕРИ, ОСНОВАТЕЛЯ КОНГРЕГАЦИИ ОРАТОРИАНЦЕВ

ГЛАВА I. ДЕТСТВО СВЯТОГО И ПОРА УЧЁБЫ, СОПРЯЖЁННОЙ С ПОДВИГАМИ БЛАГОЧЕСТИЯ, ДО 22-ГО ГОДА ЕГО ЖИЗНИ

[1] Филипп родился во Флоренции в 1515 году от Рождества Сына Девы, 22-го июля после полуночи, когда празднуется день памяти св. Марии Магдалины, когда Церковью Божией руководил Верховный Понтифик Лев X. Отцом святого был Франческо Нери, человек честнейший и в поступках своих безупречный, весьма почитавший всех иноков, особенно же – доминиканского семейства. В матери ему досталась Лукреция Сольди, чьи предки когда-то почитались во Флорентийской республике первейшими людьми. Франческо прижил с нею четверых детей: двоих женского пола – Катарину и Элизабетту, да стольких же мужеского, а именно – Антонио, который вскоре преставился, и Филиппа, меньшего по рождению, но величайшего по добродетели, чьё житие и святейшие нравы мы во славу и честь единого Бога собираемся описать.

[2] Итак, его незамедлительно крестили в храме св. Иоанна Крестителя (по обычаю этого города, где все пользуются одним священным источником) с торжественными церковными церемониями и назвали Филиппом в честь деда. По мере же его телесного и умственного развития явственно проявились его большие дарования и кротчайший нрав (ибо тише его никого было не найти), хотя все эти качества легко обнаружить в тех, кто призван служить спасению душ. Поэтому после начального образования в родительском доме он был отдан в учение некоему Клементе, довольно сведущему грамматику, и у него, насколько позволял его возраст, блистал умом и добродетелью, полюбившись всем и в таком совершенстве усвоив искусство красноречия, что легко превосходил даже самых одарённых из своих товарищей и вызывал у всех величайшее восхищение.

[3] Затем, помимо прочих уже тогда мерцавших в отроке признаков святости, являл он какое-то невероятное послушание и уважение к родителям, девственную скромность, человеколюбие ко всем и величайшее расположение к божественному. Ибо отца он чтил так ревностно и усердно, что всецело подчинялся и сообразовывался его воле, никогда не огорчая его даже по мелочам, разве что однажды, когда оттолкнул (легонько, впрочем) свою сестру Катарину, слишком несносно мешавшую ему молиться Богу и читать псалмы попеременно с другой своей сестрой Элизабеттой. В связи с этим отец укорил его (хотя на самом деле ребёнок не допустил ничего такого, за что стоило бы корить), а он так раскаивался в содеянном, что проливал реки слёз; впрочем (как говорит св. Григорий Великий) благомысленно признавать вину даже там, где её нет.

Материнским приказаниям Филипп был так послушен, что если бы она вдруг повелела ему не сходить с места, он, наверняка, никогда и на пядь бы не сдвинулся. По преставлению матери, когда место её заняла мачеха, Филипп оттого отнюдь не отступился от прежних правил, но, немедля перенеся на неё сыновнюю почтительность, к мачехе относился, точно к матери. Потому и она, побуждаемая столь необыкновенным послушанием, в восхищении перед несравненной чистотой его нрава полюбила его не как пасынка, но как сына, так что, когда через несколько лет он покидал Флоренцию, долго-долго плакала, а под конец жизни, хотя он был очень далеко, ей казалось, что видит его и слышит, а весьма часто и говорит с ним, так как, по её заверениям, одно лишь воспоминание о нём (как сказал однажды свт. Афанасий об Антонии Великом) чрезвычайно её укрепляло и помогало ей.

[4] И почитал он не только родителей и родственников, и не только по какой-либо необходимости, но всех старших, кем бы они ни были, да от всего сердца; он был весел и покладист, и так миролюбив со всеми, что попросту не умел сердиться, и никогда не слыхали, чтобы он говорил о ком-нибудь дурно. Поэтому, будучи каждому мил да угоден исключительной своей порядочностью и любезностью, получил он среди всех – как товарищей, так и людей посторонних – прозвание «добрый Филипп». Сверх того, сим необыкновенным добродушием он снискал расположение не только людей, но и самого Бога, чьею милостью был чудесным образом защищён и сохранён в целости.

Ему было от роду лет восемь – ну, не больше девяти, – когда во внутреннем дворе дома он увидел ослика и тут же по мальчишеской неосторожности на него взобрался. Когда же животное попятилось, то свалилось вместе с седоком по лестнице в подвал и малого недоставало, чтобы совсем раздавило ребёнка, ведь когда его обнаружили на полу под ослом, видно было только руку.  Тут подбежала какая-то женщина из прислуги и, схватив мальчика за руку, тотчас вытащила его, когда ему уже грозила смерть. И хотя она думала, что он переломал все кости, не без крайнего удивления обнаружила, что он цел и невредим.

Размышляя о своём падении, Филипп впоследствии часто восходил помыслами к Богу и в память о Его благодеянии открыто и прилюдно рассказывал о том событии с неизменной благодарностью за божественную доброту.

[5] К этим духовным его дарованиям сызмальства присовокупилось благочестие; и хотя он не строил по ребяческому обыкновению дома алтарики, не украшал их и не занимался подобного рода забавами, но, уже с раннего возраста достигнув зрелой добродетели, усердно читал псалмы Давидовы и другие священные молитвы и, часто молясь в глубоком поклоне, возносил ум свой ко Господу. К тому же в нём была какая-то неиссякаемая жажда слушания слово Божие, и она, казалось, никогда не насыщалось. Он ничего о себе не объявлял во всеуслышание и не говорил, будто хочет пойти в священники или в иноки (как свойственно маленьким), прекрасно понимая, что сердце своё не подобает открывать всякому человеку, но едино лишь Богу. Уже с тех пор у мальчика вызывало крайнее отвращение самохвальство и тщеславие, которых он потом всю жизнь всеми силами избегал, как пагубнейших врагов.

Итак, невинный отрок преуспевал в возрасте и премудрости пред Богом и человеками (ср. Лк. 2:52), так что, чего ни бы просил у Господа, получал. Например, если он что-то терял, то тут же находил, прибегнув к молитве.

Рассмотрим здесь один из множества случаев. Когда однажды он возвращался домой, по какой-то неведомой случайности золотое ожерелье, которое ему довелось нести с собой, выскользнуло у него из рук и потерялось – он немедля прибег по своему обыкновению к молитве и тотчас же отыскал потерю. Это же ему помогало и в других случаях подобного рода.

[6] В те дни Филипп хаживал чаще в церковь св. Марка, в которой обитают отцы-доминиканцы; там он и пожал первые плоды духа. Посему, когда впоследствии в Городе к нему приходил кто-либо из этого ордена (а приходили таковые весьма часто), он молвил: «Если зародилось во мне что-то доброе в детстве, то этим я целиком обязан отцам из св. Марка, и прежде всего о. Зиновию Медичи да о. Сервантию Мини». И чтобы подтвердить их святость, он обычно приводил в качестве примера один случай.

Между насельниками обители св. Марка было условлено, что, как только они встают на утреню, им должно покаяться друг перед другом в своих грехах, ибо так, тщательно очистив совесть, они смогут возносить божественные хвалы просветлевшей душою. Поскольку же диавол не мог этого вынести, однажды ночью гораздо раньше, чем следовало, приняв облик и подделав голос Сервантия, постучал в келлию общежития и крикнул: «Эй ты, пора вставать!» Эти слова пробудили отца Зиновия ото сна, и, тотчас встав с постели, он пришёл в церковь, где уже расхаживал мнимый Сервантий. Увидев его, о. Зиновий стал перед ним на колени, собираясь, как обычно, приступить к таинству исповеди, «Сервантий» же сел и слушал покаяние коленопреклонённого отца, а на каждый грех, в котором кающийся себя обвинял, молвил лишь: «Это ничего, это ничего…» Когда же зашла речь о проступках потяжелее, пройдоха по-прежнему повторял: «Ничего». Тут Зиновия взяло подозрение и охватил страх, не подвергся ли он какому-нибудь дьявольскому обману, и, оградив себя знамением Всесвятого креста, он молвил: «А не диавол ли ты, что говоришь мне такую чушь?!» При этих словах надменный и коварный враг внезапно исчез.

[7] Итак, они были для Филиппа первыми, так сказать, отцами в духе. Кроме того, он часто слушал Бальдолино, некоего инока из ордена Умилиатов, мужа благочестивейшего и превосходного проповедника слова Божия, и много рассказывал о нем, утверждая, что именно по его заступничеству и молитве когда-то выстояла Флоренция. Ибо когда Карл Бурбонский, главнокомандующий императорской армии, сея несчастье, пересекал Италию со своими войсками, приблизился он и к этому городу; и жители, объятые ужасом, сбежались со всех сторон к церкви, в которой тогда как раз проповедовал тот самый Бальдолино, и спросил он: «Что такого необычного происходит, отчего народ так внезапно и густо сбежался сюда?» Получив же ответ, что императорские воины подступили к укреплениям города и грозят разграбить его, он смолк и некоторое время молился. Затем, обратившись к народу, громким голосом воскликнул: «Да здравствует Христос!» Затем молвил: «Знайте, что по исключительной милости Божией вы в настоящее время избавлены от врагов ваших!», и в тот же миг город освободился от осады и страха. Вот что рассказывал Филипп о Бальдолино.

[8] Итак, обычаи и навыки столь благоговейных мужей пробудили в превосходном отроке на диво пламенную любовь к христианскому совершенству, а потому, как свойственно искренне любящим, он в пылу сердечном алкал перенести какие угодно страдания ради Христа.

И вот, когда ему было около шестнадцати лет, охватила его палящая горячка, но он так мужественно и терпеливо переносил тяготы болезни, что в томящемся теле душа его сияла от радости, а саму болезнь он скрывал, чтобы никто в доме и не двинулся ради него. В конце концов невесть каким образом мечехина сестра проведала об этом и, несмотря на своё восхищение мужеством Филиппа, усердно занялась всем, что казалось необходимым для его лечения и здоровья, хотя он ввиду высочайшего своего терпения вообще ничего не просил. Не менее явственно показал он величие духа и мужество, когда в эти дни не только спокойным взором смотрел на то, что дом его (т.е. тело. – прим. пер.) почти целиком охвачен пламенем, но и относился к нему с полнейшим пренебрежением; поэтому многие, отнюдь не безосновательно, стали прочить ему великую и славную будущность.

При этом в нём было такое презрение к человеческим делам, что, когда однажды ему показали родословную, в которой были написаны имена его предков, он на неё и взгляда не бросил, а тут же разорвал на части, так как не заботило его ничего, кроме того, чтобы его имя было записано в книге жизни.

[9] Итак, когда было ему лет около восемнадцати и достиг он далеко не дюжинных познаний в гуманитарных науках, отец отправил его к дяде по имени Ромоло, человеку деловому и оборотистому, который переехал из Флоренции в Кампанию и в городе Сан-Джермано у подножия Монтекассино за много лет заработал торговлей огромные богатства. Замысел был, конечно, в том, чтобы дядя обучил его своему роду деятельности и сделал своим наследником, поскольку у Ромоло не было родни ближе Филиппа.

Итак, когда Филипп приехал, дядя сразу принял его со всем подобающим родственнику радушием, а вскоре после того, узнав его блистающий добродетелями нрав и любезнейшие манеры, назначил его и наследником своим. Однако Бог уготовил ему гораздо лучшее приобретение и наследство, поэтому дела обернулись вопреки дядиным ожиданиям. Ибо едва Филипп доехал до того городка, как почувствовал Божие призвание к более высокому состоянию, к стяжанию тех богатств, что никогда не истлеют (ср. Мф. 6:19). Но так как он понимал, что земные богатства и торговые прибыли станут немалой помехой для такого приобретения, он обратился в ином направлении, примеряя к себе апостольское речение: «Великое приобретение – быть благочестивым и довольным» (1 Тим. 6:6). Итак, устранившись от дел, он сидел уединённо и молчал (ср. Плач. 3:28), разве что с Богом общаясь в молитве иль в псалмопении.

(10) Невдалеке от города Сан-Джермано над портом Гаэта возвышается гора, прославленная среди всех местных жителей, ведь говорят, что это одна из тех гор, что когда-то в миг смерти Господа, расселись, как бы от горя (см. Мф. 27:51). Этим местом владеют монахи из Монтекассино, которые построили там церковь Пресвятой Троицы. Сама гора разделена трещинами сверху донизу на три части, в срединной из которых на огромной скале стоит часовня с почитаемой иконой Христа, поэтому все проплывающие мимо корабли по обычаю салютуют из пушек, приветствуя её.

Так вот, Филипп часто удалялся из города в это место, чтобы сосредоточиться в душе на тайнах Страстей Господних. Благодаря сим упражнениям он с каждым днём всё сильнее и сильнее проникался любовью к Богу, пока не решился на то, к чему и раньше склонялся душою: отречься от помыслов о делах человеческих; покончить со всеми заботами, чтобы свободнее служить Богу, всё почесть за сором, чтобы приобрести Христа (ср. Флп. 3:8).

Между тем дядя это почувствовал, а вскоре, как и следовало предполагать, стал пытаться всеми средствами отвратить юношу от его решения. Снова и снова он уговаривал его подумать о семействе: ведь на него одного возлагаются все надежды; убеждал не пренебрегать наследством, уже назначенным для него; в конце концов, просил не принимать легкомысленного и необдуманного решения по вопросу такой важности, требующему весьма взвешенного совета; даже заклинал не поступать с ним так бесчеловечно, будто в нём нет и капли благодарности за оказанную любовь. На что Филипп, лишённый всех мирских расчётов, дал ответ, равно скромный и краткий, что его память о благодеяниях никогда померкнет, но в остальном он больше склонен следовать внутреннему расположению, чем совету.

[11] Он пожил у дяди два года и давно изнурился от его просьб и попрёков, не давая, однако, себя ни сломить, ни умолить, и решился, наконец, осуществить намеченное путешествие. Поэтому он отправился в Рим, даже не предупредив отца. Ибо, хотя он никогда не отваживался ни на что, не посоветовавшись с ним, однако в этом вопросе, считал он, нельзя вообще никого слушать, а то вдруг плоть и кровь, «неприятели-домашние» (ср. Мф. 10:36), задержат его или как-нибудь воспрепятствуют. Ведь когда он уразумел, что зовёт его Бог, внимая совету зовущего, он отправился в путь, «без мешка, без сумы» (ср. Лк 22:35), чтобы, значит, не оказать неизреченному Его провидению маловерия. Едва он прибыл в Город, немедленно получил возможность свободно служить Богу – то, чего он так сильно желал. Ибо там его радушно принял Галеотто Качча, знатный флорентинец, который, едва лишь увидел лицо молодого человека и скромнейшие его манеры, сразу пожелал оставить при себе и назначил ему определенную долю зерна каждый год, что Филипп отдал пекарю, а от него ежедневно получал хлеб. Однако и сам не позволил одолеть себя доброте, но, чтобы полнее и обильнее воздать любовью сему сердечнейшему мужу, он добровольно взял на себя заботу о двух его детях и, обучая их грамоте, а также наставляя чистоте жизни и нравов, сделал из людей почти что ангелами.

[12] Помимо того, пребывая там (а это продлилось много лет), он вёл уединенную, до крайности суровую и почти отшельническую жизнь, почти полностью оторванный от общения с людьми; наложив на себя посты и бдения, он довольствовался просто хлебом. Отказывался от любых скоромных угощений, которые предлагали ему в доме, а когда испытывал жажду, утолял её водою, зачерпнутой из колодца. К хлебу он иногда прибавлял немножко трав или оливок и ел только раз в день, а часто держал пост по три дня. Поэтому уже в зрелых летах он при случае сказывал своим духовным чадам, что в былые времена, юношей, расходовал не более десяти джулио в месяц.

В том доме у него была каморка, но он обставил её столь убого, что в ней не было вообще ничего, кроме кровати и нескольких книг, а одежду – шерстяную и даже льняную – он развешивал на натянутой верёвке. Спал на полу, при этом подолгу ночами выстаивал на молитве, ибо постоянно чувствовал к ней охоту и тягу, так что духу его не требовались побуждения и призывы. Поскольку же не может укрыться город, стоящий на верху горы (Мф. 5:14), то несмотря на его попытки (как мы говорили) отделился от общения с людьми, у него этого не получилось, ибо молва о его житии и добродетелях не только наполнила Город, но достигла даже Флоренции. Поэтому одна родственница, наслушавшись о его свершениях в Городе, молвила: «Вот уж не удивляюсь! Я-то знаю его ещё с детских лет, и уже в том возрасте легко было догадаться, как свято он будет жить и поступать. Так что, когда возвратишься в Рим, то и дело проси его от моего имени, чтобы молился за меня Богу!»

ГЛАВА II. ПОЛУЧИВ БЛИСТАТЕЛЬНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ В ОБЛАСТИ ФИЛОСОФИИ И БОГОСЛОВИЯ, ОН ЦЕЛИКОМ ПРЕДАЁТСЯ УСОВЕРШЕНИЮ ДУХА И ДЕЛАМ МИЛОСЕРДИЯ

[13] Между тем прошло почти два года, когда он, дабы лучше прозреть «невидимое Божие» через понимание творений (ср. Рим. 1:20), решил своё поверхностное светское образование, полученное, как мы уже говорили, во Флоренции, подкрепить философским. В этом он до того преуспел, что Алессандо Буцио, самый замечательный философ того времени и его соученик, оставил свидетельство, согласно коему Филипп прослыл первейшим из всех схоластиков, что в ту пору славились в Городе. Наставниками его в этой дисциплине были Чезаре Джакомелли, возведённый впоследствии на епископскую кафедру за выдающиеся свои добродетели, и Альфонс Ферро – мужи учёнейшие, безусловно первенствовавшие тогда Римской гимназии.

После этого он приступил к священному богословию в лицее при августинской киновии и с Божией помощью достиг таких успехов в учёбе, что, хотя в дальнейшем по ходу жизни, отвлекаемый другими занятиями, он прекратил свои исследования, однако даже в старости так непринуждённо и с таким знанием дела рассуждал о Троице, об ангелах и о других столь же глубоких и тонких богословских предметах, будто недавно слышал или читал о них – и точно так же он остался силён в философских вопросах. Поэтому те, кто слышал, как он так тонко разбирает различные мнения учёных (особенно те, по которым в школах ежедневно устраиваются диспуты), до крайности изумлялись.

[14] Часто ещё святой муж, чтобы побудить своих чад к учёбе и словно бы приманить их к благочестивым размышлениям, спорил с ними, причём так серьезно и так остро, что, казалось, он никогда не отходил от литературных и научных интересов.

Кроме того, всякий раз, когда представлялась возможность, он подробно разбирал эти темы с учёнейшими богословами того времени, особенно с некоторыми членами Доминиканского ордена, и с теми, кто был связан с ним близкой дружбой. Ибо с посторонними он обычно вёл себя совсем иначе – даже скрывал от них свое знание так, что казался совершенно неграмотным; а когда говорил по душам, то нарочно использовал весьма короткие и отрывистые фразы, хотя вообще умел чудесно излагать свою мысль по любому вопросу и там, где дело требовало красноречия, превосходно мог её развить. Поэтому некий знатный архиерей, поговорив с ним довольно долго и, наконец, отойдя, сказал: «Право же, я доселе считал Филиппа человеком простым и невежественным, а тут вдруг обнаружил, что и в учёности он не менее велик, чем в благочестии». То же случилось и с Александром Саули, членом конгрегации регулярных клириков св. Павла, епископом Павийским, прославленным как вежеством, так и святостью. Ибо когда он пришёл к Филиппу и во время беседы затронул некоторые спорные богословские вопросы, то услышал от него такие учёные и тонкие рассуждения на этот счёт, что изумился высочайшей учёности и одарённости этого человека, так как прежде считал его выдающимся в святости жизни, а не в литературе и науке.

[15] В итоге он досконально овладел всей совокупностью дисциплин, что пришлось как раз кстати. Ведь тогда храмах св. Иеронима братства Милосердия и св. Иоанна Крестителя Покровителя флорентинцев (о чём будет ещё сказано ниже) начали проходить лекции для простого народа, а поскольку число клириков там было мало, слово давали также мирянам, при условии, что они добродетельны и отличаются красноречием. Так вот, если кто-нибудь из них вдруг высказывался не слишком точно или вразумительно, Филипп тотчас восходил на кафедру и излагал всё так доступно и чётко, что казался во всём самым сведущим и искушенным. По этой причине многие небезосновательно полагали, что знание Филиппа было особым даром Божиим, ниспосланным свыше, а не приобретённым силами его собственного ума, ведь хоть науке он и уделял внимание, но в подвигах благочестия упражнялся день и ночь, как вскоре будет рассказано. В вопросах богословских он следовал учению и мнению св. Фомы, которого при этом глубоко почитал за святость жизни; по этой причине он почти всегда держал под рукой «Сумму теологии», и если какие-нибудь богословские тезисы иногда вызывали споры, он немедленно обращался к Ангельскому Доктору.

[16] Он был полностью погружён в изучение Священного писания и благодаря прилежному чтению и размышлению мог при нужде быстро ответить на любой вопрос к великому удивлению и наставлению слушателей. На этот счёт у нас есть надёжное свидетельство от Станислава Решки*, многоучёного поляка, который в послании к Фоме Галлетто, члену нашей конгрегации, описывая преуспеяние Филиппа и его духовных чад в изучении Священных писаний, говорит помимо прочего: «Ну а мне-то чего болтать попусту в том доме, где меня может услышать Филипп, и Торизи, и Сильви (Антониан, впоследствии кардинал. – прим. Бернабеи), и Бароний, и Фома Боцци, и ты, и остальные рабы Божии. Что ты ещё хотел бы узнать, чему не могут научить они? Каждый в этом доме, где исследуют сокровенный смысл Священных писаний, – сокровище; и мне нечего больше сказать, что никто, совершенствуясь в этом, не постыдится».

Впрочем, в обсуждениях и диспутах, несмотря на всю его изрядную точность и тонкость, Филипп действовал ласково и мягко, стремясь завоевать любовь тех, с кем общался.

В молодости он также не был чужд поэзии: сочинил много песен, как на латыни, так и на итальянском языке. К этому у него было такое дарование, что при желании он мог слагать стихи экспромтом, хотя позднее, проникнувшись величайшей любовью к смирению, он перед уходом из этой жизни приказал сжечь всё написанное им.

_______________

* Станислав Решка (1544-1600) – аббат, декан Варшавы, затем апостольский протонотарий, дипломат, мемуарист, полемист, писавший в основном на латыни, дипломатический представитель Речи Посполитой в Папском государстве.

[17] Однако, уделяя время наукам, Филипп не пренебрегал обязанностями христианского милосердия, но помимо того, что каждый день посещал недужных в больницах, он часто, возвращаясь из школы, заходил в Ватикан или к Латеранской базилике и там, на папертях, пытался донести до убогих простолюдинов заповеди католического учения, а тех, кто оказывался более способен к духовной науке, даже наставить в добродетели и способах усовершения.

Мало того, он даже сочетал свою учёбу с молитвенным подвигом. Например, как мы недавно говорили, он занимался священным богословием у отцов-августинцев, а там в гимназии на стене висел образ Распятия; так вот, всякий раз, когда Филипп поднимал на него глаза, то не мог сдержать слёз и вздохов.

Итак, подобно тому, как прежде во флорентийском детстве его кликали Липпо (или ещё Пиппо. – прим. пер.) Добрый, так и впоследствии в Риме, уже во взрослые годы, стали прозывать Филиппом Добрым. Так, наряду со многими, его величал Чезаре Джакомелли, его учитель, о котором мы упоминали выше, и Антоний Альтовити, архиепископ Флорентийский.

[18] Итак, получив превосходное образование в земных науках, в философии, в богословии и научившись из апостольского предписания не рассуждать более, нежели подобает, но рассуждать умеренно (Вульг. Рим. 12:3), он решил оставить учёбу и посвятить всего себя познанию мудрости святых. Ибо рассудил быть… не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого (Кор. 2:2). Итак, он проводил в молитве как можно больше времени, понимая, что это прямая дорога и почти самый короткий путь к совершенству. Поэтому он продал все свои книги и раздал вырученные деньги нищим, а вскоре целиком предался размышлениям о божественном, что доставляло душе его величайшую утеху, ибо порой он проводил в них по сорок часов беспрерывно.

Когда же он изливал молитвы к Богу, чувствовал такое воспламенение любви к Нему, что ему часто приходилось бросаться на землю, распускать одежду, обнажать грудь и другими подобными средствами пытаться умерить жар пылавшего сердца и привести в ясность сознание, которое едва не угасало, подавленное нахлынувшим со всех сторон пламенем.

Кроме того, он смирял своё тело и приучал его покорно служить [духу]: спал крайне мало, лежал на земле, почти каждый день жесточайше бил себя железными цепями. Христианскую нищету он возлюбил как спутницу и возлюбленнейшую сестру, отказался от всякого людского общения – короче говоря, сторонился всего, что могло принести отраду или облегчение удручённой плоти.

[19] Итак, посреди городского шума горожан и в величайшем скоплении людей он, словно отшельник, он пребывал в глубочайшем молчании, которое самым тщательным образом соблюдал до смерти, насколько ему позволял распорядок жизни. А почти каждую ночь (чтобы не попадаться людям на глаза) он в одиночку обходил Семь главных церквей Города, каковой путь составляет около 12 миль, а по дороге заходил на кладбище Каликста (в народе оно называется «катакомбами» или «подземельями» св. Себастьяна), где из глубины взывал ко Господу (ср. Пс. 129:1), а дух его единился с Отцом Небесным в дивной некоей сладости. В дорогу он с собой брал лишь кусок хлеба, который носил в капюшоне плаща, да какую-нибудь благочестивую книжку, что, конечно, едва ли могло умерить его голод. Поэтому Франциск Кардоне из доминиканского ордена обычно ставил его в пример покаянного подвига своим послушникам, которых он возглавлял в Риме, и часто говорил: «Филипп Нери – муж дивной святости. А среди множества достодивных преданий, что сказывают о нём, гораздо замечательнее всего то, что он десять лет подряд обитал в подземельях святого Себастьяна». Но хотя (как мы говорили) он обитал в Городе у Галеотто Качча, всё же каждую ночь он навещал это место, и поэтому казалось, что он именно там устроился и разместился.

Если же вдруг оказывалось, что двери какой-либо из [семи паломнических] церквей закрыты, он предавался молитве и созерцанию прямо на паперти. По этой причине его часто заставали в таких местах за чтением при луне; он постановил для себя так строго соблюдать заповедь нищеты, что у него не нашлось бы даже грошовой свечки, чтобы читать и освещать дорогу.

[20] Более того, именно там Господь, упреждая слугу Своего раба упоительной благодатью, питал его брашном небесных утешений и поил водами блаженства Своего; так что Филипп, не снося уже обилия неизреченной сладости, восклицал: «Довольно, Господи, довольно! Удержи, Господи, удержи, прошу, потоки благодати Твоей!» А промолвив сие, он падал ниц на землю и метался на ней, ибо тщедушное тельце его не выдерживало напора божественного блаженства. Поэтому совсем не покажется удивительным, что человек, пылавший огнём любви и исполненный богопознания, вновь и вновь внушал своим чадам: «С любящими Бога в сей временной жизни не может случиться ничего слишком тяжкого и неприятного» -  и часто повторял: «Для слуг Божиих жизнь – терпение, а смерть – долгожданная цель».

Однако же, подобно тому, как Бог подвижника Своего, денно и нощно обходившего святые сии храмы, подкреплял в час усталости и голода небесным утешением, так, напротив, диавол досаждал ему многими бранями и нападениями, чтобы отвратить его от подвига.

[21] Шёл он однажды в Латеранскую церковь и пересекал Амфитеатр Веспасиана, лежавший у него на пути. Тут вдруг надо же – лукавый подбрасывает ему какие-то образы полунагих женщин и одновременно вливает в ум юноши призраки [блудных] деяний, опыта которых он не имел. Но он, распознав проделки злого духа, тотчас же прибег к обычному своему оружию – молитве – и в то же мгновение отбросил от себя многогнусные помыслы.

Однажды ночью он проходил, как обычно, молясь, по улице недалеко от церкви св. Себастьяна, где до сих пор сохранились остатки древнейших памятников (ныне это место называют Капо ди Бове, «Бычья голова»). И увидел он несущихся навстречу ему трёх всезлобных духов: облик их и взор были ужасны. Тогда Филипп, прекрасно понимая, что бесы пытаются посмеяться над ним, возложил упование на божественную помощь и мужественно, не без презрения к ним продолжил свой путь. И призрак внезапно рассеялся у него на глазах.

Помимо того он выдержал ещё много борений, и даже более тяжких, с врагом рода человеческого, добросовестно провождая сию отшельническую жизнь и благоговейно свершая свои паломничества, но поскольку Бог укреплял силы воина Своего, сражался он успешно и одержал славную победу.

ГЛАВА III. О ЖАРЕ, ПЫЛАВШЕМ В ГРУДИ ЕГО, И О ТОМ, КАК СЕРДЦЕБИЕНИЕ ПРОЛОМИЛО ЕМУ РЁБРА. КАК ОН ПОМОГАЛ БЛИЖНИМ И НАВЕЩАЛ БОЛЯЩИХ.

[22] Итак, Филипп держался такого образа жизни и с каждым днём становился всё более расположен к приятию новых даров духовных, посему божественная Благость дополнила множество их, и как бы в знамение сугубого освящения Дух Святой неисследимо проник в грудь его, а как это произошло, мы подробно расскажем.

Было ему уже двадцать девять лет. Как-то раз ближе к празднику Пятидесятницы Филипп горячо молился Святому Духу Господу, прося излить дары Свои по милости Своей и милосердию. (Вообще-то у Филиппа было обыкновение каждый день молить о благодати Святого Духа; и впоследствии, уже став священником и свершая жертвоприношение Мессы, он, как это позволялось церковным обрядом, почти всегда добавлял молитву, начинающуюся со слов «Бог, пред Коим всякое сердце открыто... Омой, оросив Святым Духом».) Внезапно он почувствовал такой жаркий огонь любви, что не в силах был устоять на ногах. Поэтому он тотчас же бросился наземь и, расстегнув одежду на груди, пытался охладить горящее сердце. Полежав же какое-то время, пока ярость пламени не поутихла, он поднялся, но тут, преисполнившись необыкновенной радости, он начал трястись всем телом своим, словно бы «сердце его и плоть» буквально «восторгались к Богу живому» (ср. Пс. 83:3). Потом, сунув руку за пазуху, он нащупал на груди выпуклость высотою с кулак, впрочем, это вздутие ни в то время, ни позднее не доставляло ему никакой боли.

[23] Причина же и происхождение этого выявились сразу же после его смерти, ибо когда по совету врачей вскрыли тело, то обнаружили, что в передней части грудной клетки, там, где находилось вздутие, два ребра, из числа верхних ложных (а именно четвертое и пятое) были полностью сломаны и разделены так, что части их изрядно отстояли друг от друга. Причём особенно странно то, что за все те пятьдесят лет, которые святой муж прожил [после этого перелома], они так не смогли срастись или соединиться.

Поэтому, из-за того что эти рёбра были так раздвинуты и выдавались вперёд, они образовывали снаружи вышеупомянутый выступ, а внутри давали больше места сердцу.

Сердцебиения начались внезапно, ведь в остальном (как мы говорили) Филипп обладал превосходным здоровьем, всегда был радостен и весел, далёк даже намёка на грусть и меланхолию, и длилось это пятьдесят непрерывных лет и случалось с ним при молитве, за служением мессы, при беседе о божественном, исполнении таинств церковных и в других подобных обстоятельствах. При этом же тело его так сильно тряслось, что казалось, сердце его вот-вот прямо-таки вырвется из груди. Оттого и стул, и постель, и сама комната, и всё, что было вокруг него, дрожали, как от землетрясения. И однажды, когда он пылко молился в Базилике Князя Апостолов, видели, что массивная плита, на которую он опирался коленями, колышется и подпрыгивает, будто весу в ней всего ничего.

[24] Если же, как это часто случалось, он кого-нибудь из чад с нежнейшей отеческой любовью обнимал, человек тот чувствовал пылкое биение его сердца, подобное в первый миг  удару в голову, и исполнялся дивной сладости духа. Не было недостатка и в тех, кто, прильнув к его груди, почерпывал столько благой силы, что сразу же ощущал освобождение от бесовских нападений. Одним из таких был Тиберий Риккарделли, каноник Ватиканской базилики, который по причине своей особой любви и из почтения к слуге Божию вызвался четыре года подряд быть у него в услужении. Так вот, он, помимо многих других своих публичных свидетельств о нём, говорит: «В то время, как я был слугой при блаженном отце, уязвляли меня порой раскаленные стрелы похоти, а когда я ему всё рассказал, он тотчас же мне: «Ну-ка, Тиберий, поди ко мне – обниму». И, сказав это, он нежно привлёк меня к своей груди. И незамедлительно, прямо в тот самый миг я не только вышел победителем из той битвы, но и впоследствии не чувствовал никакого разжжения такого рода, ибо же вспыхнуло в мне такое рвение к совершенству, что я не желал ничего другого, кроме неустанной молитвы». О том же свидетельствовал Марцелл Вителлески (римский патриций, каноник базилики Санта-Мария-Маджоре, ученик Филиппа, нежно любимый им за исключительную чистоту нрава): при одном лишь приближении к груди слуги Божия он обычно ощущал величайшую радость, а всякая мука душевная и дьявольские искушения отлетали.

[25] Кроме того, от чрезвычайного сего сердечного пыла и жара не только его грудь согревалась, но крайне разгорячалось и всё его тело, так что уже будучи старцем, едва живым от бдений и поста, и даже незадолго до окончания жизни он и зимой вынужден был всеми силами искать прохлады. Поэтому приходилось глубоко ночью открывать окна и двери комнаты, в которой он почивал, и обмахивать его полотенцем или веером, и пользоваться другими подобными средствами, чтобы унять и умерить безмерный его жар. Иногда отцу даже требовалось прополоскать горло глоточком холодной воды, ибо оно у него слишком пересыхало от пламени, вырывавшегося из внутреннего очага. Кроме того, из-за этого он обычно даже в зимнюю пору распахивал одежду на груди, а когда порой ученики увещевали его застегнуться, чтобы не простыть от стужи, он говорил, что отнюдь не сможет, поскольку жжёт его неодолимый пыл.

Как-то раз в лютейшие морозы, когда всё, сверх обыкновения, было покрыто снегом, он шёл по Городу, а с ним – ученики его. И вот, заметив, что они страдают от холода, отец, прикрыв рот плащом, рассмеялся, а поскольку он, как всегда, шёл нараспашку, сказал шутливо и весело: «Не стыдно ли вам, сильным и крепким молодцам, мёрзнуть да зябнуть, когда старикам тепло?»

[26] Это, между прочим, служило причиной того, почему при всех попытках лечить его использовались, прежде всего, охлаждающие средства. От такого жара он действительно маялся разными телесными недугами, а поскольку врачи, не понимая их основной причины, применяли для их лечения подчас отнюдь не подходящие лекарства, Филипп в шутку говаривал: «Ох, вот бы им понять недуг мой!» Ибо он не хотел раскрывать причину сего явления, которая, очевидно, была превозвышенной и сверхъестественной.

От этого часто случалось, что, одолеваемый оным пылом и жаром, он говорил приглушённо и прерывисто: «Я ранен любовью». А порою, причём нередко, не выдержав напора внутреннего пламени, он в изнеможении падал на кровать. Поэтому о нём по праву можно было сказать (и говорили) то, что некогда предрёк Соломон от лица Невесты в Песни Песней: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви» (Песн. 2:5).

Порою он и сам, охваченный сим пламенем, рассказывал, как монах-францисканец, изнемогавший от любви к Богу, в конце концов сгорел в огне любви и тихо скончался. Впрочем, дабы «сохранить тайну Цареву» (ср. Тов. 12:7), Филипп говорил, что [приступы жара] происходят с ним по причине телесной немощи, а [нараспашку он ходит] прежде всего потому, что с юности своей заимел такую привычку. Та же [скромность его] была причиной и того, что он носил полотняный платок слева за пазухой, стараясь спрятать и скрыть выпуклость.

[27] А что в этом представляется самым удивительным, так это то, что продолжительность этого сердцебиения была в его власти, ибо он сам совершенно ясно заявил кардиналу Федерико (sic) Борромео (к которому, точно к сыну-любимчику, испытывал особенно нежные чувства), что был волен успокоить это могучее трясение сердца, а когда впервые попробовал, ему удалось унять его  одним лишь мысленным намерением. По этой причине Альфонсо Катанео, Доменико Сарачени и другие врачи, чрезвычайно опытные в своём искусстве, которые с величайшим вниманием лечили его, когда он болел, единодушно рассудили, что это сердцебиение было ни естественно, ни противоестественно, но сверхъестественно. Более того, Андреа Чизальпино, Антонио Порто, Ридольфо Сильвестри, Бернардино Кастеллани и Анджело Витторио да Баньяреа, славнейшие врачи того времени, даже выдали недвусмысленное письменное заключение по этому вопросу, в котором уверенно заявляют, что такое сердцебиение могло иметь только божественную причину. И именно поэтому сломались и раздвинулись два его верхних ребра: расширение грудной клетки позволяло ему переносить это частое сердцебиение без вреда и опасности, да и само сердце лучше остужалось благодаря более свободному кровотоку.

[28] По тем же, наверняка, причинам артериальная вена у него стала в два раза больше и гораздо жёстче, чем у других; сердце, как обнаружилось после смерти, также оказалось больше и жёстче обычного: очевидно, чтобы без вреда выдерживать нагрузку от жара и сердцебиения. Впрочем, оставим это; всё и так превосходно изложено (как мы только что сказали) в заключении знаменитейших врачей.

Итак, Филипп, прияв от Господа новый и замечательный дар, украсивший житие его, стал куда усерднее и ревностнее в подвиге. В ту пору однажды во время молитвы охватил его такой порыв любви и такая радость захлестнула его, что он, лишившись сил телесных, казалось, вот-вот испустит дух. Поэтому он как только мог умолял божественное милосердие, говоря сдавленным голосом: «Отступи от меня, Господи, отступи, ибо смертная немощь не в силах выдержать такое обилие радости (ср. Лк. 5:8). Я сейчас умру, Господи, если ты не поможешь мне!» (ср. 1 Мак. 3:53) Когда же молился он так и вопиял, внял всемилостивый Господь его покорной просьбе и с того дня умерил чрезмерный тот пыл. Поэтому, кстати, в последние годы своей жизни Филипп говорил, что когда-то в молодости чувствовал больше благоговения и воодушевления, чем теперь – под старость.

[29] Итак, когда Филипп принял силу от нисшедшего на него Духа (ср. Вульг. Деян. 1:8) и со всей ясностью понял, что призван Богом заботиться о спасении ближних, то, [подобно борцу], что, размявшись и собравшись с силами, выходит из тени на песок арены, постановил, оставив уединение, в котором, несмотря на жизнь посреди Города, провёл (как мы уже говорили) несколько лет, поделиться с ближними полученными от Бога благами. И вот он начал показываться на улицах и перекрёстках, в школах и мастерских, и в других многолюдных местах Города и там снискал себе расположение и благоволение многих своими превосходными качествами. Ибо помимо (упомянутого ранее) божественного вдохновения, ему был дан чудесный и могучий талант покорять сердца. Ибо обычно он поначалу, улучив подходящее время, вступал с людьми в дружеские отношения, затем привлекал их к себе непринужденностью своей и мягким нравом, а постигнув их заботы и желания, напоминал, наконец, каждому о посильном служении [Богу] и словами поистине боговдохновенными увещевал их к добродетели и благочестию.

[30] Такими почти что уловками и в то же время являя пример святейшего нрава он (как мы сказали) многих обратил ко Христу. Среди них был и Энрико Петра из Пьяченцы, который, оставив торговлю преходящими вещами, открыл для себя в Евангелии драгоценную жемчужину и, возведённый в священный сан, удостоился в итоге смерти, в которой отразилась проведённая в совершенной святости жизнь. Это был тот самый Энрико, который был первым из всех тех, кто, следуя постановлению святого Тридентского собора, начал как в Риме, так и в других местах обучать простой народ и детей христианскому катехизису, давно уже законченному, причём Филипп был ему в этом советником и помощником, отчего сие во всех отношениях похвальное начинание значительно распространилось.

К нему пристал и Тесео Распа, который, также отбросив человеческие заботы, прожил при Филипповом храме достойную похвалы жизнь, исполненную любви к ближнему.

Также Джованни Мандзоли, воодушевлённый задушевными беседами со святым и его увещеваниями, презрев великим и возвышенным духом тленные богатства, стяжал выгоды более надёжные и обильные.

Помимо них и другие по его внушению перешли от наёмнического служения миру сему под знамёна Христовы, но о них мы рассчитываем рассказать в более подходящем месте.  

Однако это не смирило его жажды и устремления искать спасения ближних, так как Бог вложил ему в сердце помысел заводить дружбы и знакомства даже с порочнейшими людьми, многих из которых ему, благодаря своему удивительной рассудительности и смекалке, удавалось оттянуть от трапезы грешников и возвратить к чувству долга и здравому смыслу. Впрочем, публичных грешниц он, особенно в том возрасте, почти никогда не пытался отвратить от нечистоты.

[31] Из тех же, кого он в ту пору привёл к спасительному покаянию и в ком пробудил чувство долга, был некий известный в городе банкир, который, полностью отдавшись порочным удовольствиям и гнуснейшему корыстолюбию, после исповеди перед неким иезуитом получил от него в итоге обоснованный отказ в отпущении грехов. Глубоко огорчённый этим, он пришёл к Филиппу и, поведав о случившемся, просил и молил, чтобы изволил он испросить у Господа прощения злодеяний его. Святой же, всегда готовый оказать любую милость, прежде всего утешил падшего дружелюбнейшими словами и велел ему мужаться; затем, видя человека, с одной стороны побуждаемого разумом и самой истиной к покаянию, а с другой стороны, точно наручниками и кандалами, прикованного к пороку силою дурной привычки и испорченностью, молвил: «Что уж там! Душа у тебя добрая… Буду молить Бога о тебе, причём молить до тех пор, пока ты совсем не освободишься от этих сетей». Сказано это было не просто так, ибо с помощью Божией банкир вскоре выпутался из некоей пагубной связи и взялся за ум.  А потому тот самый инок, который незадолго до того прогнал его за упрямое повторение множества грехов, услышав его кроткие просьбы и искреннее раскаяние в прежней жизни, благожелательно принял его и дал отпущение. В итоге банкир этот, полностью подчинившись руководству и воле Филиппа, так усердно занялся духовными упражнениями, что во всём являл пример добрых деяний.

[32] Тут нельзя обойти молчанием, что в ту пору несколько отпетых нечестивцев, одержимых в равной мере грехом и бесстыдством, пошли на все тяжкие, чтобы вовлечь святейшего мужа в нечестие. Но вышло совсем иначе, ибо, едва он распознал их тихие уловки, обратил к ним столь кроткую и воодушевлённую речь о красоте и величии добродетели да о гнусности пороков, что задумавшие вовлечь его в нечестие сами угодили в своего рода чудесную катастрофу, приведшую их к спасению.

Помимо того, ещё будучи мирянином, он многих, а вернее бесчисленное количество людей почти такими же приёмами не просто вернул к уму-разуму, но даже внушил им презрение к земным делам и стремление последовать спасительным советам Христовым (о добровольной нищете и безбрачии. – прим. пер.), а впоследствии они вступали в разные монашеские ордены. По этой причине св. Игнатий, основатель Общества Иисусова, который в то время славился в Городе своим святым житием, присвоил Филиппу прозвище «Колокол». Ибо, как колокол созывает людей в церковь, сам оставаясь при этом на башне, точно так же и Филипп привлекал других к иночеству, а сам не уходил из мира.  А вышло так, разумеется, потому, что Бог приуготовил для нас нечто лучшее, дабы слуга Его примером благочестия своего и добронравия светил также и мирянам, и, создав некое новое или, скорее, восстановив древнее учреждение Церкви, с вящим рвением воспламенял сердца смертных ко всякому служению и добродетели. Поэтому-то, хотя его не раз звал к себе сам святой Игнатий, однако его так и не удалось убедить вступить в Общество.

[33] Причём по наблюдениям многих, у всех, кто не желал слушаться его спасительных советов и увещаний, в конце концов всё выходило плохо. Можно привести пару примеров из множества подобных случаев.

Некий философ был опутан узами греха, и однажды он не пожелал слушать святейшего мужа, резко обличающего его тяжкое преступление, но едва он от него отошёл, его тут же убили.

Не лучший конец постиг и другого человека, ибо, хотя Филипп долго его умолял, он так и не смог оставить своё нечестие, но через восемь дней после этих уговоров его схватили и осудили на казнь. Впрочем, по ходатайству влиятельных он получил затем высочайшее помилование и был отправлен на галеры.

[34] И хотя Филипп был весь поглощён мыслью о спасении душ, тем не менее, он со всяческим усердием и старанием помогал облегчать и телесные лишения нищих. Поэтому он как можно чаще навещал общественные больницы, заботливо ухаживал за лежащими там больными, увещевал их к покаянию и возрождал в них надежду на вечное спасение, перестилал им постели, смывал грязь, кормил, при умирающих находился день и ночь почти неотлучно и покидал их, только если только уже расставались с жизнью или шли на поправку.

Сим по-христиански смиренным и милосердным служением (не особо распространённым в те дни) он не только заслужил у людей глубочайшую благосклонность и восхищение, но и воспламенил сердца многих к подражанию, поэтому и духовенство, и миряне, и многие знатные мужи, побуждаемые святым соперничеством, стали часто ходить по различным приютам города и усердно служить там больным. Отсюда берёт начало широко известный Орден регулярных клириков – служителей больных, основателем которого признаётся Камилл де Леллис (св., пам. 14 июля), муж великого благочестия и ученик Филиппов; и так был сей орден Филиппу дорог, что однажды, горячо увещевая кого-то из членов мужественно продолжать своё начинание, он откровенно сказал, что видел, как ангелы подсказывали двум из них, что говорить, когда они утешали умирающих и молились за упокой их душ.

ГЛАВА IV. КАК ФИЛИПП ОСНОВАЛ ОБЩЕСТВО ПРЕСВЯТОЙ ТРОИЦЫ ПАЛОМНИКОВ И, ПРИНЯВ СВЯЩЕННЫЙ САН, ВСТУПИЛ В ОБЩИНУ ЦЕРКВИ СВ. ИЕРОНИМА

[35] Именно это желание и намерение помогать ближним подвигло Филиппа вместе с Персиано Розой, иереем редкого благочестия, которого он избрал судьёю своей совести (т.е. духовником. – прим. пер.), учредить Общество Пресвятой Троицы паломников и выздоравливающих в церкви св. Сальватора в Кампо, в год от Рождества Христова 1548-й, 16 августа, в каковой день справляется ежегодное торжество блаженного исповедника Роха.

Начало же сему было таково. Собрались в том месте вместе с Филиппом ещё около полутора десятков человек его последователей, любившие его от всего сердца, точно родителя своего, и уважавшие его весьма; и помимо частого участия в таинствах, усердных молитв и размышлений вели они там усладительные беседы о божественном и побуждали друг друга к христианской добродетели как словом, так и примером.

[36] В первые воскресенья каждого месяца, а помимо этого на Страстной, устраивали сорокачасовые молебствия, во время которых Филипп часто говорил народу проповеди, порой даже в каждый час, да притом с таким пылом духовным, что не только воспламенял сердца слушателей на дела благочестия, но и часто даже самым пропащим и заблудшим людям возвращал чувство долга и здравомыслие, ибо не могло быть ни у кого такого озверелого или окаменелого сердца, чтобы не размякло от его речей. Так однажды он с помощью Божией аж тридцать юношей обратил от нечистых и распутных удовольствий к святому страху Божию и чистой любви к добродетели.

Не раз случалось также, что некоторых это привлекало как диковинка – они поначалу в шутку присоединялись к толпе ради забавы и шалопайства, завидев проповедующего в церкви мирянина, что было весьма необычно в те времена, но вскоре, тронутые глубиною и искренностью сказанного, отставив шутки, уходили по окончании проповеди совсем не такими, как пришли. Вот почему многие из тех, кто приходил послушать его, свидетельствовали, что святость Филиппа и почти безмерную ревность о спасении душ легко можно было почувствовать просто в речи его.

Между тем во время молебствия он почти не выходил из церкви и, бодрствуя всю ночь напролёт, зазывал одних за другими своих сподвижников на молитву; по прошествии ж часа тотчас же брал колокольчик и звонил, говоря: «Что ж, братья, час прошёл, а вот время творить добро – нет!»

[37] Однако главным в распорядке и предприятиях сего Общества было оказание гостеприимства бедным паломникам, прибывающим в Город на богомолье. Сия похвальная работа была успешно проведена в год 1550-й, когда Верховный понтифик Юлий III, завершив необходимые приготовления, начал торжественное празднование Юбилея, незадолго до того объявленного Павлом III всем верным Христовым, которым предлагалось посетить четыре главные базилики Города. Сошлось великое множество паломников со всего мира, а поскольку для прибывающих бедняков не было выделено места, Филипп и его товарищи, движимые любовью к ближнему, поначалу сняли какой-то домишко, чтобы разместить их в человеческих условиях, и, всем существом своим выражая искреннюю радость, раздавали им всё необходимое для жизни; но затем, поскольку количество паломников увеличивалось с каждым днем, они приобрели дом попросторнее.

И там, по-прежнему во главе с Филиппом и под его руководством, члены Общества находились и днем, и ночью, готовые к любой деятельности. Одни занимались тем, что с благожелательным выражением лица приветливой речью зазывали прибывающих в приют; другие омывали им ноги тёплой водою; третьи обеспечивали их пищей, готовя дома или покупая на стороне; эти на стол накрывают, те посуду несут; эти кровати расстилают, а те полы подметают. В итоге каждый исполнял свои обязанности с такой бодростью и усердием, что со всей ясностью было видно: они служат не столько беднякам и паломникам, сколько Царю царей и Господу господствующих. При этом заботились не только о телах гостей своих, но и о душах. Ибо многим простецам они внушили основные представления о заповедях и таинствах, всех же прочих воспламенили стремлением к христианской добродетели и совершенству.

[38] Молва об таковых свершениях разошлась в том году по Риму и миру, вызывая всеобщее изумление. В итоге многие, вдохновленные столь славным примером на служение ближнему, записались в это Общество, а вскоре затем приобрели для него ещё и другие дома, чтобы оказывать достойный приём бедным пилигримам.

А какова была добродетель и святость жизни тех, кто положил начало этому замечательному учреждению, легко понять из того, что один из них, наделенный божественным светом, предузнав день и час своей смерти, подошёл к сестре и молвил: «Напиши: я уйду из этой жизни в пятницу в такой-то час». И слова его оказались не праздны, ибо именно в предсказанный им час он упокоился с миром.

Помимо того, сам Филипп рассказывал, что даже повар в его странноприимном доме достиг такой опытности в духовных упражнениях и обрёл такую близость с Богом, что часто выходил глубокой ночью в какое-нибудь место, откуда были ясно видны звезды, и, устремив взор свой на небо, тотчас же восторгался чудной сладостью духа к созерцанию небесных тайн.

К тому же Филипп и другие его сподвижники, трудившиеся в этой школе христианского смирения и милосердия, каждый день видели, как люди, только что выздоровевшие от болезни и немедленно выписанные из больниц, будучи лишены подобающего питания и необходимых лекарств, снова заболевают, причём, как правило, тяжелее. Они сочли совершенно необходимым помочь им в такой беде, а поэтому помещения, приготовленные для размещения паломников, открыли и для этих несчастных выздоравливающих, чтобы там они могли окончательно окрепнуть и набраться сил.

[39] Между тем, по мере того, как день за днём Бог всё больше и больше давал рост (ср. 1 Кор. 3:7. – пер. еп. Кассиана) начатому делу, Общество перебралось из церкви св. Сальватора в Кампо в церковь св. Бенедикта, расположенную в том же квартале, где затем был возведён новый и превосходный храм Пресвятой Троицы. Насколько затем развилось это похвальное учреждение, совершенно ясно видно в последующие годы, когда при объявлении по всему христианскому миру торжественных юбилеев в Город стекалось огромное множество народа; особенно же в год 1600-й, когда было принято 260 тысяч паломников.

А потому в эту школу милосердия обычно захаживали не только отдельные знатные мужи и дамы, но даже князья и порфироносцы усердно прислуживали там, да и сам Верховный понтифик довольно часто изволил являться, умывал ноги нищим, накрывал на стол и исполнял другие милосердные служения; причём сему достойному примеру апостольской доброты на нашей памяти подражали Верховные понтифики Урбан VIII, Иннокентий X, Климент IX и Климент X.

[40] Между тем, неизреченное Провидение, предназначившее Филиппа к трудам о спасении душ, вложило в сердце Персиано Розе, которого святой (как мы недавно говорили) избрал судьёй своей совести и истолкователем божественной воли, всячески уговаривать его, несмотря на все возражения, принять духовный сан, дабы, получив большие полномочия, он и урожай пожинал обильнее. Филипп в ответ на предложение стать священником отказал Персиано по множеству причин: отнюдь, мол, он не подходит для таких обязанностей, где требуется почти ангельская добродетель и совершенная во всех отношениях мудрость, что крайне не соответствует тому низкому положению, в котором он решил служить Богу. Но о. Персиано, хоть высоко ценил глубочайшую скромность Филиппа, никаких отговорок, всё же не принимал.

Итак, Филипп, будучи во всём чрезвычайно послушным и охотнее внимая суждениям других, чем  своим собственным, подчинился воле и указанию духовника. Поэтому в году от Рождества Христова 1551-м в возрасте тридцати шести лет, приняв тонзуру, он был возведён через младшие чины к более высоким, а именно – в субдиаконы и диаконы. Всё это произошло в течение марта месяца, ибо ещё не вышли постановления продолжавшегося тогда Тридентского собора, согласно которым промежутки времени между принятием духовных чинов должны были в дальнейшем соблюдаться более строго. Младших чинов и сана субдиакона он был удостоен в церкви св. Фомы, в том квартале, который ныне называется Парионе; сан диакона принял в Константиновой Латеранской базилике с приходом Великой субботы; наконец, в высшую степень – иерейскую – его рукоположил Иоанн Лунелли, епископ Себасте, 23 мая того же года в упомянутой церкви св. Фомы.

[41] Удостоившись священного сана, он поселился в обители при церкви св. Иеронима, где в те дни обитали несколько священников, жизнь и нравы которых были отмечены замечательным благочестием: Бонсиньоре Каччагуэрра из Сиены, отличавшийся благочестием и ученостью; Персиано Роза, которого, как мы уже говорили, Филипп избрал себе духовником; Франческо Марсуппини из Ареццо, достохвальный душевной простотой и чистотой, который по смерти Персиано исполнял его обязанности по отношению к нашему святому; ещё один Франческо, прозванный Испанцем, не уступавший остальным в похвальном благочестии; ну и Пьетро Спадари, тоже аретинец, которому суждено было святой смертью своей подтвердить святость всей своей жизни – он был последним из всех тех насельников обители, кто уделял Филиппу таинства исповеди; ибо по кончине сих отцов Филипп на несколько лет вверил свою совесть Джамбаттисте Перузио, замечательно порядочному мужу из Общества Иисусова, позднее же, а именно после учреждения Конгрегации, пожелал, чтобы исповеди у него принимал Цезарь Бароний, и так было до последнего дня.

[42] Все они жили в одном доме как нельзя более дружно, не связанные друг с другом никакими уставами, а только узами братской любви. Никто не был главным, но (к чему призывает апостол) они были в братолюбии друг с другом как родные и каждый считал другого более достойным чести (ср. Рим. 12:10. – пер. еп. Кассиана), принимая во внимание лишь очерёдность приёма каждого из них в обитель.

К тому же в усердии они не ослабевали; духом пламенели; Господу служили (ср. Рим. 12:11); в нуждах святых принимая участие (ср. Рим. 12:13), почти небесную жизнь на земле. Совместной трапезы у них не было, но каждый питался отдельно. Во всём остальном они соревновались друг с другом, занимаясь не столько своими делами, а радея о Боге и ближних. Сие учреждение существует там же и доныне на великое благо для всего Города.

Итак, наш Филипп в том же году, когда был возведён в священный сан, получил послушание принимать исповеди, а поэтому с каждым днем прилагал всё больше усилий к заботе о ближних и спасению их.

[43] Поскольку же в те времена во многих охладела любовь (ср. Мф. 24:12) и даже лучшим казалось, что для полноценного исполнения долга благочестивого человека достаточно пару раз в год очистить свою совесть, Филипп, понимая, что отсюда исходит наибольшая угроза погибели душ, сосредоточил все усилия и усердие на том, чтобы возродить, как бы из изгнания, обычай частого обращения к таинствам исповеди и евхаристии, а также другие духовные упражнения. Поэтому под его руководством и при помощи сподвижников в Городе после долгого перерыва вновь стали часто исповедоваться и причащаться. А для того, чтобы поскорее перейти от слов к делу, Филипп, отложив все дела, целиком посвятил себя служению при святом таинстве исповеди. И вот, поскольку люди, желавшие очистить свою совесть, стекались к нему во множестве и плоды этого с каждым днём становились всё значительнее, он стал принимать исповеди не только днём, но и ночью. По этой причине, выслушивая исповеди большой череды людей в своей комнате чуть ли не до рассвета, он, для того, чтобы всякий приходящий мог свободно войти к нему, обычно клал ключ у самого порога комнаты.

[44] На рассвете же, как только открывались двери храма, он немедля спускался вниз, чтобы выслушивать [исповеди] стекавшихся [туда во множестве людей] и никогда не уходил [из исповедальни], кроме как для свершения мессы (которую служил нарочно ближе к полудню, чтобы другим было удобно) по другим серьёзным делам подобного рода, причём всякий раз сообщал, куда направляется. Если же вдруг не оказывалось кающихся, он обычно становился возле самого сиденья и либо читал там что-нибудь, либо творил святые молитвы, а иногда даже расхаживал прямо в притворе храма и, как бы другой Авраам, поджидал у входа «скинии» прохожих, которых радушно приглашал к себе и принимал. Итак, в какой бы час вы ни пришли к нему, вы находили его в полной готовности.

Наконец, он предавался сему служению с таким радостным сердцем, что невозможно было усомниться в его неоднократных утверждениях, будто труд исповедника его чудесным образом увеселяет.  Ведь даже во время болезни (пока врачи недвусмысленно не запретили ему) он никогда не воздерживался от исполнения этого долга. К тому же, когда кто-нибудь из учеников корил его за чрезмерную строгость к самому себе, проявлявшуюся в том, что он отягчал себя сверх мены и сил, Филипп утверждал, что исповедь его отнюдь не отягощает, а, скорее, укрепляет и ободряет. И он постарался навсегда сохранить за собою эту обязанность в основном по той причине, что хотел поддерживать духовных чад в духовном бдении, дабы никто из них, возложив руку на плуг, не оглянулся назад (ср. Лк. 9:62) только потому, что при внезапном желании [исповедаться] не застал его на месте и в готовности.

[45] Итак, родив сими трудами многих чад для Христа (ср. 1 Кор. 4:15), он придумал несколько благочестивых занятий, благодаря которым они могли бы питаться духом и день ото дня всё более и более усовершаться. Поскольку же он прекрасно понимал, что людям паче всего следует беречься беса полуденного, то велел им каждый день после обеда приходить к нему в комнату. Там он, опираясь на кровать или сидя на ней, в кругу гостей своих предлагал тему – что-нибудь о пороках и добродетелях, или о деяниях святых, о чём каждый затем высказывал своё мнение, что часто перемежалось чтением каких-нибудь священных книг. Едва только слово переходило от гостей к Филиппу, он продолжал с таким пылом духа и с таким молитвенным порывом, что всё тело его сотрясалось, и не только сама кровать, на которую он опирался, но иногда даже комната дрожала. Кроме того нередко, когда дух его воспарял, плотская оболочка тоже заметно приподнималась над землёю. Хотя поначалу весьма мало людей посещало такие занятия, вскоре, однако, к Филиппу стали стекаться такие множества, что пришлось предусмотреть более просторное помещение – по этой причине он позаботился о том, чтобы присоединить к своей комнате смежные, в которых удобно принимать приходящих.

ГЛАВА V. ОТКАЗАВШИСЬ ОТ ЗАМЫСЛА ПОЕЗДКИ В ИНДИЮ, ФИЛИПП ПОСВЯЩАЕТ СЕБЯ ДЕЛУ ОБРАЩЕНИЯ ИУДЕЕВ И ЕРЕТИКОВ В ГОРОДЕ, В ЧЁМ ДОСТИГАЕТ УСПЕХОВ

[46] Тем временем слава о достижениях отцов Общества Иисусова в Индии день ото дня распространялась по всему миру, поэтому в начале послеобеденных занятий стали обычно зачитывать те записки о распространении католической веры, что почти ежегодно поступали из тех краёв. В конце концов сии чтения на диво воспламенили душу Филиппа желанием распространять христианскую веру. Итак, когда он увидел, что жатвы много, а делателей мало, то решил по примеру столь самоотверженных мужей тоже отправиться в отдалённые страны и пролить, если нужно, кровь во славу Божию и спасение душ. Такое же стремление овладело и нескольких его духовных чад, первым среди которых был Франческо Мария Таруджи из Монтепульчано, муж, выдающийся знатностью и благоразумием, и в не меньшей мере – набожностью и благочестием; а также Джованни Баттиста Модио и Антонио Фуччи, славные врачи, опытные в лечении как тел, так и душ; и прочие мужи, отмеченные порядочностью нравов и весьма сведущие в свободных искусствах.

[47] Все они, числом около двадцати, с замечательным единомыслием и воодушевлением по совету Филиппа постановили под руководством его отплыть в Индию, чтобы полностью посвятить себя делу обращение неверных, усердно взыскуя мученического венца. С этой целью Филипп позаботился о посвящении нескольких из них в иереи и велел быть готовыми к отъезду – после того, разумеется, когда, получив разрешение и благословение от понтифика, он сам отправится в путь. При этом, будучи мужем высочайшего благоразумия, который никогда не принимал решений, иначе как предварительно всё обдумав, помолившись, выслушав советы и дав пройти времени, дабы познать, в чём именно состоит воля Божия, благая, угодная и совершенная (ср. Рим. 12:2); после многих ревностных молений, Филипп отправился к обитавшему в древней киновии св. Павла монаху-бенедиктинцу, весьма сведущему в человеческих и божественных премудростях, главой которых является наука святых (Вульг. Прит. 9:10 «…а наука святых – благоразумие».), и полностью посвятил его в свой замысел. Инок тот был во всём скромен и благоразумен, а поэтому не посмел высказывать своего мнения по столь сложному вопросу, но в чрезвычайно благожелательно уговорил Филиппа обратиться к куда лучшему советнику – цистерцианскому монаху Августину Геттини, который в то время руководил киновией свв. Викентия и Анастасии в Сан-Паоло-алле-Тре-Фонтане, и отзывы о нём были самые хвалебные.

[48] Он был известен святой жизнью и учёностью, причём родители ещё прежде зачатья посвятили его, подобно Самуилу, Богу, ибо среди прочих их праведных и достохвальных обыкновений было такое, что за два дня перед тем, как посвятить себя по святейшим брачным законам тем трудам, от коих родятся дети, они, очистившись в таинстве исповеди и укрепившись Хлебом небесным, усердно молили Бога, если подарит им сына, то чтобы позволил ему служить Себе среди членов какого-нибудь монашеского ордена. И вот, поскольку оба они были праведны пред Богом, поступая по всем заповедям и уставам Господним беспорочно (Лк. 1:6), то достигли желаемого и каких просили детей, таких в итоге и получили. Однако среди них выделялся тот, о котором мы сейчас ведём речь, ибо он был даже пророческим духом одарен от Бога, а св. Иоанн Евангелист, которого он почитал с дивным рвением, наделил его многими и замечательными благословениями. Поэтому, будучи человеком бесхитростным и простым, он однажды откровенно сказал находившимся рядом монахам: «Мой святой Иоанн поведал мне, что я преставлюсь от сей жизни в день, когда Церковь почитает его ежегодным торжественным поминанием, однако даже не намекнул, в каком году это произойдет». Позднее, по прошествии долгого времени Иоанн явился ему в видении и сообщил, что преставление свершится на следующий праздник. Сказанное не преминуло сбыться, ибо в означенный день, отслужив по обыкновению литургию, он лёг в кровать и, приняв помазание святым елеем, блаженно почил.

[49] Итак, Филипп идёт к сему святейшему мужу, открывает ему своё сердце и просит у него совета. Тот благожелательно принимает гостя, выслушивает, но решение откладывает, дабы испросить воли Божией в усердных молитвах.

Не так уж много времени спустя, когда Филипп по уговору возвратился к Августину, тот откровенно поведал, что ему в видении явился св. Иоанн Евангелист и недвусмысленно заявил: «Индию Филиппу нужно искать только в Городе, ибо там Бог предназначил ему и его сыновьям трудиться во спасение душ».

Он прибавил, кроме того, что видел, как воды трех источников, прославленных мученической смертью апостола Павла (в Сан-Паоло-алле-Тре-Фонтане. – прим. пер.), внезапно обратились в кровь, что было прямым указанием от того же евангелиста на какое-то грядущее бедствие. Сим словам, будто их изрёк некий глас небесный, Филипп безоговорочно подчинился и, поскольку обширные поля индийские ему возделывать разрешено не было, решил, что следует с вящим усердием сосредоточиться на трудах в винограднике Города.

[50] Итак, он с каждым днём всё ревностнее распространял католическое вероучение, и, если он вдруг натыкался на кого-нибудь из евреев, душа его приходила в сильное волнение, так что часто он не мог сдержать слёз и вздохов. Поэтому, если кто-нибудь предоставлял ему случай к их обращению, он не жалел усилий, чтобы приобрести их для Христа. Однажды он пошёл в Латеранскую базилику, а с ним пошёл Просперо Кривелли, миланский патриций, который взял с собой некоего еврея. И вот, когда они добрались до этой церкви и, вступив внутрь, по христианскому обычаю преклонили колени перед алтарём, где хранились Св. Дары, он один стоял с покрытой головой и отвратив лицо. Когда Филипп увидит это, молвил: «Эй, мил человек, помолись Богу да скажи: Если Ты Христос, истинный Сын Божий, просвети мой разум, чтобы я стал христианином!» – «Нет, – ответил еврей, – я так не могу, ибо негоже мне сомневаться в моей вере». Тогда Филипп обратился к Кривелли и другим со словами: «Ну-ка, братья, пособите ему своими молитвами к Богу; ведь он наверняка станет христианином!» Предсказание это оказалось не напрасным, ибо через несколько дней по молитвам Филипповым, а также и благодаря увещеваниям, еврей принял веру Христову и возродился святым крещением.

[51] В канун торжества Свв. апостолов Петра и Павла Марчелло Ферро, римский священник из числа первых учеников Филиппа, прогуливаясь перед вечерней прогуливался в портике Ватиканской базилики, увидел там двух молодых евреев, красивых лицом и нарядно одетых, и по внушению Божию дружелюбно подошёл к ним, радушно поприветствовал их и учтиво с ними заговорил.  Затем, толкуя о том о сём, он как-то исподволь перешёл к обсуждению наиболее важных тайн нашей веры и бессмертной славы, которую стяжали сии первоверховные апостолы, не по какой иной, конечно, причине, что они уверовали во Христа. Поэтому было бы разумно ввериться заступничеству апостолов и твёрдо веровать, что они услышат молитвы своих единоплеменников, а по их предстательству Отец милосердия даст уразуметь народу Своему спасение (ср. Лк. 1:77). Примерно так говорил Марчелло. В итоге он стал их упрашивать пойти вместе с ним к некоему мужу величайшей святости и был так настойчив, что они согласились, но поскольку в то время им было недосуг никуда идти, то заверили, что вернутся на следующий день.

Итак, в назначенный час и оговоренное место они приходят к Марчелло, и он идет с ними к Филиппу, который в это время гостил в обители Милосердия. Ну а Отец принял их со свойственной ему любовью и лаской, и такое глубокое впечатление произвёл на их души просто разговор с Филиппом, что затем в течение многих месяцев они захаживали к нему каждый день.

[52] Когда же они не появились у блаженного отца в течение несколько дней, он, вызвав Марчелло, велел тщательно навести справки о них. Он пошёл и, найдя с чьей-то помощью дом, где они проживали, спросил их мать, всё ли в порядке с её детьми? Она же горестно воскликнула, что один из крайне тяжко захворал горячкой и дизентерией, и что он вот-вот преставится. Тогда Марчелло горячо попросил позволения подойти к нему. Женщина согласилась и ввела его внутрь. А когда увидела, что лежавший в изнеможении сын при виде Марчелло внезапно приподнялся, стала упрашивать его дать ему глоточек питья; вдруг ему удастся подкормить его, а то от других он из-за страшной тошноты отказывается принимать пищу. Марчелло сделал это с величайшей охотой и, взяв чашку наваристого напитка, подал юноше и, склонившись над ухом его, сказал: «О. Филипп от всего сердца желает тебе здравствовать». Юноша проглотил питьё, чего прежде сделать не мог, и ободрился, услышав имя Филиппа. И Марчелло перед уходом шепнул ему ещё раз на ухо: «Помни, сын мой, что ты уже обещал Филиппу стать христианином!» – «Конечно, помню, – молвил юноша, – и обязательно сдержу слово, если жизнь пребудет со мною (Вульг. 4 Цар. 4:16)». Обо всём этом Марчелло поведал Филиппу, а отец ему: «Не сомневайся, мы поможем ему молитвами к Богу». Не так уж много времени спустя больной поправился и вместе с братом явился к Филиппу, а затем оба при его посредстве присоединились ко Христу.

[53] Кроме того он привёл к христианской вере ещё одного представителя этого народа, наделённого значительным влиянием, дарованиями, а также учёностью, который затем был торжественно крещён в Ватиканской базилике. Но поскольку его отец упорствовал в иудейском заблуждении, хотя при этом не мог отказаться от общения с сыном, Григорий XIII, Верховный понтифик, неусыпно заботившийся и пекшийся о стаде Господнем, высказал Филиппу своё беспокойство тем, что сын, недавно обращённый в веру, так часто бывает с отцом-иудеем: как бы не нанесло это ущерба его благочестию. Ну а Филипп сказал, что позволяет ему это именно по причине уверенности, что благодаря кругу общения сына отец также придёт к христианской вере. Такой случай представился, когда его как-то раз привели к Филиппу, где он услышал, как святой рассуждает о тайнах христианской веры, и, вдохновленный его словами, подкрепляемыми проявлениями исключительной порядочности, стал христианином.

[54] Несколько лет спустя он сам позаботился о том, чтобы забрать из еврейского квартала четырёх своих юных племянников, осиротевших после смерти родителей, чтобы как-нибудь привести заблудших овечек в загон Христов. Итак, однажды он завёл их к Филиппу, переселившемуся в храм Валличелльский («Новая церковь Санта-Мария-ин-Валичелла» – доныне главная церковь конгрегации ораторианцев, в которой хранятся мощи св. Филиппа. – прим. пер.), и он любезно их принял, но о вопросах вероучительных не было сказано ни слова. Наконец, много дней спустя, когда они пришли к нему вечером, он призвал их смиренно помолиться Богу Авраама, Исаака и Иакова, дабы просветил Он их души к полному пониманию истины, и о том же намеревался просить Господа во всех своих молитвах, а на следующее утро –свершить с мыслью о том Жертву мессы и заставить Бога [явить Своё милосердие].

Тем временем дядя, самостоятельно и с помощью наших священников, которые принимали их дома с величайшей любовью, пытался отговорить их от отеческого неверия, но напрасно, поскольку, несмотря на всестороннюю осаду, они сопротивлялись с величайшим упорством. И вот на другой день, когда Филипп в отдельной часовне вершил священное действо, внезапно переменившись в настроении, они охотно приняли то лекарство, которое прежде отвергли, и без каких-либо возражений заявили, что станут христианами. Причём в этом решении они затем остались так тверды, что ни ласковые уговоры и мольбы матери, ни бурные угрозы родни не смогли их от него отвратить. Тогда-то Пьетро Консолино и кому-то ещё из наших вспомнилось, как они накануне вечером слышали от Филиппа, что назавтра он свершит за этих [братьев] божественную службу и заставит Бога [смилостивиться].

[55] Во время этих событий, пока все они получали у нас наставления в таинствах христианской веры и учили молитвы, одного из них поразила острая лихорадка и сильная головная боль, и на шестой день после того, как он слёг, казалось, что жизнь его висит на волоске, и потому отцы подумывали о его крещении. Под вечер того самого дня подошёл к нему Филипп и, коснувшись рукой лба его и груди, молвил: «Пожалуйста, не умирай сейчас; ведь в еврейских кругах сразу разойдётся мнение, что это крайнее вероломство христиан стало причиною твоей смерти. Поэтому, пожалуйста, обязательно напомни мне завтра утром через кого-нибудь, чтобы я помолился за тебя Богу при литургии». Это слышал Пьетро Консолино и тотчас же [шепнул] больному: «Спокойно, сынок, теперь-то ты наверняка поправишься, ибо этот старец не раз совершал такие дивные дела!»

На следующую ночь болезнь не то, что не отступила, но даже, казалось, обострилась; поэтому, когда Джироламо Корделла, известный в те времена врач, во время визита увидел, что положение почти безнадежно, прямо сказал его дяде, что ему стоит навестить юношу как можно скорее, потому что жизнь его подошла к концу.

[56] Тем временем настал час, когда слуга Божий обычно служить мессу. Тут к больному подошёл Консолино и спросил, не хочет ли он, чтобы Филиппу припомнили о том, что он сам велел накануне вечером. И когда юноша подтвердил, что сие для него куда как желательно, Пьетро пошёл к блаженному отцу, который стоял уже препоясанный к священнодействию. Дивное дело! По завершении Таинства юноша встаёт с одра болезни и, вопреки любым предположениям, полностью выздоравливает!

И вот дядя, навещая его, обнаружил, что горячка полностью спала; а когда после обеда к юноше вновь зашёл врач и проверил пульс, то удостоверился, что он выздоровел, и в недоумении от столь неожиданного явления, воскликнул: «Раз у вас свои домашние врачи, то для чего зовёте со стороны?!» Чуть позднее, столкнувшись на улице с Джованни Баттистой Мартелли, земляком и другом своим, молвил: «Нынче со мною в Валличелльском храме случилось нечто великое и совершенно удивительное. Навещаю я больного, что был уже на краю могилы, и вдруг обнаруживаю, что горячку как рукой сняло, а он жив-здоров! Право, как тут усомниться, что эти отцы изволили подшутить надо мной и выдали здорового за больного!» Тут, однако, Мартелли заверил его, что болезнь наверняка ушла благодаря Филиппу. На что врач заметил: «Тогда сие следует отнести к разряду великих чудес, а Филиппу впору числиться среди первейших святых!»

[57] Затем ближе к ночи блаженный отец пришёл к юноше и, склонившись над его ухом, молвил: «Сынок, вообще-то ныне тебе пора было преставиться от сей жизни, но я не этого захотел, чтобы не дать твоей матери повода злословить, будто бы мы бы безжалостно лишили тебя жизни».

Два месяца спустя, в память святых Симона и Иуды, в Латеранской базилике он вместе с остальными братьями благочинно принял святое крещение от Верховного понтифика Климента VIII, что вызвало у всех огромную радость и ликование. Когда, омытые и освящённые, они затем пришли домой, Филипп принял их с совершенно счастливым видом и сказал отцам, что юноши вернулись совсем не такими, какими уходили, ибо они сияют некоей ангельской чистотою и красотой.

А едва они омылись в купели спасения, так, обеспокоившись спасением матери, стали всеми способами пытаться обратить её на стезю правой веры. Поэтому со множеством усилий им наконец удалось по разрешению начальств забрать её из еврейского квартала и поселить во дворце у Джулии Орсини Рангоны, женщины, наделённой в равной мере благородством и благочестием. Когда же они сообщили об этом Филиппу и спросили у него, что он думает о возможности её обращения в будущем, он откровенно сказал, что в ближайшее время она от обычаев предков ни за что не отступится да и совсем незачем, ведь позднее она, став христианкой, принесёт куда более обильный плод.

И предсказание не оказалось праздным, ибо через пять лет и она сама, и другие её родственники и близкие, двадцать четыре человека, приняли христианскую веру, на что, конечно, не стоило бы надеяться, если бы она пришла ко Христу тогда, когда её детям больше всего хотелось.

[58] Сверх того многие еретики, имена которых мы воздержимся называть, благодаря отчасти его настоятельным убеждениям и увещаниям, отчасти – простоте его жизни и нрава, добровольно обращались в трибуналы священной Инквизиции и, втайне отрекшись от заблуждений, воссоединялись со Святой Римской Церковью в благодати и вере.

Один из них, по прозвищу Палеолого, был задержан за то, что распространял какие-то новые и пагубные учения и совершал иные гнусные преступления. Прежде чем поступить с ним по закону, многих приглашали на помощь и самым тщательным образом пытались разубедить его, но когда ни доводы, ни увещевания, ни угрозы не помогли его спасению и он продолжал упорствовать в еретическом зловерии, его в конце концов осудили на смерть сожжением заживо. Его уже вели на казнь, когда о случившемся сообщили Филиппу. Он как раз сидел в церкви св. Иеронима, ожидая людей к исповеди. И вот, поскольку самой горячей его заботой было спасение ближних, он тотчас же вскочил со своей скамейки (ибо взволновалась вся внутренность его (ср. 3 Цар. 3:26), бросился к нему, отважно прорвался через толщу народа и цепочку стражников и, как Иосиф, пал на шею младшему брату своему (Быт. 45:14) и с душевной теплотою говорил к сердцу его (ср. Ос. 2:14).

[59] Они уже подходили к месту казни, когда святой отец с некоей божественной властностью приказал палачам и остальным служивым людям остановиться и больше не трогаться с места. И те, отчасти под впечатлением весомости его приказа, отчасти из благоговения перед самой его личностью, тотчас же повиновались. Тогда тот несчастный (а он по милости Божией и благодаря усилиям Филиппа как раз одумался), взобрался на скамейку, которую по велению святого, принесли, судя по всему, из ближайшего кабака, и с плачем признав, что зря прежде упрямствовал, добровольно и публично отрёкся от былых заблуждений к великой радости и изумлению всех сошедшихся огромнейшей толпою на это зрелище и с пристальным вниманием ожидавших исхода дела.

Затем благодаря заступничеству Филиппа его распоряжением городских властей вернули в тюрьму. Ну а сей вселюбезный отец, сверх тех средств, что ежедневно передавались ему на харчи по распоряжению священной Инквизиции, выхлопотал для него большую сумму денег у папы Григория XIII, и чтобы поддержать человека в его благом намерении, завёл обычай ежедневно захаживать к нему каждый день и толковать с ним о том о сём, прежде всего стараясь пробудить в нём сердечное сокрушение. К тому же, дабы окончательно покорить (дословно «пропустить под ярмом» – древнеримский обычай унижения побеждённого войска. – прим. пер.) ту надменную и дерзкую спесь, что свойственна еретикам, он передал ему жития блаженных Иоанна Коломбини и Якопоне да Тоди. Ибо сказывал, что, хотя для обращения таких душ ко Христу требуется вооружиться остроумием и учёностью, тем не менее подвижничество святых и их благонравие назидают куда больше, чем литературные или научные труды.

[60] В итоге терпение и кротость Филиппа так смягчили Палеолого, что он выразил горькое сожаление о чересчур запоздалом знакомстве с человеком столь великой доброты и святости. Однако по человеческому непостоянству он недолго оставался в таковом настроении. Ибо вскоре после этого он начал колебаться в вере и вернулся к своим безумным измышлениям. Филипп и сам предчувствовал это, что не раз открыто выказывал своим ученикам, говоря, что такого рода обращение с самого начало не вполне его удовлетворяло. И всё же отец не мог отступиться от отступника своей веры и спасения, но непрестанной помощью молитвами и усерднейшею заботой, молитвами и неизреченными воздыханиями воззвал его от сего бешенства и безумия вновь к здравомыслию и чувству долга. Тем не менее через два года, как повторно впавший в ересь, Палеолого был обезглавлен. В последний путь его по велению Филиппа с великой надеждой на вечное спасение провожали Цезарь Бароний и Джованни Франческо Бордони.

ГЛАВА VI. КАК ДЛЯ ЗАЩИТЫ КАТОЛИЧЕСКОЙ ВЕРЫ ОН ПОРУЧИЛ ЦЕЗАРЮ БАРОНИЮ НАПИСАТЬ ЦЕРКОВНУЮ ИСТОРИЮ

[61] Однако же не мог он ограничить столь пылкое рвение к распространению католического вероучения одним лишь Городом, но распространял его повсюду и на другие земли, даже самые отдаленные. Ибо когда слуга Божий увидел, что новые язвы ереси с каждым днем все шире расползаются по северным странам и заражают злом крупнейшие города, он думал, что грядущую болезнь надо встречать во всеоружии. Поскольку же он не мог заняться этим лично, то нашёл, не иначе как по божественному вдохновению, средство, с помощью которого можно было бы предотвратить уничтожение и гибель христианской цивилизации (reipublicae) даже на расстоянии. Поэтому уже после основания Оратория (о котором мы поговорим отдельно), где проводились ежедневные беседы с народом о божественных предметах, он постановил, что кто-нибудь из тех, кто навык вести речи, должен воспроизвести церковную историю с самого начала и, соблюдая временной порядок, проследовать до конца, с тем чтобы дать подлинное представление о почтенной древности христианской веры, об установлении церковных истин святыми Отцами и деяниями Соборов, о чёткой последовательности событий и непрерывной преемственности Римских понтификов на Апостольском престоле. Ибо он надеялся, что преимущественно этим средством будут легко разоблачены вздорные и фантастические вымыслы магдебургских выдумщиков, которые недавно, перевернув всё вверх тормашками, попытались с совершенно нечестивой дерзостью покрыть тьмой католическую истину.

[62] То был Цезарь Бароний, славнейший среди нас муж, чья жизнь и деяния описаны в другом месте (Hieronymus Barnabeus (1651). Vita Caesaris Baronii…). Итак, Филипп убедил его просмотреть древних церковных писателей и пересказать в Оратории, начиная от пришествия Спасителя и до наших времен, как и от кого родилась и воспитывалась Церковь Христова, как она возрастала в гонениях, увенчивалась мученичествами, и как затем сблизилась с христианскими правителями, после чего власть и богатство её увеличились, а добродетели стали постепенно уменьшаться. Потрясённый неожиданным предложением, Цезарь оправдывал перед Филиппом свой отказ и тем, что по его оценке силы его были для такого труду недостаточны, и тем, что он имел обыкновение говорить с народом о последних вещах в человеческом существовании (т.е. смерти, суде, рае и аде. – прим. пер.) и сосредотачиваться почти целиком на этом предмете, поскольку считал, что это самое подходящее средство для пробуждения душ и воспламенения их к благочестию. Филипп, однако, не принял этих оправданий, но с каждым днем все больше и больше настаивал на том, чтобы он как можно скорее принялся за работу. Наконец, видя, что этот человек отклоняет такого рода советы и под любыми предлогами тянет время, попросту приказал ему, отложив всё остальное, взяться за дело и целиком посвятить себя тщательному изучению, изложению и, наконец, даже написанию церковной истории.

[63] Эти слова устрашили Цезаря, и под давлением страшных сомнений он прямо-таки оцепенел, ибо с одной стороны его понуждало предписание отца, а с другой – объем работы представлялся неодолимым; непонятно было, с какой стороны за него взяться. Итак, он всё ссылался на своё скудоумие и несообразительность, оправдывался постоянной занятостью, утверждал, что не будет недостатка в тех, кто напишет «Историю Церкви» историю лучше, ведь даже Онофрио Панвино, ученейший человек того времени, уже взялся за написание такой книги; поэтому не нужно, мол, на человека неграмотного и совершенно несведущего возлагать обременительную обязанность говорить и писать о чересчур серьезных вещах. Он говорил и говорил, упрашивал, молил, но напрасно, ведь Филипп уже спросил о том Божество и получил благоприятный ответ. Предвидя далёкое будущее, он молвил: «Твоё дело – слушаться повелений, а прочее оставь. Тебе кажется этот труд сложным и трудным? Уповай на Бога, и Он совершит (ср. Пс. 36:5)». Тут-то Цезарь почувствовал себя в совершенно безвыходном положении. Ведь как бы он посмел не послушаться Филиппа, когда он уже не увещевает, а явно повелевает? Но опять же, где ему набраться сил и мочи, чтобы взвалить на себя бремя и взяться за труд, совершенно для него неподъёмный?

[64] И вот, пока объятый сими тревогами он то колебался, то медлил, явился ему всемилостивейший Господь и светом благости Своей рассеял всякую тьму. Однажды ночью он увидел во сне, что к нему пришёл Онофрио Панвино, который в те дни (о чём мы только что сказали) писал «Историю Церкви», и Цезарь принялся упрашивать его да умолять довести до конца начатое дело, но тот отказывался и вообще не желал слушать речей его. Истомив собеседника напрасными просьбами и доводами, он вдруг услышал голос: «Успокойся, Бароний; тебе надлежит писать «Церковные анналы», а не Панвино!» Цезарь был так уверен, что то был голос Филиппа, что пошёл к нему на рассвете и всё рассказал, однако тот, ускользнув, как обычно, с удивительной ловкостью от прямого ответа, молвил: «Да ну тебя с эдакими снами!»

Окончательно убеждённый этим, Цезарь взялся за дело и, возложив все надежды едино на Бога, обратил всё своё внимание и силы на изучение церковной истории. Именно эту историю Цезарь затем начал излагать в Оратории, и, повторив семь раз в течение тридцати лет, он по приказу Филиппа начал, наконец, записывать её; и так удалось: он изложил события каждого года и описал исторических деятелей, что известность и слава сей книги наполнили весь христианский мир. Ну а то, что работу такого колоссального объёма получилось проделать не столько трудом и прилежанием Барония, сколько благодаря молитвам Филиппа и помощи Божией, сам Бароний, возведённый в кардинальское достоинство по преставлении святого, сразу же засвидетельствовал в замечательной памятной записи, которую пожелал предпослать восьмому тому своих анналов и прикрепить на гробнице блаженного отца на вечную память потомкам. Мы тоже решили вставить этот текст в настоящую главу, потому что он наиболее ясно излагает суть дела, и содержит ярчайшую похвалу Филиппу.

[65] Благодарственное слово блаженному отцу Филиппу Нери, основателю Конгрегации Оратория за «Церковные Анналы» от Цезаря Барония, Святой Римской Церкви кардинала-священника с титулом настоятеля церкви свв. мчч. Нерея и Ахилла, и библиотекаря Святого Апостольского Престола.

Доселе мне едва хоть самую малость удавалось упомянуть о событиях, связанных с замыслом и последующим постепенным написанием «Церковных анналов»: казалось, будто мы это, скорее, окутываем мраком, чем объясняем. Так вышло потому, что был ещё среди живых человек, о ком нельзя было не упомянуть при этом, а он не просто презирал похвалы, но был их злейшим врагом. Ныне же, когда он призван к вышним, я, ничем не стесняемый, могу в полный голос поведать о полученных от него благодеяниях.

Ибо приятно поведать о старших, от которых, словно бы из преизобильного источника, проливались на нас щедрым потоком неисчислимые блага. Но полезно и само напоминание об отцах наших, святых мужах, увещевающее нас не отступать от примера их добродетелей, согласно оному божественному речению: «Взгляните на скалу, из которой вы иссечены, и в глубину рва, из которого вы извлечены. Посмотрите на Авраама, отца вашего, и на Сарру, родившую вас» (Ис. 51:1-2).

[66] Впрочем не только приятно и полезно, но столь же и необходимо вспоминать тех, от кого мы получили величайшие блага, чтобы умолчание или забвение не навлекло на нас постыжающего упрёка в неблагодарности. Ведь Божественные писания нам постоянно напоминают, что и вообще любые успехи и удачи, выпавшие на долю детям, должно относить на счёт родителей, и, в частности, те, кои принесло Иосифу благословение, данное великим патриархом Иаковом, в котором, между прочим, звучат сии пророческие слова: «Но твёрд остался лук его, и крепки мышцы рук его, от рук мощного Бога Иаковлева. Оттуда Пастырь и твердыня Израилева» (Быт. 49:24).

Итак, раз все успехи Иосифа подобает приписать могучей руке Иакова, который не просто отсутствовал, находясь от него дальше некуда, но уже и оплакал его, как мертвого, и отгоревал по нему, как по убитому; что же нам тогда сказать о таком отце, который при всём присутствуя и во всём помогая, прежде всего многократно оплодотворял нас духом апостольским и от самой юности уздами того же духа сдерживал и отвращал от скользких тропинок юности, ведущих ко злу; и приучил повиновению божественным законам неукрощённого ослёнка, на которого даже Христа уговорил воссесть?

[67] А поскольку мы во всех отношениях до чрезвычайности обязаны ему за помощь в том, что относится к «Анналам», рукопись которых мы держим в руках, да будет на вечную память ему, вдохновителю всех наших трудов, бессмертная и несмолкающая благодарность. Ибо же справедливо и в духе смиренного и скромного к себе отношения будет открыто признать, кто был причиной успеха, но несправедливо и нагло было бы приписывать его только своим собственным силам. Ведь тот, кто взял на себя больше, чем подобало, и сказал: «Силою руки моей и моею мудростью я сделал это» (Ис. 10:13), получил суровый ответ от Бога-мстителя: «Величается ли секира пред тем, кто рубит ею? Пила гордится ли пред тем, кто двигает ее?» (Ис. 10:15). А вскоре к угрозе присоединилась кара, которую испытал и оный несчастный, ибо за названную провинность свою он был низвергнут с царского престола и скитался среди зверей (ср. Дан. 4:30).

[68] Поэтому мы откровенно возвещаем об отце нашем Филиппе то самое, что объявила всем смертным вечная Премудрость Христос, Искупитель наш, сказав: «Отец, пребывающий во Мне, Он творит дела» (Ин. 14:10). Мы [говорим это] не для того, чтобы похвалиться человеком (ср. 2 Кор. 12:5), а не Богом (ср. 1 Кор. 1:31), но дабы указать на соработника Божия, через кого Бог уделил нам столь великое множество благ, выразив тем самым благодарность как Богу, так и людям. Ибо именно Филипп по некоему внушению Духа Божия приказал сделать это, подобно Моисею, который, увидев на горе образ скинии, поручил соорудить её художнику (ср. Исх. 25:9, 36:2). Ибо лишь по велениям сего отца нашего, часто повторявшего их, мы приступили к этому делу, причём неохотно и с сопротивлением, не доверяя собственным силам – однако всё же взялись, повиновавшись как бы божественному приказанию, ведь он так рьяно побуждал нас к работе, что даже когда мы, пугаясь чрезмерных трудностей, готовы были отказаться от сего предприятия, он пришпоривал нас весьма чувствительными упрёками.

[69] Ибо же когда ты (да, к тебе, отче, я обращаю речь мою) узрел сердцем своим, напоённым Божиим светом и исполненным (да позволено будет так сказать) духа пророческого, что на несчастие ущерб Церкви из врат адовых вышли легионы сатанинские, то, пылая ревностью о Церкви страждущей, восстал против них, дабы повести сражения Господни за дом Израилев (ср. Иез. 13:5). Ты не подумал, что на брань с ними можно выставить большее или хотя бы равное число воинов, но прекрасно зная, что Бог избирал немощное мира, чтобы посрамить сильное (1 Кор. 1:27), ты выбрал отрока своего, из братьев меньшего и глупейшего, дабы бросить одного, да ещё безоружного, против стольких вооруженных врагов. А делая вид, что собираешься поручить ему нечто иное, ты не выпустил его на широкое поле битвы, а оградил ему как бы гимнастический зал для упражнений, а именно священный Ораторий св. Иеронима, где среди ежедневных бесед о божественных предметах, где в качестве вклада потребовал от нас рассказывать об истории Церкви. И начав единожды эти чтения по твоему повелению, я благополучно продолжал их на протяжении тридцати лет, и в итоге весь этот устный курс истории был повторён в Оратории семь раз.

[70] Итак, ты словно бы стоял надо мною, понуждая к труду своим присутствием; подгонял своими словами, неизменно суровый (прости за такое сравнение) сборщик каждодневной подати –  до того, что готов был счесть меня достойным кары преступником, попытайся я иной раз повести речь о чём-нибудь ином, ибо ты не позволил бы мне ни на йоту отклониться от сего начинания. Впрочем, признаюсь, я частенько усматривал в этом что-то человеческое (ещё не понимая тогда, что ты это дело обсудил втайне с Богом) и, щадя свои силы, сетовал, что ты меня чуть ли не тиранишь, ведь ты не то что не приставил ко мне никого из братьев, кто совместно со мною мог бы тянуть эту лямку, но только умножал тяготы и, не давая соломы (ср. Исх. 5:7), требовал всё новых и новых книг.

Итак, поскольку ты возлагал на меня ещё и другие обязательные дела, такие, как попечение о душах, возглашение народу слова Божия с кафедры, управление хозяйством, помимо многих других хлопот, вторжения которых [в мою работу над «Анналами»] с каждым днем становились всё мучительнее своей внезапностью и неуместностью, то дошло до того, что стало казаться, будто ты, поступая так и другим позволяя, тщательно пытаешься скрыть, чего больше всего на самом деле хочешь.

[71] Похоже, в этом ты подражал Илии, который, сойдясь со жрецами Вааловыми, предлагал им призвать огонь с небес, дабы воспламенил он и спалил возложенную жертву, а сам всё сделал для того, чтобы у него самого так не получилось: велел трижды облить свою жертву четырьмя вёдрами воды – чтобы яснее проявилось вышнее могущество Божие (ср. 3 Цар. 18:20-37).

А с другой стороны, ты сам же охотно оказывал мне в том же помощь, поддерживая всемощной рукою молитвы, и в этом ты, видимо, последовал за Елисеем, который, возложив руку свою на руку царя, когда он пускал стрелу, соделал его истребителем всей Сирии (ср. 4 Цар. 13:16-17). Действуя со мною таким же символическим образом, ты свою многомощную руку соединил с моею бессильной и обратил притуплённое перо в стрелу спасения Господня, направленную против ассирийского полчища. И сию прекрасную истину о тебе мне радостно возвестить во всеуслышание.

[72] Итак, ты сражался, но чужой, по своему обыкновению, рукой, ибо хоть и присуще было тебе творить дела дивные, никогда, однако, ты не пытался вызывать удивление, ибо ничего не старался ты предотвратить так усердно, как восхищённых разговоров о себе, ради чего окутывал мудрость свою покровом глупости в согласии с оным общеизвестным и прославленным парадоксом апостольским, глубоко укоренившимся в сердце твоём: «Кто хочет быть мудрым, будь безумным» (ср. 1 Кор. 3:18).

Именно же поэтому, дабы избежать любых оков сего льстивого мира, ты по примеру Давидову, изменившему на время лицо своё (ср. 1 Цар. 21:13), скрывал великие дары Духа, внешне обнаруживая человеческую слабость; и узнал ты, как, согласно апостолу «быть и в обилии и в недостатке» (Флп. 4:12), дабы вместе с ним по праву сказать: «Если мы вышли из себя, то для Бога; если мыслим здраво, то для вас» (2 Кор. 5:13. – пер. еп. Кассиана); а по примеру тезоименитого тебе Филиппа Диакона ты, как время велело, то был с людьми, радея об их спасении, то подставлял паруса могучим порывам Духа (ср. Деян. 8:4-13, 26-39).

[73] Но ту славу, которую ты при жизни своей  в великом множестве внёс в сокровищницу Христову, Он после твоего преселения из сей жизни воздал тебе с многократным прибытком, ибо когда разбился скудельный сосудец, явился сокрытый внутри светоч, просияв своим блеском; и укрытый под спудом светильник, горя и светя, был поставлен на высоком светильнике вечности и, став заметным, проблистал лучезарными чудесами. Ибо тогда обнаружились и дивные знамения, что ты творил при жизни, но утаивал; и явными стали множества иных чудес, сотворённых тобою недавно. Твоя пока ещё скромная, временная гробница сверкает от обетных табличек и обставлена изваяниями из драгоценных металлов, знаменующими чудеса твои, коими она пышнее драгоценных мраморных саркофагов, египетских пирамид и обелисков, да притом день ото дня всё богаче украшается благодаря тем, кто, принимая от тебя новые благодеяния, приносит новые изваяния.

Да будет и мне дано место (обращаюсь к вам, братья, увившие его надгробие священным и прекрасным венцом), чтобы я мог прикрепить к сей гробнице моё благодарственное слово, хоть и далеко не сообразное полученным благодеяниям; пускай висит оно там, а вместе с тем проносится по всему свету – всюду, куда его занесут «Анналы». Пусть это будет подвижным и говорящим столпом резным, звучными знаками провозглашающим, что он был первым создателем и зодчим «Анналов»; так что, если смертные получат какую-либо пользу от них, пускай всю свою благодарность обратят прежде всего к нему. Пусть станет, повторю, сие признание моё наподобие неизгладимой, возложенной на гробницу ту, эпитафии; ибо я и сам желал бы остаться при ней живой табличкою, которая доносила бы цельный образ Филипповой святости, выписанный кистью молитв его.

[74] Приди же, отче (снова обращаюсь к тебе, как если бы ты присутствовал тут, ведь ты зришь Того, Кто присутствует всюду), приди, говорю, и посодействуй делу своему, да будет тебе приписана во всём победа (как Иоав писал Давиду (ср. 2 Цар. 12:26-28)); приди и доверши окончательно битву; призови молитвами своими небесное воинство свыше, дабы полностью, наконец, одолев врагов наших, смогли воспеть мы победную песнь Деборы: «С неба велась битва против них; звёзды, в строю своём пребывая, сражались с Сисарою» (ср. Вульг. Суд. 5:20).

Меня же, сына твоего, которого, живя на земле, ты хранил под усердной защитою, оберегал неусыпно, терпеливо вскармливал, ныне, живя в небесах, ещё крепче блюди под заступничеством своим; да прибудет мне больше сил от любви твоей, достигшей ныне вершины и полного совершенства.

Свт. Григорий Богослов утверждал, что свт. Василий даже после своей кончины продолжал направлять его, так даруй и ты нам подобную милость, да в полноте ещё большей: держи в руках вожжи жизни, направляя меня по скользкому ристалищу старости, дабы непреткновенно пробежал я остаток пути и после добросовестных трудов достиг, наконец, того благословенного покоя, которого ты уже вкусил во Отце, и Сыне, и Святом Духе, Коим в совершенном Единстве да будет хвала, честь и слава, во веки веков. Аминь».

[75] Так сказал Бароний. И не подобает нам здесь обойти молчанием, что сам Филипп за несколько дней до своего преставления на небеса изволил сего Барония вразумить. Ибо однажды он призвал его к себе и сказал следующее: «Знай, Цезарь, тебе нужно всеми силами приучать себя к смирению ввиду того, что ты составил Анналы. Ведь они написаны благодаря дару и особой милости Божией, а не твоими собственными силами и прилежанием». И повторил это отец много раз. А Бароний ответствовал: «Право же, я знаю и вслух объявляю, что после Бога всем этим я обязан тебе и твоим молитвам».

С той самой целью, а именно, чтобы в пух и прах разбить нынешних «новаторов», слуга Божий ещё прежде издания Анналов поручил ему же составить поименные «Комментарии» к Римскому мартирологу и те, поистине золотые «Замечания», благодаря которым наконец прояснилась церковная истина, а выдумки пустоголовых болтунов рассеялись, точно мгла и туман от солнечных лучей.

Точно так же [настойчивость и молитвенное заступничество Филиппа] послужили причиной того, что примерно в то же время один из отцов Конгрегации, Томмазо Боцци, писал прекрасное исследование «О знамениях в Церкви Божией», а Антонио Галлонио начал составлять «Жития святых», хотя смерть и помешала ему завершить эту превосходную работу.

ГЛАВА VII. СВ. ФИЛИПП УЧРЕЖДАЕТ ДУХОВНЫЕ УПРАЖНЕНИЯ ПРИ ХРАМЕ САН-ДЖИРОЛАМО-ДЕЛЛА-КАРИТА. ПРИНИМАЕТ НА СЕБЯ УПРАВЛЕНИЕ ЦЕРКОВЬЮ ФЛОРЕНТИЙЦЕВ

[76] Между тем, поскольку ежедневно возрастало множество тех, кто приходил к Филиппу, желая  пройти у него выучку и воспитание, и их уже не могло вместить помещение, которые (как мы говорили) раб Божий пристроил к своей комнате, то в год от Рождества Христова 1558, получив соответствующие полномочия, он велел на свои средства построить над правым крылом храма Ораторий, более вместительный и удобный. Итак, именно здесь каждый день после обеда он стал устраивать духовные собрания и вести со своими учениками сладчайшие беседы о божественных предметах, пробуждать в них стремление к христианской добродетели и достохвальной жизни; затем выводил их на прогулку, и если на тот день выпадал праздник или торжество, заходил вместе с ними в какой-нибудь храм, и там они участвовали в вечерне или повечерии, либо же слушали чью-либо проповедь, предпочитая Викентия Эркулано Перуджийского, благочестивейшего и учёнейшего мужа из Доминиканского ордена, который о ту пору в церкви Санта-Мария-сопра-Минерва толковал перед великим множеством слушателей пятидесятый псалом (позднее он стал епископом и управлял Перуджийской епархией в совершенной непорочности, обретя славу святого).

[77] Вскоре после этого Филипп ещё ввел там благотворный обычай дружеских бесед и правило молитвенных размышлений по вечерам; он же первым из всех в Городе стал ежедневно объяснять слово Божие; и к великой пользе христианского общества он восстановил священные собрания, когда-то по апостольскому обряду учреждённые в главенствующей Церкви, наставнице всего мира.

Однако тут стоит послушать Барония, который уже тогда, при жизни Филиппа, всё подробно рассказал и как бы представил воочию. Ибо, описывая в первом томе «Анналов» те священные собрания, которые при самом зарождении Церкви ежедневно проводились по предписаниям апостолов, он говорит:

«Явно по Божию замыслу устроено было, что именно в наше время, тридцать лет тому назад усилиями, прежде всего, о. Филиппа Нери Флорентийского, который, как мудрый зодчий, заложил основание, а также его ученика во Христе, о. Франциска-Марии Таруджи Монтепульчанского, который при этом явно «начальствовал в слове» (ср. Деян. 14:12), в Городе начались [духовные упражнения] по тому самому образцу апостольских собраний, но в значительной части и преимущественно состоящие в наставлении слушателей беседами о божественных предметах, которые Апостол повелел проводить для блага Церкви.

[78] Итак, заботою и усердием сих мужей было первоначально установлено правило, чтобы те, кто наипаче стремился усовершенствовать свою христианскую жизнь, почти каждый день собирались в Оратории при церкви св. Иеронима (ибо именно отсюда наша Коллегия получила своё имя, назвавшись Конгрегацией Оратория), где проводились благочестивые собрания в следующем порядке. Прежде всего, после молитвы, за которой следовало молчание, кто-нибудь из братии начинал чтение вслух, чтобы побудить души к подобающему благоговению. Во время же чтения председательствующий отец обычно выступал с разъяснениями, уточняя, дополняя сказанное и разжигая в сердцах слушателей любознательность. При этом он иногда также спрашивал мнение некоторых из братьев, что они думают об услышанном, и в манере, близкой к диалогической, в течение часа поддерживал беседу при живейшем участии слушателей. По его же велению на возвышение затем поднимался кто-нибудь из братии и держал речь, без прикрас и ухищрений составленную из житий святых, одобренных и принятых [Церковью], божественных писаний и изречений Св. Отцов. Приходивший на смену молвил слово точно в таком же роде, но на другой предмет. Наконец к ним присоединялся и третий, кто рассказывал очередной отрывок из истории Церкви. Каждому предоставлялось по полчаса, и после того, как они завершали свои выступления, приносившие слушателям несравненную пользу и удовольствие, все пели гимн, вновь молились, и распускали собрание.

[79] Итак, после того, как сие начинание получило описанный распорядок и было одобрено властью Римского понтифика, стало очевидно, что возродилось прекрасное подобие апостольского собрания, приспособленное к требованиям времени. Все честные люди сорадовались сему, и весьма многие из них, заимствовав образец, постарались учредить и распространить такие же благочестивые занятия в других местах». Вот что сообщает Бароний, и из этого ясно видно, как зарождался первый ораторий.

Кроме того, в дополнение к этим упражнениям, которые Филипп назначил на рабочие дни, он ввёл ещё и другие, сообразные праздникам. Итак, утром к нему прибывали ученики, и он указывал им, пройдя таинство исповеди, посвятить некоторое время молитве и размышлениям, а затем по свершении обряда Жертвоприношения подкрепиться небесною Пищей.  После чего, разделив их на три как бы рассеянных отряда, он направлял их по различным больницам Города, где они отдавали все свои силы для исцеления душ и тел нищих больных. А тридцать-сорок из них, несколько более ревностных, были как бы его любимчиками, и их он посылал по больницам каждый день; причём они не только в духовном служении стремились друг друга опередить, но и не гнушались даже самых низких обязанностей и прислуживали несчастным лежачим с таким усердием и заботой, что возбуждали всеобщее изумление.

[80] Кроме того, некоторые из них глубокой ночью, перед рассветом воскресенья или какого-нибудь из самых торжественных праздников, возвращались к блаженному отцу и вместе с ним шли в церковь то к доминиканцам, то к капуцинам, и там проводили утренние часы, с величайшим вниманием участвуя вместе с братией в полунощнице. Бодрствуя таким образом всю ночь, они усердно готовились к принятию Евхаристии наутро; почему часто случалось, что, когда сами братия спускались на хор петь псалмы, оказывалось, что там уже полным-полно мирских мужей. Собственно, святой муж в течение многих лет имел обыкновение проделывать это каждую ночь, поэтому тогдашние руководители доминиканской общины из уважения и почтения к рабу Божию давали ему ключ, чтобы он мог свободно входить в их киновию днём и ночью.

[81] К тому же Филипп со своими учениками обходил семь церквей Города (особо почитаемые «папские» базилики: четыре великих и три малых. – прим. пер.) в определенное время года, наипаче же на святой неделе и в карнавальные дни, когда молодёжь особенно злоупотребляет некоторой вольностью и возможностью гульнуть без ограничений. Впрочем, в последние годы своей жизни он устраивал такое паломничество только в пору карнавала.

И хотя поначалу совсем немногие собирались в это паломничество, вскоре число участников возросло и ещё при жизни Филиппа насчитывало более двух тысяч. При этом завели обычай приходить и женщины, и люди всех сословий без разбору, множество членов иноческих орденов, а послушники их – так вообще почти все.

Шествие это совершалось в следующем порядке (которого в той или иной мере придерживаются и поныне). В путь отправлялись на рассвете указанного дня и сначала благоговейно посещали базилику св. Петра, а далее – св. Павла. Собравшись здесь вместе, паломники затем разделялись на несколько отрядов, каждый из которых следовал за своим вожатым из числа священников-ораторианцев, и во время священного шествия либо размышляли на темы, предложенные этими отцами, либо скрашивали путь гимнами и духовными песнями, и по этой причине их всю дорогу сопровождали музыканты. Если после этого оставалось время, они посвящали его духовным беседам, а суеты и праздности всячески избегали. В каждой из церквей (за исключением первых двух) кто-нибудь из ораторианцев либо из другого ордена обращался к народу с краткой проповедью.

[82] Когда они доходили до св. Себастьяна или св. Стефана, которому было дано прозвание Ротондо из-за формы храма, свершалась Божественная литургия, при которой многие укреплялись Евхаристией. По завершении сего они направлялись в какой-нибудь зелёный уголок Города – к виллам Массими, либо Крешенци, либо в сады Маттеи; и там все, разлегшись на траве, получали обильное угощение сообразно, конечно, поре года: хлеб и вино, а сверх того яйцо, кусок свежего сыра и яблоко. Между тем прямо во время угощенья приходили музыканты с несколькими инструментами, и начинался концерт такого рода, что души всех отдыхали и ободрялись. Поднявшись же с трапезы, паломники с веселием и благоговением обходили остальные церкви. Наконец, к вечеру, весьма радуясь и благодаря Господа, значительно обогатившись духовно, они возвращались домой.

[83] Итак, пока Филиппу позволял возраст, он не только каждый год участвовал (как мы говорили) в этом паломничестве, но всей душой и всеми силами ему содействовал, так что не раз даже заболевал горячкой от чрезмерного напряжения. А что начинание это было Богу угодное и приятное, выявилось в очевидном чуде.

Ибо, когда однажды блаженный отец вместе со своими учениками, как обычно, отправился в оное путешествие и добрался до места между церквами св. Павла и св. Себастьяна, жуткая буря внезапно омрачила небо и безмерно напугала всех, из-за чего многие готовы уж были пуститься в бегство. А отец велел им взять себя в руки, мол, уж чего-чего, а дождя им бояться совсем не стоит. Услышав это, многие продолжили путь, а иные, слишком робкие, бросились бежать. Но, странно сказать, те, кто последовал за Филиппом, благополучно прошли остаток пути, и их даже капля воды не коснулась, а прочие, кто оставил его, хоть и находились недалеко от них, попали под страшный ливень, понеся наказание за недоверчивость и своеволие.

[84] Итак, сими святыми и спасительными упражнениями Филипп не только своих чад духовных непринуждённо приучал к добродетели, но и других побуждал к благочестию; и ко всеобщему изумлению этот довольно древний церковный обычай был восстановлен. Ведь в городе уже видели многих, что постоянно пребывали (как сказано о самых первых учениках) в учении Апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах (Деян. 2:42). Поэтому многие образованные и уважаемые мужи горячо одобряли сие начинание и высоко его ценили. Стоит послушать, какое свидетельство из тех самых времён оставил публике Джованни Деросси, который в предисловии к своей итальянской книге, названной им «Экзамен» и посвящённой Филиппу, молвит:

«Когда в предыдущем году, сиречь 1568-м от рождества Христова, я прибыл в Город, то среди всех достодивных явлений самым замечательным представилось мне зрелище множества благочестивых людей, сходившихся ежедневно толпами в церковь и Ораторий св. Иеронима [бывшего архибратства] Милосердия, что показалось мне куда важнее всех тех древнейших памятников, пышных дворцов, чертогов блистательных принцев и всех остальных достопримечательностей, что представали моему взору. И ещё паче того изумляло меня и услаждало какой-то особой радостью то, что я видел чрезвычайно знатных мужей, причём из разных народов, так охотно и так часто сходившихся слушать слово Божие, которое ты, – обращается здесь Деросси к Филиппу, – излагал им без всяких прикрас, ревнуя о вере и спасении христианских душ; отчего часты были случаи, когда тот или иной из многочисленных твоих духовных чад порывал с миром и переходил из воинства земного в стан иноческий». Так молвит Деросси.

[85] В то время флорентийские граждане, проживавшие в Городе, увидев, как Филипп праведным житием своим, мягким и любезным обращением каждый день приводит ко Христу большее всё большее число людей и с величайшим благоразумием и умелостью наставляет их во всякой добродетели и благочестии, постановили передать под его руководство церковь св. Иоанна Крестителя, недавно построенную сим народом. Итак, в году искупления мира 1564-м они направили к нему ходатаев, которые от имени всего народа настоятельно просили его взять на себя руководство новым храмом, убеждая его, что попечение о нём ему будет не в тягость, ибо жилой дом и всё, что он сверх того пожелает, они охотно ему предоставят. Филипп ответил, что об этом следует подумать подольше и что он ничего на этот счёт не решит без усердной молитвы к Богу, но если, познав Вышнюю волю, он увидит, что это благополезно, то с радостью удовлетворит их пожелание.

Через несколько дней, когда они, как было условлено, вернулись к нему, он откровенно сказал, что никакие доводы не могут убедить его оставить храм Милосердия. Услышав это, Бернардино Чирилло, комендант Госпиталя Св. Духа в Сассии (первый приют в Европе, основанный в VII в., первоначально – для размещения паломников с Британских островов. – прим. пер.), Джамбаттиста Альтовити и Пьерантонио Бандини, знатнейшие из флорентинцев, нарочно избранные для этой цели, отправились к понтифику (тогда им был Пий IV) и легко уговорили его обязать Филиппа принять ту должность, от которой он было отказался. Тут же возвратившись к отцу, они уведомили о воле папы; теперь-то, мол, он уж не откажется от возложенной на него ноши. Святой подчинился и с подобающей ему покорностью духа взялся за поручение, [попросив, чтобы] только его не принудили покинуть храм Милосердия.

[86] Итак, взяв на себя руководство сей церковью, он похлопотал о возведении нескольких из своих учеников в священный сан, а именно: Цезаря Барония, о котором мы упоминали выше; Джованфранческо Бордино из Рима, выдающегося проповедника слова Божия, кого Верховный понтифик Климент VIII выбрал себе в духовники за несравненную его добродетельность, а также назначил, несмотря на его возражения, епископом сначала в Кавильоне, а затем в Авиньон; и Алессандро Фидели из Рипатрансоны, отмеченного дивной непорочностью и чистотою жизни.

Поначалу он отправил их жить при храме флорентинцев; и Алессандро привёл с собою Джерманико Фидели, своего племянника лет шестнадцати. Немного погодя к их компании присоединился Франческо Мария Таруджи, о ком мы упоминали ранее, и Анджело Велли из Палестрины, муж совершенно ангельского нрава, который возглавлял Конгрегацию вторым после Филиппа. Едва все они по призыву блаженного отца съехались в тот храм, где им предстояло жить, как начали изо всех сил возделывать выделенную им пажить. Итак, каждое утро они отправлялись в церковь Св. Иеронима, где полностью омывали свою совесть [на исповеди] у Филиппа. После обеда снова возвращались туда же либо для того, чтобы послушать выступления перед народом, либо для того, чтобы сами в свою очередь их провести. Вечером они опять собирались там для молитвы, и не могли помешать им ни холод, ни жара, ни дождь, ни какие-либо иные затруднения, ибо священные упражнения они ежедневно посещали с прежней настойчивостью.

[87] Распределили они между собою домашние обязанности так, что каждый в свой день подаёт на стол и прибирает, а нескольких лет у них был обычай, что каждый в течение недели занимается закупкой всего необходимого провианта и готовкой, причём с таким воодушевлением и радостью, что Бароний написал крупными буквами углём на печи своё имя, да ещё в шутку снабдил сим торжественным и пышным и титулом: «Цезарь Бароний, Вечный Повар». Причём если к нему подходил какой-нибудь из выдающихся умов (а это часто случалось), глубоко заинтересованный духовной жизнью или наукой, то заставал его, препоясанного полотенцем, за мытьём кастрюль и тарелок, а также усердно занимавшегося прочей грязной работой такого рода.

Обязанность чтеца за столом сперва выполняли Джерманико Фидели и Оттавио Паравичини, юноша превосходных дарований, ученик Барония, впоследствии облачённый в кардинальский пурпур за необычайную свою добродетельность. Итак, сначала читали Святую Библия, а далее что-нибудь из достоверных историй о святых либо спасительные поучения на итальянском языке. Чтение занимало более половины обеденного времени, а по завершении оного кто-нибудь из сотрапезников предлагал вопрос относительно Священного Писания или нравственного наставления, на что другие затем, как кому было угодно, кратко и скромно отвечали.

Ну а по субботам они все вместе подметали вениками пол в церкви, украшали алтари и приготовляли всё остальное, что считали нужным к воскресному дню; по каковой причине в этот день было принято делать перерывы в выступлениях, что соблюдается и по сей день.

[88] А в праздничные дни те, кто по священному сану был уполномочен, свершали таинства Исповеди и Евхаристии. Также и Святая месса служилась торжественным чином, а когда священников оказывалось меньше, чем для такого богослужения требовалось, кто-нибудь из них переходил от исповедальни к алтарю. Помимо того в течение нескольких лет Бароний и Бордино по праздничным дням по очереди читали с возвышения проповеди народу (ибо флорентинцы не просто просили – требовали этого!). После ужина торжественно пели вечерню, по завершении коей шли в базилику Санта-Мария-сопра-Минерва либо Санта-Мария-дельи-Анджели-э-дей-Мартири – куда заранее указывал Филипп. И уж там, когда собирались и другие его ученики, они по обычаю проводили молитвенное собрание и делились светом божественной мудрости. Ведь сам отец или кто-либо другой излагал своё мнение по теме, на которую его просили высказаться, как Дух давал ему провещевать (ср. Деян. 2:4).

[89] Позднее прямо-таки вошло в похвальный обычай, чтобы все посетители занятий в нашем Оратории ежегодно во время пасхальных торжеств, а также по праздникам после вечерни сходились на ту часть Яникула, которая считается самой красивой из всех благодаря природе и восхитительному виду на Город. Когда же из-за летнего зноя они не могли выйти на улицу, то подавались в какой-нибудь храм (например, с любезного дозволения князя Джамбаттисты Памфили (будущего папы Иннокентия X. – прим. пер.), в базилику св. Агнессы на Пьяцца-Навоне), где сначала пели какую-нибудь благочестивую песню, затем кто-нибудь из юных ребят наизусть произносил коротенькую речь, в равной мере благочестивую и изящную; потом отцы тоже как можно короче молвили речи, перемежаемые пением под музыку, после чего собрание расходилось. Ну а с начала зимы (точнее, от ноябрьских календ) и до пасхальных праздников они с наступлением темноты по удару колокола, призывающего к Ангельскому приветствию, собирались в оратории, где обычно сначала предавались мысленной молитве, затем пели в честь Пресвятой Девы литанию и антифон соответствующего дня, после чего при большом стечении народа со всего Города совершали, как правило, примерно те же упражнения.

[90] Итак, таковой образ жизни отцы терпеливо вели в течение десяти лет, и души их услаждались сим более, чем утруждались тела. Ну а мы попытались рассказать здесь об этом подробно, чтобы оставить нашим людям назидательный пример того, какой скромностью и смирением отличались основоположники Конгрегации, при том, что многие из них блистали родовитостью и учёностью, ради каковых достоинств были возведены на самые высокие и значительные церковные должности.

Когда же флорентинцы заметили, что отцам крайне трудно каждый день по три раза ходить туда-сюда от храма св. Иоанна в церковь св. Иеронима, ибо они находились на немалом расстоянии друг от друга, стали просить и умолять Филиппа перенести духовные упражнения в их собственный храм, поскольку там им будет удобнее и просторнее. И вот в год Спасения 1574-й с одобрения Верховного понтифика Григория XIII, в 17 день до майских календ (15 апреля. – прим. пер.), когда шли пасхальные праздники, [Филипп со сподвижниками] перебрался из Оратория св. Иеронима в другой, гораздо более вместительный, построенный флорентинцами, и там стали возвещать проповеди; и слово Божие росло, и число учеников весьма умножалось (Деян. 6:7).

[91] Поэтому Джованни Джовенале Анчина, которого память благословенна (Сир. 45:1) и к кому мы в своё время в нашем рассказе вернёмся, в письме брату своему Джованни Маттеи молвит так:

«Много дней назад я хаживал в ораторий св. Иоанна у флорентинцев, где каждый день четверо или пятеро произносили прекраснейшие проповеди, толкуя Евангелие, рассуждая о добродетелях и пороках, о церковной истории, пересказывая житиях святых; и многие славные мужи, епископы, предстоятели и иные сходились туда, чтобы послушать их. По окончании проповедей пели под музыку священный гимн, дабы оживить внимание слушателей. В те дни как раз рассказывали о житии святого Франциска и некоторых его спутников, а также святого Антония Падуанского. Уверяю тебя, что это нечто совершенно прекрасное, да притом на диво радует и назидает народ; так что мне поистине остаётся лишь горько жалеть, что в прошлом году до нас не дошла ни единая весточка о столь замечательных упражнениях.

Знай же, что те проповедники суть мужи церковные, замечательно высокой жизни и нравов. И есть у них вождь и руководитель – досточтимый некий отец Филипп, старец шестидесяти лет, вызывающий восхищение по многим причинам, но прежде всего из-за его несравненной святости жизни да величайшего благоразумия и смекалки, проявившейся в том, как он придумал духовные упражнения и распространяет их. И с его же почина было учреждено то великое благотворительное мероприятие христианское, которое мы сами наблюдали в последний юбилейный год в приюте Паломников у Пресвятой Троицы. О сем муже весьма высоко отзываются Толедо, Поссевино и другие. Наконец, к нему, как к оракулу, стекаются не только из Города, но и со всей Италии, Франции и Испании». Так сказал Джовенале, и из слов его ясно видно, как Бог ежедневно взращивал Ораторий, который Филипп насадил, а ученики его поливали (ср. 1 Кор. 3:6).

ГЛАВА VIII. КАК, ПРЕТЕРПЕВ РАЗЛИЧНЫЕ ГОНЕНИЯ ЗА ХРИСТА, ФИЛИПП УЧРЕДИЛ КОНГРЕГАЦИЮ ОРАТОРИЯ

[92] Однако столь благочестивые и похвальные упражнения не только снискали Филиппу величайшую приязнь всех добрых людей, но и послужили топливом для зависти и ненависти некоторых людей порочных. Ведь уже с самого начала, когда слуга Божий начал проводить духовные встречи у себя в комнате (было это около 1552 года), кто-то сразу же по наущению и подстрекательству бесовскому начал сперва тайно чернить сие новое установление, а потом и прилюдно выступать против него со злобными речами. Хуже того, вожаком столь нечестивой и порочной партии выступил Винченцо Теккози, врач из Фабрианы и один из тех, кто в ту пору заведовал хозяйством общины св. Иеронима. К нему в сотоварищи присоединились двое беглых монахов, которые под видом священников обманно проживали в той обители св. Иеронима. И сговорившись, они предпринимали всяческие попытки вытеснить оттуда служителя Христова.

[93] Итак, поскольку они исполняли обязанности смотрителей храма, то если вдруг Филипп приходил во святилище для свершения литургии, они или тут же у него перед носом захлопывали двери, или отказывались выдавать священные облачения, или же предлагали те, что были погрязнее и более изношены, осыпая его притом упрёками. Иной же раз, пока он по обычаю подготавливал Св. Дары и читал предварительные молитвы, выхватывали у него из рук миссал или чашу и прятали. Иной раз, когда он был готов служить мессу, внезапно приказывали снять священный орнат. Иной раз, стоило ему шаг ступить из ризницы или даже уже начать мессу, переводили его от одного алтаря к другому или вызывали его обратно в самое святилище, где накидывались на него с множеством оскорблений и поношений, требуя убраться в другое место. А он, страстно жаждая вытерпеть все посрамления и поношения за имя Иисуса, не только терпеливо сносил наносимые обиды с удивительным спокойствием, но даже горячо молился Богу о гонителях своих, и всякий раз, когда ему представлялся случай, воздавал им за злодеяния кротостью и милостью. Мало того, когда его собственные ученики просили его уйти, наконец, из того места и избавиться от таких неприятностей, он отвечал, что никогда себе этого не позволит и ни за что не откажется от креста, назначенного ему Богом.

[94] Но чем больше терпения и снисходительности проявлял слуга Божий к этим невероятно бессовестным людям, тем более упрямыми и дерзкими они оказывались с каждым днём. А потому отец, испытав всё и ничего не добившись, однажды посреди мессы устремил взор на образ Распятия и молвил: «Отчего, добрый Иисусе, Ты так отдалился? Отказываешь мне в подмоге, когда я оказался в беде? Я так давно вымаливаю у Тебя терпения, а его нет как нет. Почему Ты не внемлешь мольбе моей?» И тут он внезапно услышал, как Господь ему шепчет в сердце: «Ты просил терпения? Что ж, обещаю дать тебе его, но знай, что заплатить за него придётся именно так». Услышав эти слова, добрый воин Христов весьма ободрился и в дальнейшем переносил всё с великой радостью, стремясь терпением своим и мягкостью вконец истощить злобу негодяев, а сам достиг такой высоты душевной, что не просто не уклонялся от обид и поношений, но даже добровольно искал их и принимал с искренней охотностью. И до конца жизни, когда ему досаждали эти же или другие люди, он с величайшей любовью извинял их проступки, а за себя и слова не позволял произнести в защиту.

[95] Случилось же по прошествии двух лет так, что один из них в той же обители Милосердия однажды подскочил к Филиппу и в увенчание оскорблений осыпал его всевозможными проклятиями и поношениями. Другой же, однако, смутился низостью такого поступка и, явно по внушению Божию, из врага вдруг обратившись в защитника, с великой яростью бросился на злоречивого; и малого недоставало, чтобы он свернул ему шею, что и на самом деле свершил бы, если бы вселюбящий отец тотчас же не противостал буяну. Потрясённый сим превосходным примером христианского милосердия, несчастный тот образумился и, несмотря на память о прежнем и ясное понимание того, как сильно он провинился перед Филиппом, всё же так глубоко уверился в доброте этого исключительного человека, что без колебаний открыл перед ним свою совесть, попросив совета и помощи. И надежда его не обманула, ибо же по совету и с содействия Филиппа он вернулся в ряды воинства иноческого, что были давно им оставлены, и с тех пор направо и налево рассказывал, каков слуга Божий, дивно его прославляя.

Довольно похожий случай произошёл с Винченце Теккози, который, как мы немного выше сказали, был коноводом и вдохновителем этой злой затеи. Ибо непритязательность и смирение Филиппа покорили и укротили даже его; и, освободившись от всякой лютости, он смиренно бросился к его ногам и на виду у многих со слезами признал свои прегрешения. А позднее он стал так послушен и почтителен к Филиппу, что приходил к нему каждый день и не отступал от него ни на шаг; ведь даже умирая он оставил ему по завещанию некий драгоценный часослов в память любви своей.

[96] Однако то были не последние гонения, с которыми пришлось столкнуться Филиппу – в 1559 году он перенёс куда большие и труднейшие. Ибо, хотя он со своими сподвижниками уже давно начал в определённые времена года (как описывалось ранее) совершать паломничество по семи церквам Города, и с каждым днём к нему стекалось множество народу, а очень многие горячо поддерживали такое начинание и взирали на сие с одобрением, тем не менее не было недостатка и в тех, кто истолковывал это дело иначе и считал, что его следует полностью запретить. Ведь находились и такие (ибо людям свойственно во всём подозревать низшие побуждения), что приписывали сии паломничества, едино лишь во славу и честь Бога совершаемым, гордыне и высокомерию, и заявляли, будто нет ничего недостойнее и неприличнее для инока, давшего обет христианского смирения и отказа от земных дел, чем шествовать в окружении огромной толпы народа и обращать на себя взоры всего Города. Другие же, кто мыслил попроще, видя, что это предприятие было связано с некоторыми расходами, но пытаясь при этом принять во внимание, на какое множество народа они тратились и как бережливо, утверждали, что такого рода паломничество установлено ради чревоугодия. Третьи, наконец, что были умнее и рассудительнее, ссылаясь на заботу об общественном спокойствии, полагали, что это начинание надо, как болезнь, всеми способами исцелять, дабы не дала она повода для каких-нибудь смятений и мятежей.

И сообщали об этих разговорах Филиппу каждый день, но он, полагаясь на свидетельство своей безупречной совести, равно как и на покровительство божественного Промысла, всё происходящее воспринимал спокойно и без малейшей обиды. Кроме того, поскольку некоторые из противников были людьми благоразумными и благочестивыми и ревность Божию имели, но не по разуму, он, спасая от ущерба их доброе имя, всеми возможными способами оправдывал их перед своими учениками.

[97] Между тем слухи распространились по всему Городу и вскоре достигли самого папского викария. Он, побуждаемый чьими-то наветами и подозрениями, велел позвать к себе Филиппа и с разгневанным видом молвил ему: «Не стыдно тебе, человеку, презревшему мир, склонять такое множество людей к тщеславию и поиску наилегчайших путей снискать одобрение, под благовидным предлогом домогаясь церковных должностей?!» Добавив к сим укорам ещё пару подобных же, викарий дал отцу приказание, чтобы в течение пятнадцати дней он воздерживался от слушания исповедей и иных духовных упражнений проводить не смел, если только не будет на то распоряжения; а помимо того – не водил с собою людских толп. В случае непослушания грозил тюрьмой, изгнанием и чем похуже. Закончив выговор, потребовал, наконец, от святого отца ручательства, что явится для разбирательства по первому требованию. Филипп же тогда с кротким и ясным лицом, выражавшим глубокое спокойствие и безмятежность духа, молвил: «Что ж, поскольку упражнения эти я учредил лишь во славу единого Бога, то, конечно, ради Его же славы и откажусь от них с полнейшей охотностью. Вверяю себя самого и все мои начинания распоряжениям начальствующих, ибо их предписания доселе были и до конца жизни будут мне невредимым кровом. Ну а по Семи церквам Города я паломничал со своими духовными чадами, чтобы отвлечь их от греховных соблазнов, которые особенно сильны в дни Карнавала». Тут викарий прервал его: «А вот и нет! Ты честолюбец, и занимаешься этим, чтобы секту какую-то произвести, а не на честь Божию!» В итоге Филипп повернулся к некоему образу Христа, висящего на кресте, и молвил: «Ты, Господи, знаешь, ради чего мы это делаем!»

[98] Сказав это, Филипп ушёл; и, поскольку он всегда руководствовался вседостойной добродетелью послушания, то запретил с того дня всем своим ходить с ним по городу; и увещевал их терпеливо снести это и целиком ввериться Господу в молитвах, ибо теснимая истина вскоре выйдет наружу и станет общеизвестна. Итак, стараясь всеми возможными способами заставить их, несмотря на нежелание, подчиниться начальствующим, он, выходя из дому, отсылал всех в разных направлениях. Однако, так как они не могли вынести разлуки с дражайшим отцом, то поджидали его в сторонке, а затем следовали за ним на расстоянии; и чем строже он запрещал им ходить с ним, тем настоятельнее они этого добивались. Между тем, пока Отец милостей милостиво упражнял благого подвижника, он постоянно приносил молитвы и моления Могущему спасти Его (ср. Евр. 5:7); а сверх того возносил за себя и своих небесные Жертвы высочайшему Имени Его, благодаря чему всё вышло, как он и говорил.

[99] Ведь через несколько дней в Оратории появился некий муж. Выглядел как священник, но никто никогда не видал его ни до, ни после; ликом серьёзный и скромный, одетый в поношенную сутану и препоясанный веревкой. Он сказал, что послали его некие иноки, чьи сердца Бог просветил ведением относительно недавних противодействий начинаниям Оратория, ввиду чего они совершили сорокачасовой молебен, принесший великий плод. И тут, подступив к Таруджи, он молвил ему на ухо: «Стойте и смотрите на спасение Господне вам. Не бойтесь и не ужасайтесь (ср.2 Пар. 20:17), ибо Вседержитель скоро превратит бурю в тишину, и волны умолкнут, и Он приведёт вас к желаемой пристани (ср. Пс. 106:29-30). Сверх того, досаждающие вам ныне противники станут потом сторонниками вашими; те же, кто продолжит упорствовать в нападках, за своенравие своё понесут тягчайшие кары, ибо истребит их Господь Бог наш (Пс. 93:23). Ну а тот прелат, что ожесточённее прочих борется с начинаниями Оратория, в течение двух недель распрощается с жизнью». Вот что он сказал. И слова его оправдались.  

Ведь истина, долгое время подавляемая, однажды воспрянула и, одолев обман, внезапно вышла наружу; все дьявольские ухищрения, имевшие цель удушить пока ещё робкие начинания новорождённого Оратория, обратились в прах, а сами сии духовные упражнения споспешением Божиим составили величайшую славу конгрегации и послужили её приумножению. Что касается прелата, упрямо цеплявшегося за нечестивую клевету, то после того, как он доложил о сем деле Понтифику и возвращался от него, смерть настигла его, прежде чем он успел выступить за порог дворца.

[100] Однако Филиппа нельзя было разрешить от запрета в служении без выяснения причин, и после подобающего рассмотрения вопроса было сочтено правильным вызвать его на суд, чтобы он представил все необходимые доказательства своей невиновности и опроверг клеветнические измышления нечестивцев. И всё же сей кротчайший муж не попытался прибегать ни к каким человеческим средствам для своей защиты, но, положившись только на благость Божию и свидетельство совести, оградился одною лишь молитвою. Поэтому он говорил своим духовным чадам: «Не из-за вас, а из-за меня поднялась эта буря; ведь таким образом Богу угодно поучить меня смирению и терпению; а когда дело будет сделано, гонения немедленно прекратятся». Сверх того, он не позволял даже вскользь высказываться против оного прелата: так, например, когда как раз в те самые дни он выслушивал исповедь у одного из своих духовных сынов и тот начал было рассказывать о неожиданной смерти викария, утверждая, что причиною её был праведный суд Божий; тотчас же Божий слуга прервал сию речь, гримасой и жестом правой руки дав знак смолкнуть.

Тем временем руководивший тогда Католической Церковью Павел, IV с сим именем Верховный Понтифик, убедившись при внимательном рассмотрении в невинности и благочестии Филиппа, направил к нему посыльного с подарком, свидетельствующим о своей благосклонности: двумя позолоченными светильниками; уделил ему также полное право свершать своё обычное паломничество по Семи церквам Города и выполнять все остальные служения своего учреждения, прибавляя, что, кроме того, и сам весьма охотно поучаствовал бы в них, если представится возможность, а поэтому пускай, мол, Филипп не перестаёт поддерживать его, Павла, своими молитвами к Богу. Услышав сие, присутствовавшие при том братия из Оратория с песнями и славословиями возблагодарили Господа, Который так много облагодетельствовал Израиля, и даровал им победу (2 Мак. 10:38) Всемогущий Господь. И невдолге после этого невероятная толпа народа свершила шествие к Семи церквям, не без величайшей радости и ликования во всём Городе.

[101] И вот, спасшись из этой бури гонений, Филипп угодил в другую, и, может быть, даже более страшную. В год от девственного рождения 1570-й, когда христианским миром руководил Верховный понтифик Пий V, нашлись такие, кто под прикрытием набожности и благочестия донёс, будто в Оратории при церкви св. Иеронима постоянно ведутся легкомысленные и пустые разговоры, а иногда рассказываются историйки, не имеющие под собой почти ни малейшего основания, что, неважно, по нерассудительности то или по невежеству, может нанести христианскому делу немалый ущерб. Этот донос обеспокоил понтифика, а поскольку он был не только крайне внимателен к таким вещам, но и чрезвычайно благоразумен во всём, то пригласил к себе двух выдающихся магистров теологии из доминиканского ордена – каждого особо – и велел захаживать в Ораторий при св. Иерониме, внимательно наблюдая за тем, что там делается и говорится. И при обнаружении чего-либо не особенно сообразного с христианским вероучением или нравственностью от них требовалось немедленно сообщить ему о своих наблюдениях.

[102] Во время этих событий Александр Медичи, впоследствии ставший Верховным понтификом по имени Лев XI, а в ту пору служивший послом Великого герцога Тосканского при понтифике, явился однажды к папе и говорил с ним о многом. Наконец, понтифик, зная, что этот человек, приверженный благочестию, часто посещает упражнения в Оратории, сказал, что, по его мнению, в духовных беседах, которые ведутся там с народом, кое-что высказывается порой не очень осмотрительно и благоразумно; например, не так давно была рассказана знаменитая история о св. Аполлонии Деве – когда она, приговорённая к сожжению, внезапно вырвалась из рук нечестивых и сама вдруг бросилась в горящий костёр; и не добавили (а безусловно, нужно было), что он совершила столь величественный поступок, воспламенённая ещё более великим огнём – Святого Духа. Попрощавшись с понтификом, посол затем отправился в церковь Санта-Мария-сопра-Минерва, чтобы послушать проповедь.

И тут вдруг Джерманико Фидели, о котором мы упоминали выше, от имени Филиппа пригласил его как можно скорее пожаловать к святому отцу, ибо ему необходимо побеседовать с ним, а прийти к нему, как подобало бы, он не имеет возможности, страдая от боли в ноге. И вот, после обеда Александр пришёл в Ораторий, где прежде, чем явиться к Филиппу, пожелал послушать речей. Причём наряду с остальными он послушал Франческо Марию Таруджи, который по приказанию Филиппа прошёлся именно по тем темам, о которых утром в личном разговоре с Александром упомянул понтифик; в частности, описал тот благородный подвиг св. Аполлонии с подобающим благоразумием и рассудительностью, а именно – добавив, что когда сию несравненного мужества деву палачи схватили, чтобы сжечь, она ненадолго замерла, как бы обдумывая, что предпринять, а когда вырвалась из их рук, то сама бросилась в разведённый для неё огонь, возгоревшись внутри ещё большим пламенем – Святого Духа. Услышав сие, посол пришёл в совершенное изумление и по окончании проповеди явился к Филиппу. Тот, как увидел его, сразу молвил: «Скажи-ка, пожалуйста, Александр, что говорил тебе понтифик на наш счёт нынче утром?» Он же, по такому множеству признаков смекнув, что разговор тот уже отнюдь не секрет, тотчас во всём откровенно признался, восхитившись высочайшей святости мужа, которому по откровению Божию было дано провидеть весьма отдалённые и при этом совершенно тайные события.

[103] Кроме того, те двое доминиканцев, которым было поручено (как мы только что сказали) присматривать за происходящим в Оратории, по прошествии недолгого времени, достаточного для выяснений, вернулись к понтифику и засвидетельствовали, что исключительно всё, ими виденное и слышанное, благоухало необычайным благочестием и при этом учёностью. Посему, мол, они чрезвычайно удивились, какие изящные и глубокие там вели беседы, сколько было пыла духовного, сочетающегося с доскональным знанием Священного Писания. Услышав это, понтифик исполнился невероятной радости; прежде всего потому, что увидел, как усердно взялись за возделывание виноградника Господня лучшие работники своего времени. С тех пор он так уважал и ценил Филиппа и его учеников, что, отправляя кардинала Алессандрино, своего племянника по сестре, легатом к королям Испании, Франции и Португалии, он во всех поездках поручил сопровождать его Франческо Марии Таруджи, с которым доверительно обсудил все поручения.

В итоге это принесло Филиппу и его упражнениям безмерную славу и уважение. Ведь после того случая те самые отцы-доминиканцы, о которых мы только что говорили, стали приходить в Ораторий почти каждый день и либо слушали там проповеди, либо даже иногда произносили; а по их примеру часто делали то же самое и другие иноки различных орденов; как, например, из францисканцев нередко захаживал и молвил слово эконом Франциск Феррарский, широко известный святостью жизни и проповедническим талантом.

[104] Итак, на этот раз хлопоты оставили Филиппа в покое. И хотя он по своему исключительному смирению никогда не помышлял (согласно собственным его словам) об основании конгрегации, однако духовные упражнения день ото дня становились всё плодоноснее, и самые ревностные из его учеников постоянно просили позволения поселиться вместе при нём, радея о том, чтобы сие подвижническое начинание, уже во многих случаях подтвердившее свою благотворность, передать и грядущим поколениям, и он счёл целесообразным приобрести себе какую-нибудь обитель с храмом, где можно будет учредить конгрегацию светских священников и продолжить испытанные временем упражнения.

Поразмыслив над этим, он счёл наиболее подходящими два римских храма, оба посвящённые Богородице Деве; один в Монтичелли, другой в Валличелле, как он и по сей день называется в просторечии. Долго колебался Филипп, какой из них выбрать. Итак, поскольку дело было немаловажное, дабы узнать волю Божества, он решил посоветоваться с Его наместником на земле. Был им то время Григорий XIII, которому наша Конгрегация многим обязана. Ну и ему показался более подходящим храм валличелльский; ведь хотя он теснее и неудобнее, зато находится в самом оживлённом месте Города, что как раз годится для исполнения задач Оратория.

[105] Филипп с величайшей охотностью принял совет папы – как если бы исходил от оракула. Итак, без всякого промедления он позаботился о приобретении этого храма, и там при поддержке апостольской власти основал конгрегацию светских священников, которой дал название «Ораторий» Сверх того он получил полномочия составить законы и декреты, наиболее пригодные для задач его Конгрегации, которые затем надлежало представить Верховному понтифику для того, чтобы он освятил и одобрил их применение, что тот же Григорий XIII изволил засвидетельствовать публичной грамотой, подписанной в Риме 15 июля 1575 года.

И самыми первыми в этом здании Филип разрешил поселиться двоим из своих учеников: Джерманико Фидели, о котором мы упоминали ранее, и Джанантонио Луччи из Баньяреа, мужу исключительной добродетели, поручив им и о самом храме заботиться, и выполнять приходские обязанности. Между тем отцы задумались о восстановлении храма (ибо сложен он был худо и грозил обрушением). И хотя они готовы были полностью перестроить его, однако одной доброй воли было мало – средств недоставало. И вот однажды Филипп (ибо сердце его уповало на Господа (ср. Дан. 13:35)) велел снести ветхое здание и возвести новое, гораздо просторнее, чтобы оно соответствовало задачам Конгрегации.

[106] И вот, когда ветхие стены этой церквушки были снесены, прибыл архитектор Матфей Кастелльский, чтобы наметить границы нового храма. Филипп, получив о том известие (а он тогда находился в обители св. Иеронима и, облачённый к литургии, как раз выходил из ризницы), велел подождать его, пока не отслужит мессу. По её завершении он пришёл в Валличеллу, и хотя архитектор провел черту достаточно длинную, чтобы отмерить подобающее пространство, святой отец приказал ему провести её во второй, а затем и в третий раз, отодвигая всё далее, а именно до того предела, каковой предуказал ему Бог; пока, наконец, не молвил: «Здесь остановимся, здесь копайте землю под фундамент!» Дивное дело, ничего не скажешь! Углубившись в землю, обнаружили  прочную стену несказанной древности – десять ладоней шириной, а в длину больше самого намеченного здания. Вот на этом-то фундаменте и возвели правую часть храма, причём там вдобавок нашлось такая масса битого камня, что его хватило для возведения остальных перекрытий и большей части стены. Таково было достославное начало строительства храма Валличелла, первый камень в основание которого был 17 сентября 1575 года торжественно заложен Александром Медичи, в то время флорентийским архиепископом (позднее ставшим папой Львом XI).

[107] Между тем, пока вершилось дело Божие, некоторые соседи чинили одно препятствие за другим (как же без этого!); одни как приватно, так и публично чернили отцов, а другие, ещё более лютые нравом, не стеснялись даже порой бросаться камнями в Джанантонио Луччи, заведовавшего стройкой. Зря, впрочем, ведь мужа сего превосходного и прилежно занимавшегося своим поручением, милость Божия избавляла от всякой опасности. Более того, от внимания многих не утаилось, что все, кто смел мешать этому строительству, в течение двух лет погибли.

Вскоре затем работы по милости Божией завершились, и 3 февраля 1577 года (на каковой день пришлось воскресенье Семидесятницы) отцы начали совершать там богослужения. А для того, чтобы это событие принесло ещё больший духовный плод, Верховный понтифик Григорий XIII соблаговолил уделить полное отпущение всех грехов тем, кто в этот день посетил новую церковь или участвовал в жертвоприношении Святой Мессы, которую с величайшей пышностью отслужил архиепископ Флорентинский. В итоге тот храм стали наведывать огромные толпы народу, а немного позже, в апреле месяце, и отцы из Оратория св. Иоанна перенесли туда свои ежедневные собеседования.

[108] Тем временем конгрегация с каждым днем быстро прирастала в числе, и столь многие присоединялись к Филиппову духовному воинству, что, наряду с прочим, требовалось подумать о более поместительном здании. В то время к новому храму примыкал теснёхонький монастырь, в котором обитала горстка освященных дев ордена св. Клары, а поскольку они по велению своего руководства уже давно собирались переселиться в другой клариссинский монастырь, то отцы склонялись к тому, чтобы прикупить себе это помещение. Однако Филипп возражал, поскольку считал, что из-за расходов на строительство церкви и так пришлось немало занять, а потому брать на себя бремя дополнительных долгов не стоило. Кроме того, он надеялся, что с помощью Божией удастся получить здание как-нибудь иначе. Но (поскольку люди боязливы и больше полагаются на своё благоразумие) несколько отцов, чтобы покупатель со стороны случайно не перехватил у них помещение, всё-таки попытались. И вот пришло время заключить сделку, как вдруг нате: уполномоченный [от ордена клариссинок] вопреки всяким ожиданиям и обычаям заявил, что никак не может принять долговую расписку на оговоренную сумму, и как бы его ни убеждали, остался при своём решении. Так и разошлись, не договорившись.

[109] Тогда Помпео Патери, пресвитер и эконом Конгрегации, направился к Филиппу и случайно столкнулся с ним, когда тот выходил за порог валличелльского храма. Как только отец увидел его, тотчас же молвил: «Ну не предупреждал ли я, что эту киновию не нужно покупать за наши деньги?! Дай-ка мне эту расписку…  Хотя купить и не сможем, но Господь не оставит надеющихся на Него (ср. Вульг. Иуд. 13:17)». И сказанное сбылось. Ведь пять месяцев спустя Пьетро Донато, кардинал Чези, имевший весьма выдающиеся заслуги перед нашей Конгрегацией, приобрёл за огромную цену не только саму киновию, но и другие соседние дома, и великодушно передал их Ораторию.

[110] Просто невозможно описать, какое Филипп проявлял доверие к Богу как при начале этого предприятия, так и по ходу его; ведь к стройке он приступил, не располагая почти никакими средствами, и всё же в течение двух лет довёл строительство до конца. Порой для продолжения работ не было ничего, а и тут он не терял духа, но, возлагая надежду свою на Бога, говорил: «Вот, Господь Бог помогает Мне» (Ис. 50:9). И никогда не разочаровывался в итоге: всякий раз, как было нужно, деньги быстро оказывались в его распоряжении. Поэтому многие были уверены, что средства появляются чудом (о чём мы ещё скажем отдельно), ведь Филипп расходы имел ежедневно, а ни гроша ни у кого не просил. И хотя некоторые, совершенно не разбиравшиеся в его делах, иногда ставили ему на вид чрезмерный объём и трудность предпринятых трудов, он, полный благой надежды, молвил: «Уповая на Господа, не поколеблюсь (Пс. 25:1). А потому уверен, что, полагаясь на Его содействие, смогу разрушить этот храм, если так уж нужно, и построить другой, гораздо больше и прекраснее». Когда же ещё и в другой раз зашёл о том разговор, он открыто заявил, что заключил с Богородицей соглашение, а потому не уйдёт из этой жизни до тех пор, пока над церковью не возведут крышу, что и в самом деле исполнилось.

[111] Итак, самым первым принёс приношение Господу для устроения скинии (ср. Исх. 35:21) святейший муж Карл, кардинал Борромей (св., пам. 4 ноя.), пожертвовавший двести золотых. После этого восемь тысяч подарил Верховный понтифик Григорий XIII и столько же затем оставил по завещанию Пьетро Донато, кардинал Чези. Подражая доброте брата Анджело Чези, епископ Тоди, израсходовал на фасад храма более тридцати тысяч, а сверх того построил прекрасную капеллу. Ещё четыре тысячи от щедрот своего благочестивого сердца уделил Федерико, кардинал Борромей. Они и прочие многочисленные жертвователи приносили все свои приношения Господу на устроение святилища совершенно добровольно, ибо (как мы уже говорили) слуга Божий никогда ни у кого ничего не просил.

[112] Тут стоит упомянуть, что происходило в ту пору, когда строилась церковь. Когда здание было возведено до карниза, работы стали, потому что кончились деньги. Один из светских членов Конгрегации, руководивший стройкой, обратился, как обычно, к отцу и огорчённо сообщил ему обо всём. На что отец молвил: «Дерзай, чадо! (Мф. 9:2) Ибо Господь даст всё, что нужно для строительства дома Своего». А тот ему: «Вот что, отче: есть в Городе один человек, невероятно богатый – и всё тратит на благочестивые цели. Если ему хоть намекнуть, не сомневаюсь, он с величайшей готовностью одарит нас довольно крупной суммой». Филипп же возразил: «Но ведь я, сын мой, никогда ничего не просил у людей, а всё получал от щедродательного Бога. К тому же наша нужда не секрет для этого, как ты говоришь, богатого и благочестивого, мужа; так что, если он захочет пожертвовать нам что-нибудь, то сделает это по своей воле, а если нет, то Бог нам помощник вовек (Вульг. Пс. 61:9)».

Короче говоря, через несколько месяцев умер некий известный адвокат, весьма любивший нашу Конгрегацию, завещав ей более четырёх тысяч золотых; а затем, по прошествии шести месяцев, другой оставил свыше восьми тысяч. Так что уже ни у кого не оставалось сомнений, сколь угоден Господу замысел Филиппа и высота помыслов его.

ГЛАВА IX. О НЕКОТОРЫХ ЕГО ДУХОВНЫХ СЫНАХ, ПРОСЛАВЛЕННЫХ СВЯТОСТЬЮ СВОЕГО ЖИТИЯ

[113] Итак, благодаря этим упражнениями он привлёк множество первейших в Городе мужей от служения миру к воинствованию Христову, а их добродетели впоследствии проблистали чудесным образом.

Одним из них был Джамбаттиста Сальвиати, муж чрезвычайно высокого положения, связанный близким родством с французской королевой Екатериной (Медичи. – прим. пер.), отмеченный, однако, прежде всего христианским смирением. Ибо хотя под руководством и наставлением Филиппа он превосходно усовершился во всех добродетелях, тем не менее, с каким-то особым усердием постановил взращивать именно смирение. По этой причине он часто посещал самые людные приюты Города; и там, усердно прислуживая лежачим больным, с радостью выполнял все самые низкие обязанности.

Не следует умолчать здесь и вот о каком достопамятном событии. Однажды Джамбаттиста пришёл в больницу, посвящённую [Матери Божией] Утешительной (ит. Ospedale di Santa Maria della Consolazione, просуществовала до 1936 г., когда была закрыта фашистским режимом. – прим. пер.), и там он обнаружил одного больного, который прежде работал у него дома в качестве слуги. И вот, когда он подошёл к нему и, заговоривая с ним в самых дружеских выражениях, попросил его между делом подняться с постели. Когда больной спросил: «Зачем мне вставать?», Сальвиати ответил: «Чтобы я мог постелить тебе постель». Больной же, рассудив, что над ним шутят, молвил: «Совсем не время для шуток, сударь; прекратите, пожалуйста, и не издевайтесь надо мною несчастным!»  «Но ведь я, – возразил Джамбаттиста, – просто хочу переменить тебе постель; и это не в шутку, а по-настоящему». В конце концов, после долгих препирательств любовь и смирение Сальвиати восторжествовали над скромностью бывшего слуги.

[114] Кроме того, этот благороднейший муж после знакомства с Филиппом дошёл до крайнего презрения к человеческим условностям: если прежде он обычно наряжался в дорогие одежды и ходил в сопровождении целой свиты слуг, то отныне он не только платье носил скромнейшее, но даже ни одного слуги не брал с собой. Впрочем, Филипп уговаривал его и скромности держаться, и достоинство своего положения блюсти.

Итак, стяжав сии и иные добродетели (кои здесь пришлось бы слишком долго перечислять), он дошёл свой земной путь до конца и, радостно восприняв весть о приближении смертного часа, воспел от сердца Давидову песнь: «Возрадовался я, когда сказали мне: «пойдем в дом Господень» (Пс. 121:1), а вскоре и отдал свой дух Богу в объятиях Филиппа.

Его жену, Порцию де Массими, блаженный отец уже давно постепенно вёл к христианскому совершенству – и именно с её помощью ему удалось пленить сего мужа и приобрести его для Христа. Когда же он почил, сия преисполненная благочестия женщина, дабы беспрепятственнее служить Богу, удалилась в монастырский затвор и в конце концов увенчала свято прожитую жизнь соответственной смертью.

[115] За Сальвиати последовал Франческо Мария Таруджи. Этот уроженец Монтепульчано был мужем весьма родовитым и связанным кровными узами с Верховными понтификами Юлием III и Марцеллом II, а благодаря своему живому уму и мягкости обхождения снискал расположение среди всех чинов Римской курии.

Так вот, когда в упомянутый [юбилейный] год Верховный понтифик Павел IV даровал христианскому миру полное отпущение грехов, сей Франческо отправился в храм св. Иеронима, чтобы очистить свою совесть, а Филипп после исповеди позвал его к себе в комнату и, побеседовав с ним о многом, велел в итоге помолиться вместе с ним. Хотя прежде Таруджи совершенно не знал, как творить мысленную молитву, и не имел к ней привычки, проникся всё же такой сладостью духа, что целый час, проведённый им на молитве, промелькнул для него в мгновение ока.

Не раз затем, навещая духовного родителя своего, видел он, как тот, молясь, поднимается в воздух, и уверившись, что он сверхчеловек (humano fastigio celsiorem), страстно захотел вступить в новую подвижническую общину. Когда же ему пришлось столкнуться с некоторыми препятствиями на пути к этой цели, и он поведал об том Филиппу наедине, тот молвил: «Не сомневайся; в течение месяца препятствия устранятся». И всё произошло именно так, как и предсказал святой муж. Действительно, по истечении месяца Франческо вернулся к нему и совершил генеральную исповедь, причём, заметив, что Филипп открывает тайники его совести и проникает в глубинные уголки души его, так крепко полюбил его, что, добровольно распрощавшись с Курией и земными заботами, полностью вверился руководству и распоряжению Филиппа. Причём любому указанию раба Божия он следовал быстрее, чем слово слетало с уст, и помог ему многих привести ко Христу.

[116] И столь пылко Таруджи стремился к благочестию, что его приходилось, скорее, обуздывать, чем подгонять. Благодаря своему полнейшему доверию воле Божией он уже в начале своего подвижничества приобрёл безмятежный мир в душе, который, по собственному признанию, в течение более чем пятидесяти лет, которые после того прожил, ни разу и ни на миг его не покидал. Он отличался даром молитвы и слез. А когда Ораторий поручил ему возвещать слово Божие, он доносил его так мудро и благоговейно, что ведущие проповедники того времени почитали его красноречие необычайным, а кардинал Бароний называл его «мужем апостольским» и «начальствующим в слове» (ср. Деян. 14:12). Пий V, святейший понтифик, не только принудил его принять священный сан (ибо он по своему смирению отказывался), но и отправил его легатом вместе с кардиналом Алессандрино во Францию, Испанию и Португалию к королям, с которым был успешно заключён договор против турецкого султана. Затем Климент VIII исключительно (как он сам говорил) по внушению Святого Духа велел Таруджи, несмотря на его нежелание и отказы, взять на себя бремя Авиньонской епархии. И он в итоге с величайшей бдительностью хранил её от заразы еретических заблуждений и приводил в порядок, вводя установления и законы, чрезвычайно содействовавшие благочестию. Вскоре после того, как тот же понтифик назначил его кардиналом, Франческо украсил это достоинство своими превосходными добродетелями, а на конклаве, собравшемся после кончины Льва (XI, понтификат с 1 по 27 апреля 1605 г. – прим. пер.), выказал полнейшее нерасположение к принятию должности апостолика. Наконец, исполненный дней и заслуг, что он слёзно просил позволения умереть в своём родимом гнезде. Добившись сего от начальства, он сложил все обязанности и беспрепятственно удалился в Валличеллу, а через несколько месяцев отошел ко Господу в год спасения 1608 в возрасте 84 лет и был погребён на кладбище конгрегации Оратория.

[117] Одним из первых учеников Филиппа был также Костанцо Тассоно, племянник кардинала Пьетро Бертани из Фано. Он [был погружён в жизнь] Римского двора, точно [растение], вцепившееся в скалу, и казалось, вырвать его оттуда не получится никогда и ни за что, а тем не менее, при руководстве и наставлении Филиппа он достиг такого презрения к мирской суете и обрёл столь пламенную любовь [к Богу и ближним], что не было такого низкого или трудного послушания, которого он не взял бы на себя с величайшей охотностью. Исповедовался он и принимал Евхаристию несколько раз в неделю, а в определённые поры даже каждый день укреплялся Хлебом небесным. Он постоянно посещал больницы Города и там смиренно ухаживал за недужными. Всем способам усмирения плоти он был приучен самим Филиппом. Из послушания ему став позднее священником, Костанцо так отвратился душою от земных благ и богатств, что отказался от предложенного ему доходного прихода. В итоге за замечательные его добродетели св. Карл Борромей выбрал из своих знакомых [себе в помощники именно] его; [позднее из Милана] бл. понтифик Пий V призвал его в Город, а вскоре и Бог – на небеса (как предсказывал Филипп, а мы расскажем ниже).

[118] Примкнул к сим ученикам также и Джамбаттиста Модио, славный врач, известный благочестием и ученостью, который написал довольно тонкое сочинение о водах Тибра и в высшей степени достойные прочтения комментарии к гимнам бл. Якопоне. Когда он тяжко мучился каменной болезнью и дошёл уж до последнего издыхания, Филипп по свойственной ему любви к ближнему навестил его и кротчайше увещевал принять даруемый Господом крест; а сам затем, выйдя из дому, направился в ближайший храм, где излил молитвы и слёзы о его здоровье. Дивное дело! В то самое время камень у больного вышел, и он пошёл на поправку. С того дня Модио, памятуя о чуде, отдал себя блаженному сему родителю под руководство и наставление. Любовь сего мужа к ближним была совершенно невероятной, а вместе с нею, казалось, росло и его сострадание. Ну а поскольку в речах он был очень даже силён и искусен, Филипп ему, несмотря на мирское звание, велел рассказывать в Оратории о деяниях святых, и это принесло слушателям много пользы и удовольствия.

После его преставления от сей жизни, святой ту обязанность вверил Антонио Фуччи из Кастелло из Читта-ди-Кастелло, врачу столь же славному, который с великим пылом духовным решил потом отправиться с Филиппом в Индию, о чём поведано в другом месте.

[119] К ним следует также причислить Марцио Альтьери, знатного римлянина, который пришёл к Филиппу в самом начале Оратория и благодаря его наставничеству настолько усовершился, что о Боге и божественных предметах (по свидетельству самого Филиппа) даже слова молвить не мог из-за чрезвычайного умиления духовного – точь в точь Моисей. И так велика была его любовь и милость к нищим, что он даже порой украдкой раздавал одеяла, сняв их со своей постели, и сам был готов обнажиться, лишь бы облачить Христа – в нищих.

Затем к ним примкнул Маттео Стендарди, племянник Павла IV, Верховного понтифика; Бернардино Валле да Коме; Фульвио Амодео; Джакомо Мармита, упоминаемый в другом месте; Джанантонио да Санта-Северина; Лодовико Паризи, из сыновней любви прослуживший святому отцу более тридцати лет; и многие другие из высшей итальянской знати, что под руководством и наставлением Филиппа явили в светском обществе Рима великолепные образцы христианского совершенства.

[120] Кроме того, несколько духовных сынов Филиппа при низком своём происхождении были высоки благочестием своим и славны божественными добродетелями. Одним из таковых был Стефано, некто портной из Римини, некогда погрязший в заблуждениях века; он слишком долго был на военной службе, из-за чего нажил множество лютых врагов. И вот, когда он пришел в храм св. Иеронима, где в то время происходили собеседования, молча сел в задних рядах. Как только Филипп заметил его, взял его за руку (хотя даже не знал его в лицо) и велел ему сесть на более приличное место, а затем, по окончании лекции, вновь подошёл к нему и так покорил простеца ласковым разговором, что с того дня Стефано каждый день приходил в Ораторий, избавился от дурных привычек и переменил жизнь на лучший лад.

Так, например, несмотря на крайнюю бедность, он всё, что выручал от своего ежедневного труда (остающееся от расходов на еду и одежду) раздавал нуждающимся. Он постоянно размышлял о смерти и готовился к ней так, будто каждый день собирался умереть, однако не испытывал от этого никакой печали или горя, наоборот: его весёлое и безмятежное лицо постоянно выражало искреннюю сердечную радость. Он всегда проявлял готовность к послушанию в любом деле. Паче всего он был привержен молитве, отчего украсился многими дарами Божиими, а когда он молился в храме при приюте Паломников у Пресвятой Троицы, некий божественный свет окружил его.

Такого образа жизни он держался двадцать три года и жил один в маленьком домишке, желая внимать одному лишь Богу да самому себе. И хотя, когда он постарел, друзья увещевали его не подвергать себя опасности оказаться без чьей-либо помощи пред лицом внезапной смерти, он отвечал, что прежде всего полагается на милость Богородицы; мол, в этом случае она по величайшей Своей доброте явится к нему – что и произошло. Ведь однажды ночью в приступе внезапной болезни он немедленно вышел на улицу, созвал соседей и попросил их привести священника, дабы уделил ему таинств церковных, ибо он вот-вот умрёт. Сказав это, он возвратился домой и, благочинно приняв таинства, почил счастливо.

[121] Ещё одним учеником Филиппа был Франческо Мария, которого в быту кликали «Феррарцем» – муж удивительной простоты и чистоты, по каковой причине он не раз слышал пение ангельское, а также чуял смрад грехов. Воодушевлённый любовью к Богу и терпением Христа, он был готов претерпеть за Него любые муки. Когда его одно время терзали страшные муки каменной болезни, он смиренно попросил Господа ещё ужесточить сии кары, но едва вымолвил эти слова, почувствовал, что идёт на поправку. Дар слез его был замечателен; а потому, когда он приступал к таинству Евхаристии (а приступал он почти каждый день) или слышал что-нибудь о Боге и о небесных предметах, тотчас проливал обильные слезы. Он так радел о спасении ближних, что однажды, узрев какого-то иудея, проникся состраданием и три года непрестанными молитвами просил Бога обратить того слепца на путь истины. И не напрасно; ведь когда он однажды зашёл в Ватиканскую базилику, он увидел, как тот самый иудей проходит торжественный обряд омовения в священной купели. Сие зрелище принесло ему дивную радость, и он тут же пролил реки слёз.

[122] Однажды Таруджи заметил, как Ферарец горько рыдает, и на вопрос о причине плача услышал: «Я задумался над теми словами, что Христос Господь сказал своим ученикам: «Когда исполните всё это, говорите: «мы рабы ничего не стоящие» (ср. Лк. 17:10). А ведь, если апостолы после столь многих и таких славных свершений, после того, как они весь мир обратили ко Христу, должны были говорить: «мы рабы ничего не стоящие», то что сказать мне, негодяю, никогда не сделавшему ничего хорошего?! Отсюда мои слезы, отсюда скорбь моя».

В другой день Таруджи увидел его же: он стоял, погрузившись в молитву, а затем постепенно попятился, будто поражённый необычайным зрелищем. Когда же Таруджи стал расспрашивать Феррарца о причине такого поведения, тот молвил: «Божие величие. Я созерцаю его умом; и чем сосредоточеннее внимаю ему, тем величественнее оно представляется мне. А потому, из-за его необъятности, мне приходится отступать даже ногами, не говоря уже о уме».

[123] Нельзя здесь обойти молчанием и Томмазо Сицилийца, который, по набожности приехав в Город, взялся подметать Ватиканскую базилику и почитал это за величайшую для себя честь. Поэтому в течение многих лет, совершенно счастливый, он исполнял эту обязанность, никогда не выходя из храма днём (кроме тех случаев, когда ходил к Филиппу на исповедь), а на ночь обычно устраивался на непокрытой ступеньке у какого-то алтаря. Когда же сие увидел враг рода человеческого, решил отвратить его от его от этого святого подвига. Итак, однажды ночью, когда Томмазо почивал, раздался ужасный шум, будто всё перевернулось вверх дном. Тогда раб Божий пробудился от своего сна и увидел, что церковные скамьи носятся по воздуху, а затем обрушиваются на пол и разбиваются. Зажегши немедля свечу, он всё осмотрел, и оказалось, что ничего не сдвинуто с места. Однако он решил внимательно обследовать каждый закуток: вдруг где-то притаился кто-нибудь с намерением ограбить храм. И надо же: за колонной натолкнулся на некоего эфиопа! При виде его Томмазо ничуть не смутился, но, опознав многогнусного супостата, занёс было правую руку, чтобы дать ему оплеуху, и тот бежал, постыжённый и проигравший.

[124] Сполетинец Лодовико (которого из-за францисканского хабита, носимого им по обету, величали «братом Лодовико») тоже был чрезвычайно привязан к Филиппу. Хоть он и был до крайности обделён земными богатствами, зато чрезвычайно обиловал божественными добродетелями, а потому блаженный отец выхлопотал для него место настоятеля монастыря под названием Санта-Катарина-деи-Фунари (или иначе: «-да-Роза»); и эту должность он исполнял долго и весьма похвально.

Близок Филиппу был также Пьетро «Мельник», муж исключительной добродетели, который наряду с прочими милостями получил от Бога дар слёзный, так что, молясь, непременно разражался плачем. Из-за того что слёзы разъедали ему глаза, он потерял зрение, которое, однако, силою свыше (как и все считали) восстановилось.

О множестве других, что следовали наставлениям и правилам Филиппа, тоже остались весьма благочестивые воспоминания, но других мы намеренно не упомянули, чтобы не затянуть отступление от повествования дольше, чем подобает. Когда представится случай, мы кратко поговорим о них ниже.

ГЛАВА X. ФИЛИПП ПРИНИМАЕТ РУКОВОДСТВО НОВОЙ КОНГРЕГАЦИЕЙ В ВАЛЛИЧЕЛЛЕ

[125] Филипп усердно руководил учреждённой им конгрегацией, и всё делалось по его указанию и усмотрению, но он всё никак не поддавался на уговоры (как уже говорилось) о переезде из обители св. Иеронима, хотя отцы ежедневно так и эдак уговаривали его, чуть ли не заставляли. Причина, по которой он так упрямо настаивал на этом решении, заключалась в том, что из-за своего исключительного смирения он до крайности страшился получить почётное звание Основателя. Кроме того, он говорил, что не хочет бежать от креста и оставлять поле битвы: вдруг именно здесь Бог уготовал ему сражение, в котором предстоит победить, дабы стяжать венец нетленный.

Но когда Конгрегация больше уж не могла сносить отсутствие дражайшего отца, а неоднократные попытки переубедить его оказались тщетны, члены её обратились к Пьетро Донато, кардиналу Чези, и упросили его представить дело понтифику (то был Григорий XIII), дабы он властью своей наконец помог им получить то, чего до сих пор им никак не получалось добиться. Понтифик выслушал исполненные любви сетования и попросил того же кардинала Чези от его имени дать Филиппу повеление переселиться в Валличеллу. И вот отец (ибо он был невероятно послушен во всем) тотчас же без всяких пререканий повиновался и переселился в валличелльскую обитель, что произошло в год нашего спасения 1583-й, 22 ноября, в каковой день празднуется память св. мч. Цецилии.

[126] А собираясь выехать из обители Милосердия, он пожелал перевезти свои убогие и скудные пожитки в «торжественном» шествии: чтобы ученики его вереницей несли их на руках и плечах по самым людным улицам, выставляя тем самым его вместе с учениками на всеобщее посмешище и поругание. При этом отец не мог окончательно оставить свою старую келью, которую содержал чрезвычайно бережно: он хранил ключ от неё до конца своей жизни и неоднократно захаживал осмотреть её.

По прибытии же в Валличеллу он ничего не изменил в своём прежнем образе жизни; а поэтому устроился на верхнем этаже, дабы вдали от всякого шума каждый день в установленное время, улучив передышку среди уймы забот, предаваться излюбленному своему созерцанию; и того замечательного распорядка, что он установил для себя когда-то ещё в начале священства, придерживался затем с предельным постоянством до последнего вздоха.

[127] Итак, отцы, едва им удалось залучить Филиппа к себе, все в равной степени облеченные избирательными правами, установленными им самим, единодушным голосованием провозгласили его префектом Конгрегации (которую он сам и основал). Он взялся за исполнение этой обязанности с величайшей серьезностью, хотя куда больше стремился подчиняться, нежели повелевать. Ну а поскольку он хотел на своём собственном примере закрепить правила, которые должны были нами в дальнейшем соблюдаться, то прежде всего он постановил, что нужно проводить выборы префекта каждые три года. Поэтому ровно через три года он снова прошёл выборы, на которых снова по всеобщему согласию единодушно был избран префектом. Впрочем, на дальнейшее отцы сочли несправедливым применять это правило в отношении святейшего Основателя, и в том же году 19 июня объявили его бессменным префектом Конгрегации. И хотя раб Божий по смирению своему никак не этого решения признавал и усиленно просил не возлагать на него сего бремени, тем не менее, измученный уговорами и мольбами, наконец, подчинился воле своих учеников.

И вот сей наилучший и благоразумнейший из отцов (явно по действию Духа Божия), дабы навсегда укрепить основы Конгрегации, объявил главнейшим правилом, что в ней следует соблюдать те самые правила, на которых она была изначально создана. И поэтому всякий, кто вступает в Конгрегацию ораторианцев, не должен связывать себя присягами, клятвами или обещаниями любого рода, но лишь узами любви, и (придерживаясь, разве что, требований священнического чина) свободно служить Богу, больше внимания уделяя не своим делам, а Богу и ближним, а если у кого возникнет устремление к более совершенному пути и жизни, то нет недостатка в святейших обителях разных иноческих орденов, куда каждый может при желании вступить.

[128] Он установил весьма подробные правила жизни личной и совместной, а также написал ряд уложений, которые представил к рассмотрению на совете отцов и другим мужам, наделённым как благочестием, так и мудростью и разумением, а прежде всего – кардиналу Джироламо делла Ровере, архиепископом Туринскому, выдающемуся знатоку церковного и светского права. Затем, после того, как эти уложения прошли в течение долгого времени тщательнейшую проверку и за тридцать лет были испытаны на практике и всенаучающем опыте, их подтвердил своей апостольской властью Верховный понтифик Павел V, кому наша Конгрегация обязана многими благодеяниями. Но поскольку правила, относящиеся непосредственно её устройству, содержатся в томе Уложений, мы сочли излишним излагать их здесь.

О том, однако, не следует умолчать, что (как мы упоминали ранее) в Городе трудами и усердием Филиппа был введён (или, скорее, восстановлен в прежних правах) весьма похвальный и спасительнейший обычай, чтобы каждый преломлять хлеб слова Божия на такие мелкие кусочки, чтобы проповедь не превращалась в род возвышенной речи, которая обычно употребляется в богословских диспутах, но звучала как-то скромнее и в более понятных выражениях, ближе к сути и почти на уровне каждого. Поскольку слуга Божий на своем долгом опыте давно обнаружил, что это правило лучше всего подходит для того, чтобы достучаться до сердец слушателей, то постановил, чтобы каждый день, за исключением субботы (как это и было с самого начала), после благочестивого чтения четверо из нашего числа беседовали с народом о божественных предметах (каждому отводилось по полчаса), по завершении чего пели священный гимн под музыку и, наконец, после краткой молитвы за Церковь Божию собрание распускали.

[129] Притом в течение многих лет отец лично присутствовал каждый день на всех проповедях (что обычно делали также и ученики его), а долгие годы и сам ежедневно проповедовал в Оратории Св. Иеронима. А тем, на кого была возложена задача держать речь, он особо предписывал всячески избегать того рода вычурного красноречия, что сосредотачивается на каждом слове и благозвучном построении фраз, заботясь не о том, чтобы показать свой таланта и учёность, а чтобы пробуждать благочестие и умиление в людях. Поэтому он велел одному повествовать о житиях святых, другому – давать обзоры церковной истории, третьему –пересказывать «Диалоги» св. Григория Двоеслова, ну а остальным, наконец, говорить о чём-нибудь, будящем в слушателях, скорее, сокрушение, нежели любопытство. И если он вдруг в это время проповедник при нём затрагивал вопросы мелкие или посторонние, он тотчас же прерывал его речь и приказывал покинуть кафедру. Главное, к чему он стремился, это чтобы все усвоили: нужно в простых и доступных словах показывать красоту добродетели и безобразие пороков, а с помощью ряда примеров из житий святых представлять слушателям как бы зримый образ, который мог бы глубоко запечатлеться в их сердцах.

[130] Именно поэтому он не позволял никому из своих учеников целиком отдаваться научным занятиям и цепляться за них, как за скалу; но говорил нашим людям действовать при этом поосмотрительнее и мудро распределять (что труднее всего) своё время. По этой причине даже Баронию, чрезвычайно занятому написанием «Анналов», Филипп ни под каким видом и никогда не позволял ради своих штудий устраняться от общих молитв, от произнесения проповедей, от слушания исповедей и исполнения прочих обязанностей. Конечно, Филипп и не запрещал научных занятий никому из своих, но установил определенные пределы и границы этому не знающему меры увлечению, предлагая сосредоточиться прежде всего на тех темах, которые казались наиболее созвучны целям Конгрегации. Ибо он говорил: «Рабы Божии должны любить мудрость, не выставлять её напоказ»; и ещё: «В сокровенные тайны Священного Писания быстрее проникнешь молитвой, чем изучением».

[131] Кроме того, к ежедневному слову Божию он добавил ещё и ежедневное [духовное] пиршество, постановив, чтобы все наши каждый вечер сходились в Ораторий, где могли собираться также и посторонние (за исключением женщин), и, начав с так называемой мысленной молитвы, читали затем литании и молитвы, три раза в неделю бичевали себя.

К тому же он хотел, чтобы Конгрегация была защищена частым причащением Св. Таин, как бы неким небесным оплотом, а потому велел священникам литургисать каждый день, что в те времена было не таким уж обычным явлением. А если вдруг кого-нибудь из них, упражняя в смирении, он иногда удерживал от свершения Жертвы, то предписывал таковому быть готовым приступить к делу Божию по первому зову. Однако при этом он выражал предпочтение, чтобы саму мессу они свершали, скорее, короче, нежели продолжительнее, насколько то позволяло её торжественное величие и достоинство. И поэтому, если кто-нибудь порой проникался необыкновенным умилением духовным, отец настоятельно увещевал его осмотрительно обуздывать это несвоевременное умиление и предлагал таковому служителю вернуться от алтаря в комнату. Ведь всемудрый муж прекрасно понимал, что хотя жертвоприношение мессы должно совершаться с глубочайшим вниманием и благоговением духа, однако же без малейшего отягчения остальных участников; это когда мы изливаем молитвы в комнате за закрытыми дверями, тогда-то уж можно передать поводья Духу.

Далее, он велел клирикам и светским членам Конгрегации трижды в неделю открывать свою совесть духовникам и уж по их усмотрению принимать святое Тело Христово. Кроме того, он установил, чтобы те, кто был назначен принимать исповеди, в праздники, среды и пятницы оставались в церкви с утра до обеда, а в другие дни по крайней мере двое из них дежурили там, готовые исполнить сию обязанность.

Он желал, чтобы в питании и одежде мы ничем не выделялись из обычного ряда добрых и простых людей. За столом же, дабы сотрапезники наряду с телом питали и души свои, он счёл нужным не ограничиваться чтениями вслух (которые длились большую часть обеда или ужина), но велел поднимать два вопроса на темы Священного Писания и нравственного совершенствования, относительно которых каждый в свою очередь должен был скромно и кратко высказывать свои соображения.

[132] Вот такие ввёл порядки Филипп – прежде всего в Конгрегации. А уж когда добрая слава о трудах Оратория стала день ото дня распространялся, то сначала во многих городах Италии, а затем и в других частях света, были основаны обители, подобные этому, римскому, с одобрения и на благо огромного множества народу. И угодно было святейшему и мудрейшему Основателю, чтобы римская Конгрегация не присоединяла к себе никаких обителей в других местах, и чтобы она не брала на себя бремя управления другой конгрегацией, ну а если конгрегации в других местах пожелают придерживаться её правил, то чтобы они не присоединялись к нашей, но каждая независимо от других сама собой управляла и руководила. Хотя это решение некоторые из отцов встретили не особенно одобрительно, поскольку думали, что оно воспрепятствует дальнейшему расширению Конгрегации, однако впоследствии опыт работы подтвердил, что иначе действовать было бы неправильно и невозможно. Поэтому отцы, единодушно в том убедившись, утвердили это правило специальным безотзывным указом, который позже освятил своей апостольской властью Верховный понтифик Григорий XV, которому Конгрегация от начал своих была премногим обязана.

[133] Более того, Филипп был уверен, что предпринятое им дело Бог поправит, довершит и сохранит, а поэтому, даже если бы все покинули Конгрегацию, он всё равно нисколько и никогда не отклонился бы от своего мнения. Ибо, как он молвил, Бог не нуждается в людской помощи; и если вдруг кто-нибудь из его учеников уходил, то, исполненный доброй надежды, он припоминал евангельское изречение: «Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф. 3:9).

Когда Филипп однажды услышал, что какие-то иноки в подражание нашему обычаю, начали вести ежедневные беседы с народом о божественных предметах, один из наших высказал мнение, что им нужно строго-настрого запретить этим заниматься, но отец укорил его за таковую чрезмерную ревность, сказав: «О, если бы все были пророками!» (ср. Чис. 11:29). По этой же причине он не желал набирать в свою конгрегацию многих, и хотя легко мог получить в своё распоряжение целый ряд самых даровитых и образованных мужей своего времени, одни из них, которые, казалось, были рождены и созданы для его конгрегации, вступали по его побуждению в другие иноческие ордены, а другие проводили благочестивое и подвижническое житие в миру.

[134] В целом Филипп, сочетая в управлении Конгрегацией благоразумие с благочестием, удивительно успешно поддерживал искреннее согласие между её членами, так что у всех, как мы уже говорили, поистине «было одно сердце и одна душа» (Деян. 4:32)

Тем не менее, в этом он испытывал немалое затруднение. Ибо трудно представить (как он сам говаривал), сколько требуется мучительных усилий, чтобы управлять и руководить людьми, к тому же свободными; и справляться с этим легче, только если действуешь мягко, а приказываешь редко. По этой причине он часто повторял: «Кто хочет, чтобы ему подчинялись многие, обязательно должен быть умерен в приказаниях». Поэтому он ничего и не требовал от своих учеников в приказном порядке, зато с величайшей лёгкостью добивался всего просьбами. Впрочем, когда было нужно (что, впрочем, случалось очень редко), он мог принимать такой серьезный и суровый вид, что одним кивком головы и одним взглядом мог направить любого из своих, куда желал. Если же он вдруг хотел кого-нибудь упрекнуть, то смотрел на него построже, что заменяло ему серьёзное замечание и взыскание.

[135] Он предпочитал послушание всем другим добродетелям, а тех, кто приказания начальства исполнял неохотно, оспаривал их или отвергал,  постановлением своим немедленно изгонял из Конгрегации как заносчивых и строптивых. У нас сохранилась его запись с умозаключением по этому поводу, часть которого мы считаем уместным привести здесь. «Любой, – пишет Филипп, – кто сознаёт, что не сможет дальше подвизаться без возмущений из-за скудости пищи, или из-за послушаний в церкви, или из-за тех или иных поручений, пускай сам просит исключения из нашей Конгрегации и как можно скорее уходит из её, ведь иначе после очередного такого проступка, он, несомненно, будет из неё исключён. Право же, отцы мои, я совершенно уверен: никого из тех, кто не желает соблюдать те немногие правила, что предписаны нашим членам, ни в коем случае не следует удерживать в обители». Таково было мнение Филиппа.

Поэтому он неоднократно увещевал своих последователей наряду с волей ещё и суждения свои подчинять начальству и учиться мудрой глупости. И если вдруг примечал, что у кого-либо из них порученное дело вызывает сопротивление и отпор, именно тогда настаивал на исполнении его, да к тому же приказывал заняться этим в самое неудобное для него время. Этим он прежде всего стремился добиться, чтобы ученики его, как он сам часто говаривал, «не входили в великое и для них недосягаемое» (ср. Пс. 130:1), но незыблемо пребывали в смирении.

[136] Пожалуй, нелишне будет процитировать здесь, что кардинал Цезарь Бароний написал из Феррары Пьетро Консолино, бывшему в то время наставником послушников Конгрегации. «Вынужден извиниться, – молвит он, – за то, что не ответил тебе ни на одно письмо и не поблагодарил тебя за молитвы, вознесённые за меня к Богу. Теперь, наконец-то, отвечаю и изо всех сил благодарю; и прошу заодно, чтобы ты продолжал за меня молиться вместе с твоими послушниками и моими сынами вселюбезными, которым я горячо желаю каждый день всё более и более возрастать в духе и благодати. Расти, отче, расти молодые саженцы, уподобляясь тому великому древу, побегами коего они воистину и являются; и так, как ты сам был воспитан, воспитай и других. Будь уверен: наш блаженный отец и живёт доселе, и видит, и направляет чад своих, и держит в руке бич, дабы разить нерадивых. Право же, умоляю, зачислили и меня в свои послушники и безоговорочно наказывай, когда сочтёшь нужным. О, если бы исполнилось на мне пророческое слово и когда-нибудь наконец, хоть в старости моей, обновилась, подобно орлу, юность моя! (ср. Пс. 102: 5) Ведь это в подлинном духовном смысле означает, по-видимому, Ависагу, что спала с Давидом, когда он уже был изнурён пожилыми годами (ср. 3 Цар. 1:1-4), сиречь старость, сопряжённую с пылом духовным. Поистине Ависага спала со святым отцом нашим (о чём ты и сам прекрасно знаешь), ведь он так пылок был в старости, что казалось ему, чуть ли не сгорает. Не багряницы и шубы меховые грели старца, а одна Ависага. О, если бы я удостоился приобщиться сего ныне, в стылом хладе моей старости! Испроси мне это твоими молитвами, ибо для того я и написал тебе это письмо. Итак, да утешит тебя Бог и святостью наделит».

В вышеприведённом письме Бароний достаточно ясно показывает, чего святой отец прежде всего требовал от своих и чему сам Бароний научился от него.

[137] Ну и помимо всего верный и благоразумный раб (Мф. 24:45) Божий, ревностно и усердно заботился о том, чтобы имуществом Конгрегации распоряжались весьма бережливо; он и само имущество это называл достоянием бедняков и Христа. А потому он с неустанным вниманием старался избегать любых расходов, кроме самых необходимых. И приводил он в поддержку этому подходу два чрезвычайно весомых свидетельства: [во-первых,] рассказ Кассиана о монахе, который, сливая воду из сваренной чечевицы, упустил между пальцев три зёрнышка и, осуждённый за эту небрежность как расточитель священного достояния, был отстранен от [совместной] молитвы, получив затем прощение только после публичного покаяния; а [во-вторых, пример] святого Антонина, архиепископа Флорентинского, который, как говорят, имел обыкновение писать свои книжки при свете лампад в церкви, чтобы никоим образом (о чем он сам молвил) не нанести ущерба имуществу бедных. Если же кто вдруг возражал ему по этому поводу, говоря, что он слишком щепетилен, отец тут же отвечал: «Так избавьте меня от мук совести: докажите, что эти блага не принадлежат беднякам, а потом делайте, что угодно».

Вот  каких принципов держался Филипп в управлении Конгрегацией, и на этот предмет можно было бы сказать гораздо больше, но, пожалуй, стоит поговорить о том в другой раз, прежде всего тогда, когда зайдёт речь о его добродетелях.

ГЛАВА XI. КАКОЕ ПОСЛУШАНИЕ И ПОЧТЕНИЕ ОКАЗЫВАЛИ СВЯТОМУ ЕГО УЧЕНИКИ

[138] А с наибольшим тщанием Филипп заботился об том, чтобы приучить своих духовных чад к немедленному повиновению приказаниям; и Бог, всех благ Податель, содействовал исполнению желаний его. Действительно, все ученики были так послушны ему, что сколь угодно трудное и сложное приказание большинство из них были готовы сию же минуту исполнить. Поэтому, по свидетельству кардинала Таруджи, хотя ученики Филиппа и не были связаны обетом послушания, тем не менее, некоторые из могли сравниться в этой добродетели с древними египетскими монахами. Беседуя же как-то раз на эту тему с нашими, он сказал, что ни у одного из основателей иноческих орденов не было подчинённых, столь исполнительных и послушных, как большинство Филипповых чад. Это не было необдуманным преувеличением, ведь некоторые из твёрдо заявляли, что по его повелению спрыгнули бы с высоты или добровольно бросились в огонь. И было мановение его или волеизъявление для них подобно божественному оракулу, а как слова его подтверждались жизнью, мы скоро узнаем.

[139] Однажды около некоего пруда святой муж беседовал с несколькими из своих учеников об этой самой добродетели, увещевая их повиноваться, даже когда это тяжело и трудно. Наконец он спросил: «Кто из вас настолько послушен и исполнителен, чтобы, если прикажут, прыгнуть в этот пруд?» Едва он сказал это, как один из них, даже не обдумав самих слов, с изрядной опасностью для себя бросился в воду; впрочем, остальные тотчас подбежали и вытащили его оттуда, целого-невредимого.

В другой раз, упражняя учеников в этой добродетели, он приказал трём другим из них пройти через самый людный квартал Города раздетыми и нагими; и когда они, разоблачившись, уже выходили, чтобы исполнить его распоряжение, он задержал их и молвил: «Довольно, оденьтесь».

Как-то раз он шёл через Колизей к госпиталю св. Иоанна Латеранского и увидел несчастного, лежащего в грязи и едва живого. Тронутый этим зрелищем, он велел одному из своих учеников (его звали Франческо) поднять человека, посадить его себе на плечи и отнести в больницу. Он ещё не кончил говорить, как тот взвалил умирающего себе на спину и понёс его в указанное место, хотя оно было далеко.

[140] У Цезаря Барония от бдений и трудов так испортился желудок, что он не мог даже чуть-чуть поесть без тяжких мучений и боли и так был склонен к головокружениям, что по распоряжению Филиппа не занимался ни молитвенными размышлениями, ни какими-либо другими упражнениями, требующими напряжения мысли. И вот однажды после обеда он, по своему обыкновению, явился к блаженному мужу, а тот ему и молвит: «Возьми-ка этот хлеб и лимон да съешь то и другое прямо сейчас!» Тогда Цезарь, хотя и не рассчитывал, что удастся сделать это без опасности для жизни, однако, положившись на добродетель послушания, осенил себя крестным знамением и повиновался. Мало того, вернувшись домой (ибо он жил в то время при храме флорентинцев), Бароний по удару колокола спустился в столовую с остальными и с величайшей охотой поужинал, что не только не принесло ему вреда, но с того дня его ничуть не беспокоила голова, ни желудок.

К тому же, по свидетельству самого Барония, когда он в течение девяти лет по повелению Филиппа каждый день ходил в госпиталь Святого Духа ухаживать за больными, не раз получалось так, что он приходил туда, пылая от горячки, но по окончании трудов  возвращался здоровым и бодрым.

На эту тему можно было бы привести и другие примеры, и их почти не счесть, ибо ничто не было столь часто в обиходе у святого мужа, как приучать своих духовных чад к этой добродетели, однако изложить письменно всё, что о нем говорят, –свыше сил человеческих.

[141] Кроме того, многие заметили: всё, что ни прикажет Филипп, стоит сделать, и тогда всё выйдет благополучно. Фабриццио де Массими, один из первых учеников блаженного отца, имел двух сыновей; и из-за долгой и тяжёлой болезни они в итоге дошли до такого состояния, что едва кусок могли проглотить. Так как состояние их было почти безнадежно, отец задумал перевезти их в подвластный ему городок (который называется Арсоли и расположен в двадцати восьми милях от Рима), однако все врачи были против, прежде всего потому, что дни стояли самые знойные; они прочили верную смерть его детям, если он решится на это.

И вот Фабриццио, озабоченный и обеспокоенный неопределённостью в способах лечения, обратился к Филиппу. А тот, в присутствии одного из тех самых врачей, совершенно открыто сказал ему, что нужно приготовить к завтрашнему дню носилки, отправиться вместе с детьми в Арсоли и ничего не бояться. Фабриццио послушался и на следующий день отправился с ними в дорогу. Им стало лучше в самом начале пути, а один из них  ещё недалеко от Города перескочил с носилок на свою лошадь и успешно проехал остаток пути.

[142] Винченцо Крешенци, родной брат кардинала Пьерпаоло Крешенци, вместе с другими молодыми людьми зашёл к блаженному отцу, и, получив от него разрешение и благословение (поскольку он обычно не делал ничего, не посоветовавшись с ним), все направились к храму св. Франциска, расположенному на берегу Тибра. На обратном пути Винченцо сорвался с повозки на дорогу, вымощенную кремневыми камнями, и колесо проехалось по его ногам, придавливая их. Спутники громко воззвали к небесам, единодушно решив, что всё у него размозжено и переломано. А он вдруг встал целый-невредимый и вернулся домой пешком, возвещая во всеуслышание, что от беды его спасло повиновение воле блаженного отца.

А другой юноша из римской знати из чувства долга перед родственниками и друзьями был вынужден посещать званые пиры, где присутствовали также и знатные женщины, и всякий раз, когда делал это по Филиппову дозволению, не чувствовал никаких уязвлений похоти, а если поступал вопреки воле святого, они обычно восставали на него.

Маркантонио Маффа, о котором мы поговорим в другом месте, такое отвращение испытывал перед публичными выступлениями, что, по собственным словам, предпочёл бы выполнить самую тяжёлую работу, чем один раз держать речь в Оратории. Однако подчинился велению Филиппа и выполнил возложенную на него задачу так успешно, что[в дальнейшем] мало было равных ему в этом деле.

[143] С другой стороны, долгий опыт подтверждает, что каждому, кто оказывался невнимателен к словам Филиппа, всё выходило неудачно.

Франческо Мария Таруджи, человек в о всём остальном весьма послушный блаженному отцу, задумал было, возгоревшись благочестивым рвением, вставать в полночь на молитву, а отец не дал ему на то разрешения. Таруджи, однако, никак не мог согласиться с его мнением и после нескольких [безуспешных] просьб последовал в итоге собственному решению. И после одной-единственной ночи он почувствовал такое головокружение, что с тех пор в течение одиннадцати месяцев вынужден был вообще воздерживаться от молитвы.

Ещё и другой ученик Филиппа, увлекшись добровольным усмирением плоти, не посоветовавшись с блаженным отцом, ежедневно предавался самобичеванию, однако в конце концов почтение к святому дало о себе знать, и он изложил Филиппу свой замысел. Святой же, понимая, что это телесное упражнение не всегда полезно, молвил: «Будь осторожен, впредь этим никогда не занимайся!» Но тот назойливыми просьбами добился этого у Филиппа; и тот в итоге сказал: «Я приказываю тебе бичевать тело раз в неделю!», и назначил день. Дивное дело! В скором времени ученик стал чувствовать от этого занятия такую досаду и тягость, что никак не мог творить по повелению то, что раньше без повеления исполнял не только без досады, но с превеликой охотой.

Один из учеников Филиппа помышлял о Неаполе, а другой – о Тиволи. Святой муж повелел им отложить отъезд, однако ни один из них не последовал его совету, и оба были наказаны за строптивость: первого сбросила лошадь, и он сломал себе бедро; второй выпал в море и едва-едва не утонул.

Пизанский юноша (имя которого мы намеренно не будем называть) вопреки возражениям Филиппа спутался с кем-то. Когда же отец проведал о том, молвил: «Это плохо кончится». Немного позднее несчастный напал на своего приятеля и убил его, а поскольку пустился в бега, то больше о нём ничего не слыхали.

[144] Да и не только в духовных, но и в мирских делах стоило повиноваться Филипповым словам.

Фабрицио де Массими, о котором мы упоминали немного раньше, вложил большую сумму денег под гарантии своей дочери Елены, а сам решил поехать в Арсоли. Итак, перед отъездом он навестил Филиппа, а святой муж молвил ему: «Прежде чем ты уедешь, заберите деньги – есть опасность потерять их». Он пренебрег советом отца, решив, что нужды в этом нет, ведь в то время его дочь была во цвете лет и обладала прекрасным здоровьем. Но сама плоть покарала его за строптивость: в начале сентября Елена заболела, а вскоре после того её жизнь оборвалась, и деньги были целиком потеряны.

Курцио Лодо из Аквилы, который несмотря на возражения Филиппа одолжил некоторую сумму денег, вскоре её лишился.

И наоборот, те, кто имел веру в слова блаженного отца, благодаря этому избегали немалых имущественных потерь.

Некий Доменико, кожевник, положил в банк двести золотых, которые, собственно, составляли все его сбережения. Позднее Филипп неожиданно молвил ему: «Поди-ка и беспромедлительно забери эти деньги!» Тот повиновался – и спас свои сбережения, поскольку банкир вскоре разорился.

Точно такой же опыт пережили Лодовико Паризи, Франческо Фортини и Маркантонио Убальдини. Также и другие славные мужи, что решились было вступать с родственником в какое-либо предприятие, требующее изрядных вложений, по настоянию Филиппа воздерживались от этого, а через несколько дней родственник умирал и всё его имущество доставалось им по праву наследования.

В связи с этим можно было бы рассказать ещё больше случаев, но поскольку они явно не отвечают основной теме, мы решили их опустить.

[145] Так или иначе, слуга Божий сам давал яркий пример этой добродетели словом и делом. Ведь хотя он не был связан никакими иноческими обетами или уставами, а кроме того возглавлял Конгрегацию (по настоянию всех остальных), однако насколько глубоко послушание укоренилось в его сердце, можно понять хотя бы из того, что, как мы рассказывали вначале, он ни на волос не отступал от указаний и воли своего руководства в вопросах, касавшихся устройства Конгрегации, и был готов в любой миг уделить внимание насущным делам в общине и в миру.

Поэтому, если за ним приходил привратник или ризничий, он, отложив всё, тотчас же являлся [к посетителю]; и даже в самое неподходящее время встречал любого, кто его вызывал. Ибо «важнее, – молвил он, – послушаться ризничего или привратника, чем проводить время в комнате на молитве». А если кто-нибудь возражал, что, мол, нужно же в конце концов дать [священнику]время приготовиться к литургии, он ответствовал: «Конечно, нужно, но лучшее приготовление для хорошего священника– это блюсти невинность жизни и нрава, тогда в любой миг, когда возникнет необходимость, он окажется готов к священнодействию».

Также и всякий раз, как болел, он был так послушен предписаниям врачей, что безучастно принимал любое лекарство, несмотря на то, что оно вызывало отвращение и рвотные позывы. Если бы ему запретили молиться, служить литургию или свершать таинство исповеди, он без всякого запирательства оставил бы всё это; как раз поэтому он с величайшей готовностью подчинялся воле враче, даже когда они ему в течение сорока дней не позволяли творить молитвы Часов, которые на диво радовали его.

[146] Помимо того он оставил много наставлений на этот счёт, и прежде всего следующее: «Всем, кто желает благоуспешно ступать по пути Божию, подобает всецело ввериться своим вышестоящим, однако тем, кто не связан узами послушания, нужно приискать учёного и рассудительного мужа, которому бы они повиновались, как Богу, и открывали ему все тайники сердца своего, и ни о чём не принимали решения, не посоветовавшись с ним; и таком образом каждый как нельзя лучше обезопасит себя на последний день, дабы не пришлось давать отчёт за свою жизнь Вечному Судии». Он добавлял, что перед выбором духовника нужно серьёзно всё обдумать и усердно помолиться Богу; выбрав же, не следует оставлять его, кроме как по самым веским причинам – ибо у злого беса нет более важной заботы, чтобы тех, кого он не может вовлечь в грехи потяжелее, хотя бы подтолкнуть к уходу от привычного и знакомого духовника, ведь он понимает, что таким образом много выиграет.

Ещё Филипп молвил, что эта добродетель –наикратчайший путь к совершенству; и считал тех, кто, связав себя узами послушания, ведёт общинную, хотя и менее аскетичную жизнь, куда выше тех, кто по собственному произволению прилежно упражняется в суровых подвигах; наконец, по его словам, послушание – это истинное всесожжение, приносимое Богу на алтаре сердца. Итак, он предпочитал, чтобы ученики его были в полной готовности повиноваться хотя бы по мелочам, ведь так они постепенно могут привыкнуть к заданиям более значительным и трудным.

Тут нельзя не упомянуть о презанимательном случае.

[147] Как-то раз святой муж послал своего духовного сына, римского аристократа Франческо делла Молара в обитель Милосердия, вручив ему ключи от своей комнаты. И вот, сколько бы Франческо ни пытался открыть дверь в неё, ему всё никак не удавалось. Уже вознамерившись вернуться в Валличеллу, он спустился было по лестнице, однако ему стало стыдно прийти обратно к отцу, не выполнив поручения. Тогда он снова поднялся в комнату и вставил ключи в замок, но зря: он не смог их даже повернуть на пол-оборота. По этой причине к Филиппу он явился не без смущения. А святой ему: «Иди, давай, дурашка, и открывай!» Он повиновался и, едва всунул ключи, как тут же увидел, что дверь-то не заперта! Когда он вскоре вернулся к Филиппу и выразил своё изумление, тот молвил ему: «Усвой, как важно слушаться сразу и без рассуждений!»

Он учил членов нашей конгрегации откладывать ради общих предприятий любые личные дела, в том числе и саму молитву; и усердно увещевал их ни в ризнице, ни в храме не держаться никаких предпочтений относительно времени, алтаря, облачений, но во всём полагаться на храмового смотрителя. Он добавил, кроме того, что истинно послушлив не тот, кто просто подчиняется вышестоящему, но немедля исполняет его предписания без малейшего сомнения или рассуждения, будто невозможно и придумать ничего лучше и совершеннее того, что им приказано, пусть бы дело и представлялось иначе.

[148] Более того, когда [бывшие ученики, из тех], что по его настоянию перешли в[другие]иноческие сообщества, заходили к нему повидаться или по какой-либо иной причине, он увещевал их прежде всего вот к чему: даже если им думается, что в каком-то месте они могут посодействовать спасению ближних, а им всё-таки прикажут уйти в другое, нужно уходить туда – невозмутимо и благодушно, –хотя по их оценке они там нечего не достигнут; ибо это верный признак того, что Бог отнюдь не такого рода побед ожидает от них.

«И не только на то нужно обращать внимание, – молвил он, –желает ли Бог тех благ, которые мы задумали, но прежде всего на то, с нашей ли помощью угодно Ему [совершить их], таким ли образом и в то ли время, что мы задумали. Именно по всем этим [признакам]мы можем определить добродетель истинного послушания».

«Ну а те, кто принимает исповеди, – говорил он, – и легко может приучать духовных чад своих к послушанию, однако либо по нерадению, либо из-за оглядки на человеческие слабости упускают такую возможность, поступают в высшей степени неправильно». И ещё он указывал духовникам, чтобы они, вместо того, чтобы обременять кающихся телесными упражнениями, больше приучали их в силу того же послушания направлять свою волю, а равно и разум, на служение Христу.

ГЛАВА XII. О ЛЮБВИ ФИЛИППА К БОГУ

[149] Итак, мы проследили уже почти весь ход жизни Филиппа; теперь же, как бы возвратившись к началу, дадим смотр некоторым из наиболее важных высказываний и поступков его, распределив их по главам соответственно самым очевидным признакам.

А прежде всего поведём речь о его любви к Богу, ведь сердце его так ею пылало, что воспламеняло, казалось, и всё остальное тело, при этом часто, когда он молился, или литургисал, или иным святым делом был занят, с его лица и из глаз слетали какие-то искры.

И вот, палимый этим огнем, он то и дело падал в обморок, и часто, утратив силы, бывал вынужден ложиться в постель. А ещё бывало иной раз, когда он шёл с провожатыми по Городу, его охватывал его пламень небесный, так что у него вырывалось апостольское восклицание: «Хочу..!»,но тут же, придя в себя, он прикусывал язык, чтобы не вымолвить остальных слов, то есть: «…разрешиться и быть со Христом» (ср. Флп. 1:23)

Помимо того, Иньяцио Фестини из Ордена проповедников, который когда-то юношей захаживал к Филиппу по утрам в обитель св. Иеронима, засвидетельствовал, что весьма часто заставал его почти вне чувств, преисполненным некоей небесной услады, так что он вполне мог бы вместе с апостолом сказать: «Я исполнен утешением, преизобилую радостью» (2 Кор. 7:4), а со св. Ефремом: «Сдержи, Господи, поток благодати Твоей, и отступи от меня, ибо я не могу вынести безмерной услады Твоей!» Таковы были его слова. Другие о Филиппе часто сообщали то же самое.

[150] Например, неоднократно, входя в какой-либо храм, он чувствовал такой пыл духовный, что, опасаясь в воодушевлении этом впасть в экстаз, едва поклонившись Божеству, тотчас удалялся. Ибо там, где он позволял себе предаться молитве, сразу же отчуждался от чувств и замирал в бездвижности ума и тела с устремленным в небо взором; так что тем, кто взирал на него, казалось, что они видят перед собою второго Самуила или св. Мартина молящегося.

Хотя в глубоком созерцании он постигал глубочайшие истины Божии и испытывал дивное умиление духовное, однако же, поскольку ему хотелось истинно чтить Бога не ради самого себя (как он выражался), а ради любви единственно к Богу, он от всей души предпочёл бы обходиться при сем без всякого чувства и удовольствия, сиречь научиться «всему и во всем: насыщаться и терпеть голод, быть и в обилии и в недостатке» (Флп. 4:12)

[151] Кроме того, из этой любви проистекало то необычайное преклонение и почитание, коим Филипп окружал святую Евхаристию. Благодаря сему, ещё будучи мирянином, он почти ежедневно после таинства Покаяния укреплялся Хлебом небесным, а в чине субдиакона ощущал неимоверное наслаждение просто от самого прикосновения к священным сосудам; так что прямо-таки не мог выпустить их из рук. Приняв, наконец, священный сан, он, если позволяло здоровье, каждый день в одно и то же время свершал святое жертвоприношение; если же не [был в состоянии], то благоговейно принимал Тело Христово из рук других. В последнем случае он обычно причащался после полуночи, а чтобы было удобнее, в последние годы своей жизни он получил от Понтифика разрешение хранить Св. Дары поблизости от своей комнаты – в снаряжённой должным образом часовенке. Причастившись же с великим ликованием духа, он, покрыв лицо платом, долго и почти без перемены положения молился и, вбирая лучи божественного света, в некоем дивном умилении духовном общался с Отцом Небесным. Если же порой отцы по какой-либо причине вдруг чуть-чуть мешкали с этим, его охватывало столь мучительное беспокойство, что он никак не мог уснуть, пока ему не уделяли Святого Причастия.

[152] В год Христов 1577 Филипп, живший тогда в обители Милосердия, заболел, причём так тяжело, что врачи отчаялись в его выздоровлении. Когда он услышал в ночной тишине разносившийся по Городу звон монастырских колоколов, что, как обычно, призывали к утренним Хвалам, то попросил святого духовного подкрепления. Таруджи, сидевший при больном, тотчас услышал его слова, но, убеждённый, что волнение, вызываемое благочестивым пылом, и потоки слёз, каковые Филипп обычно проливал при причащении, могут лишить его сна, а вместе со сном и жизни, решительно запретил это.

Когда блаженный отец догадался, в чём дело, он, призвав Таруджи, открыл ему тайну своего сердца, молвив: «Знай же, я из-за того не могу сомкнуть глаз, что горячо жажду Евхаристии; сделай милость, распорядись уделить её мне, и увидишь, как я тут же засну. Сказано-сделано; и вот, вкусив спасительной жертвы и приняв животворящее лекарство, он тотчас уснул и паче всякого чаяния оправился от опаснейшей болезни.

В другой раз, ночью, когда он снова лежал больной в постели, Антонио Галлонио уделял ему божественное Таинство. Когда же он, взяв гостию, с торжественной благочинностью держал её в руках, отец, не вынося и мига задержки, молвил: «Что с тобою, Антонио, что ты держишь моего Господа в руках и не отдаёшь Его мне?» Галлонио глубоко растрогался и не мог сдержать слёз.

[153] Просто невероятно, каким горел он пылом духовным при божественной литургии! Поэтому, где у прочих мысли то и дело разбредаются на разные заботы, и только изредка, как по военному сигналу, сосредотачиваются, там ему приходилось нарочно искать отвлечения, ибо иначе в исступления духа и отчуждении от чувств, он не смог бы завершить мессы. И хотя он сдерживал себя изо всех сил, однако Дух превозмогал, и порой Филипп вынужден был остановиться посреди священнодействия, потому что от дрожания его тела сотрясалось само основание алтаря. Также часто он восхищаем был из самого себя, так что требовался смотритель, который, схватив за край одеяния, должен был дёрнуть его и напомнить, какие действия осталось исполнить для завершения литургии. По этой причине, если ему приходилось литургисать публично, он не приглашал на помощь никакого, кроме тех, кто хорошо знал его тайну; и кто при необходимости сразу мог его одёрнуть и помочь ему.

Помимо того, сии исступления были тончайшего свойства и отнюдь не сопровождались никакими нескладными телесными движениями. По этой причине все, бывавшие свидетелями подобного зрелища(только когда он был настолько вне [всего земного], что такого рода [наблюдения] никак не могли быть ему неприятны), проникались чувством преклонения и благоговения. Ибо они видели, как божественная любовь производит, по выражению Дионисия, экстаз, а раб Божий среди божественных таинств испытывает божественные [воздействия].

[154] Помимо того, во время самого Жертвоприношения, когда подходил миг возношения гостии, его дух ликовал, что воочию выражалось и телесно. И даже когда он был в расцвете лет и здоровья, его внезапно охватывала дрожь, из-за чего он не мог налить вина в чашу, кроме как опершись локтями на алтарь. И вот что удивительно: хотя чашу он использовал маленькую, а вина наливал не так уж и мало, при священнодействии ни капли, несмотря на дрожь, не выплёскивалось.

А когда он по обычаю поднимал всесвященную гостию, простёртые горе руки словно бы цепенели, и иногда он не мог опустить их. Из-за этого многомудрый  муж старался совершать этот жест как можно быстрее, чего по той же причине придерживался и при причастии.

Когда он принимал Тело Христово, некая небесная сладость касалась его, и он вёл себя так, будто лакомился чем-то в высшей степени вкусным, по каковой причине он обычно выбирал для священнодействия гостии поплотнее, которые дольше сохранялись в нём в своём пресуществлённом виде (sacratissimae species), позволяя ему полнее вкусить сей всесвятой Пищи. В это время он выказывал некие удивительные чувствования, что засвидетельствовали те, кто прислуживал ему при литургии.

[155] Также и чашу спасения приняв (ср. Пс. 115:4), он так тщательно вылизывал её и осушал, что чуть не стёр края её, крепко прижимаясь губами и зубами. И это было причиной того, почему, священнодействуя, он приказывал служке стоять рядом так, чтобы не видел лица его; и не разрешал подавать воду для очищения прежде, чем даст знак о том.

Если же Филипп когда-либо священнодействовал в каком-либо приделе церкви, что вообще-то случалось очень редко (поскольку он имел обыкновение служить мессу у главного алтаря), то он не позволял стоять рядом с собой никому, кто мог бы хоть как-нибудь приметить, что он испытывает сии блаженные чувства. И хотя у него не вполне получалось совладать с пылом духовным, тем не менее, служа прилюдно, он намеренно старался не мешкать, заботясь о пользе окружающих, которые и сами иногда зажигались от него духовным пламенем, вызывавшим у них слёзы и воздыхания.

Если же святой, закончив благодарственные моления после мессы, возвращался в комнату и по дороге ему кто-нибудь попадался, то он этого совершенно не замечал, ведь он до того отчуждался от чувств, что на его бледном лице не было ни кровники, и он казался ни жив ни мёртв. Поэтому в последние годы своей жизни, приняв во внимание мнение мужей выдающегося благочестия и учёности, он выходатайствовал от верховного понтифика Григория XIVразрешение служить мессу в отдельной часовне, примыкавшей к его комнате.

[156] Здесь же перед самым причащением Хлеба небесного, все присутствовавшие удалялись, а служка, зажегши какую-нибудь лампадку, гасил алтарные свечи, закрывал одну за другой оконные ставни и, как правило, запирал двустворчатую дверь, чтобы никто изнутри или снаружи не мог ничего услышать, и, наконец, на самом фасаде часовни вывешивалась табличка с надписью: «Тишина! Святой отец священнодействует!».

По прошествии двух часов с лишком служка, вернувшись, стучал в дверь, и если вдруг человек Божий никак не отзывался, спустя какое-то время возвращался снова и снова, пока отец либо голосом, либо звонком в колокольчик не подавал знака [что закончил]. Тогда, войдя, он открывал окна и зажигал свет, а месса благочинно завершалась.

Что святой делал наедине с Богом, какая услада и какие радости преисполняли его, когда он впадал в Его благословенные объятия, никто поведать не сможет. Однако большинство из тех, кто видел его в то время своими глазами, и слышал, и обследовал, рассказывали (мы тоже слышали это от них), что заставали его в полном телесном и душевном изнурении –казалось, он вот-вот испустит дух.

[157] Когда же он сослужил при таинстве Евхаристии, свершаемом другими, его внезапно охватывало некое волнение, и тело его, к великому удивлению окружающих, целиком сотрясалось.

Однажды к нему пришла женщина, обращенная от иудейского неверия в христианскую веру, жена одного из тех, кто, как мы рассказывали выше, благодаря Филипповым трудам принял Христа, и когда она была готова принять из рук его тело Господне, увидела, как его внезапно охватила такая дрожь, что частицы небесного хлеба подпрыгивали над пиксидой, а сам отец, зардевшись в тот миг, как огонь, после причастия тотчас же побледнел, как будто ему стало дурно.

То же самое случилось с Неро дель Неро, флорентинским вельможей, о котором ещё нужно будет поговорить в другой раз. Когда он пришёл в наш храм и собирался принять Евхаристию из рук Филиппа вместе с архидиаконом Александрийской церкви (который в те дни исполнял посольскую миссию от патриарха той церкви к папе Клименту), вдруг увидел, что раб Божий под неким воздействием Духа так затрясся, что его правая рука и предплечье поднялись высоко над пиксидой. Неро, обеспокоенный этим, как можно почтительнее схватил святого за руку и крепко держал, пока не принял Таинство, поскольку боялся, что при таком сильном сотрясении, содержимое пиксиды может просыпаться (чего, впрочем, никогда не случалось – явно чудом). Позднее, когда он собирался уходить, отец, провожая,по своему обыкновению крепко обнял его и молвил: «Ну и ж и подогрел ты меня, Неро, нынче утром!», имея в виду, что он привёл к нему архидиакона Александрийского, мужа, весьма озабоченного защитой и распространением католической веры, прибывшего для обсуждения важных дел, и Филипп с величайшим пылом молился за него Богу, а потому и разогрелся сильнее обычного.

Также однажды, когда он преподавал Евхаристию Джулии Орсина Рангона, женщине замечательного благородства и набожности, замечено было, что та самая священная частица, которую он протягивал ей, поднялась из его пальцев в воздух, каковое зрелище вызвало величайшее изумление у всех.

Подобно же, когда он служил мессу в отдельной часовне, многие наблюдали, как он несколько поднялся над землёю: настолько исполнился он Божественного Духа, совершая сие Таинство.

[158] Более того, с тех пор он настоятельно побуждал всех своих учеников к участию в сем священнодействии, особенно же тех, кто, благодаря печати священства, уже мог приступать к алтарю, ибо он не переставал убеждать их каждый день (при отсутствии препятствий к тому) свершать литургическую жертву, что в те времена отнюдь не было распространенным явлением. И он молвил, что те, кто пропускают её с одним оправданием, что нужно отдохнуть и развеяться, совсем сбились с пути, ведь всякий, кто ищет отдыха вне Творца и утешения вне Христа, никогда, без сомнения, не найдёт его.

Впрочем, некоторых он иногда удерживал (как мы упоминали выше) от священнодействия, чтобы приучить их к смирению и послушанию; так же как некоторым, недавно облечённым в священный сан, не особо легко давал полномочия сразу приступить к свершению Божественной литургии, и благодаря этому они, день ото дня всё более и более проникались томлением по Хлебу небесному.

Он не только священников, но и мирян поощрял почаще участвовать в литургии, поэтому несколько из его последователей богобоязненно и благоговейно принимали тело Христово каждый восьмой день, большинство – во всякий праздник, иные – три раза в неделю, ну а некоторые – ежедневно. Благодаря сему паче всего плодоноснейшему установлению многие из них достигли столь совершенного жития, что оставили после себя необычайные примеры святости.

При этом Филипп хотел, чтобы  таинство Покаяния принимали ещё чаще, и поэтому многие из его учеников, хотя и не приступали к Евхаристии каждый день, однако ежедневно очищали душу священной исповедью.

[159] В размышлении о Христовых страстях и мучительнейшей смерти, которою Он умер за спасение рода человеческого, Филипп упражнялся постоянно, и поэтому имел при себе бронзовый образок распятого Господа, снятого со креста, пред коим он щедро изливал своё сердце. Отсюда те слезы и горячайшее желание поехать в Индию, дабы воздать кровью за Кровь. Однако, поскольку не довелось, он в итоге обходился частичной заменой: всякий раз, когда у него текла кровь из носа или изо рта, он умолял Бога позволить ей течь до тех пор, пока этим хоть отчасти не воздастся за благодеяния Искупителя. И желание его действительно осуществилось: с некоторых пор он часто проливал такие объёмы крови, что наполнял ею целые миски; по этой причине у него иногда темнело в глазах, а иногда он оказывался на грани обморока. Кроме того, его предсмертные болезни были вызваны не чем иным, потерями крови. (Рассказывают, что именно это случилось с девой величайшей святости – Лютгардой (Авирсской (Тонгеренской), 1182 – 1246 гг., пам. 16 июня), которая, горячо желая пролить кровь во имя Христово, вымолила у Бога, чтобы лопнувшая у неё на груди вена излила обильный поток крови, и услышала от Христа, что Он потому оказал ей таковую милость, что она столь горячо желала претерпеть мученическую смерть во славу Его имени.) Собственно, именно это дало нашим собратьям возможность изображать Филиппа [на молитве] в своей часовне в красных священнических облачениях, что должно знаменовать его пылкое стремление к мученичеству.

Под конец стоит упомянуть, что при произнесении пресвятого имени Иисусова он исполнялся какой-то невыразимой радости, а потому чрезвычайно часто его повторял, а молитву Господню и Апостольский символ веры читал с таким глубоким вниманием и усладою, что едва мог закончить.

ГЛАВА XIII. КАК ОН ЧТИЛ БОГОРОДИЦУ И СВЯТЫХ. КАК СООБЩАЛ БЛИЖНИМ ПЫЛ БЛАГОГОВЕНИЯ СВОЕГО

[160] А сразу после Бога чтил Филипп Пресвятую Богоматерь, Которая всегда была в сердце его и всегда на устах. Её-то и называл он своей Любовью, о Ней, единственной Раздаятельнице всех божественных благодатей, повсюду рассказывал; и иногда даже называл Её, подобно нежно приластившегося дитяти, своей мамой; а молясь, часто с усладою проводил в беседе с Нею целые ночи.

Однажды, живя в обители Милосердия, он заболел, причём так тяжело, что по распоряжению врачей кто-то должен был постоянно дежурить при нём, чтобы он случайно не зашибся насмерть, упав [с кровати]. И вот однажды ночью, когда Джанантонио Луччи, о котором мы упоминали выше, вознамерился исполнить сей долг перед больным, он сильно засомневался, получится ли: в комнатке было тесно и крайне жарко, поскольку пора стояла знойная. Но вышло совсем иначе: ту ночь он бодрствовал с таким веселием духа, что, когда утром раздался удар колокола, возвещающий Ангельское приветствие, он подумал, что это звон вечерний, ибо во время долгого своего бдения он ничуть не томился и не чувствовал зноя. Вышло же так исключительно потому, что Филипп, думая, что за ним никто не наблюдает, всю ночь до рассвета общался с Богородицей Девой, словно бы она была рядом, говоря Ей слова нежнейшие.

[161] Кроме того, святой муж то и дело призывал её короткими молитовками, прежде всего этими: «Virgo Maria, mater Dei, deprecare Jesum pro me! Дева Мария, Матерь Божия, моли Иисуса за меня!»и «O Virgo, et Mater! О Дева и Матерь!» Притом он говорил, что, хотя эти моления, конечно, крайне коротки, однако помогают постигать и возвещать прекраснейшие истины о Пресвятой Деве. Из этих восклицаний он научил своих учеников сплетать как бы венчик для Девы, повторяя их шестьдесят три раза; и сам это делал.

Ну а что эта молитвенная формула была угодна Богу и Его Пресвятой Матери, подтверждается свидетельствами многих, кому она служила защитой от нападений бесовских, словно бы какая-нибудь освящённая ладанка. Был некий мирянин, член нашей конгрегации, душа которого искушалась мучительными сомнениями в безупречном девстве Богородицы, по причине чего он пришёл к блаженному отцу, открыл свою совесть и попросил об исцелении. Филипп не повелел ему ничего другого, кроме как читать вышеприведённые молитовки в виде венчика, и таким образом он освободился от всяких душевных мучений не только в то время, но и в последующем.

[162] Он утверждал, что получил от Неё почти бесчисленное множество и других благ; а прежде всего то, что часто, молясь перед её образом, он чудесным образом получал защиту от нападений и устрашений бесовских. Поэтому он помнил о Богоматери и всегда выказывал Ей благодарность, а при обсуждении постройки приделов нового храма прежде всего пожелал, чтобы главные тайны нашего искупления были в них изображены так, чтобы на каждом виднелся образ сей Девы. Отцы так вдохновились этим подходом, что, когда для общего почитания предстояло выставить уже образ Филиппа, всячески позаботились о том, чтобы разместить на нём и Богородицу, ибо знали, что в пламенной любви к Ней он был точно второй Бернардин Сиенский.

В то время, когда строился этот самый храм, руководивший строительством Джанантонио Луччи, разрушив почти все окружавшие его постройки, приказал оставить до завершения нового здания какую-то часть крыши, покрывавшей древнюю маленькую Валличеллу. Там находился древний образ Пресвятой Девы, и великим почитанием народа окружённый, и прославленный чудесами, который затем был перенесён с должным благоговением и почестями на главный жертвенник нового храма, где мы и чтим его ныне.

[163] Однажды утром Филипп срочно велел позвать Луччи, а когда тот немедля явился, молвил: «Поскорее разбери ту старую крышу, потому что, как я самолично видел, она непременно рухнула бы нынче ночью, кабы Матерь Божия не поддержала её своими руками». Строитель повиновался и, тотчас же созвав мастеров, помчался на место и обнаружил, что балка, на которой держалась вся крыша, отошла от стены и повисла в воздухе без какой-либо опоры. Все присутствовавшие были взволнованы этим зрелищем и единодушно заявили, что так могло получиться только при вмешательстве свыше.

Наконец, среди других благ, которые Филипп получил от Богородицы Девы, не в последнюю, конечно, очередь следует упомянуть то, что Она изволила подарить ему храм, названный в Её честь, для того, чтобы вселюбящий сын ни на миг не был лишён гостеприимства Матушки своей; а также то, что за несколько дней до его ухода из жизни Она пришла к нему и тотчас же доставила исцеление в болезни (о чём мы расскажем в своё время), ибо при виде Её он чудесным образом окреп и проникся неизреченным умилением, а всё оставшееся время только и делал, что повторял, запечатлевая в душах учеников своих, слова: «Сыночки, Матерь Божию чтите, Марию любите!»

[164] Филипп не только Царицу всех святых, но и самих святых с величайшим благоговением почитал. Поэтому, сверх того, что уже было сказано, он в последние годы своей жизни каждый день настоятельно просил по нескольку часов читать ему их жития; и с таким искренним восторгам слушал, а слышанное пересказывал, что прямо-таки оторваться не мог от этого занятия.

Чтил он наипаче св. Марию Магдалину, в канун праздника коей (как мы сказали в начале) явился на свет, а также святых апостолов Иакова и Филиппа (чьё имя носил); в их праздник он устраивал своего рода агапу и некий священный пир, когда ученики Конгрегации получали несколько более обильное угощение, каковой обычай впоследствии распространился среди наших членов, и этот день отмечали с особой торжественностью ежегодно.

А в самые важные торжества он исполнялся особым пылом духовным и чувствовал особенно острое побуждение следовать по стопам Христа Господа и святых; и говорил, что те, кто не испытывает в сии дни никакого умиления и благоговения, наверняка весьма скудны надеждой на вечное спасение.

[165] Также и священные реликвии были у него всегда в высочайшем почтении, однако он не носил их с собой, и ученикам нелегко было получить от него позволение на это, потому, во-первых, что иногда им оказывается неподобающая честь и поклонение, а во-вторых, когда они при передаче от одних к другим проходят через разные руки, им то и дело по человеческой небрежности причиняются повреждения. Но если кто-либо из них вдруг выражал желание хранить ту или иную святыню в частном доме, окружив её почтением и благоговением, он отнюдь не возражал; более того, даже сам с величайшим страхом божиим держал у себя в комнате мощевик, который после кончины его перешёл в руки Барония, и Бог совершил через него много чудес.

Это особое благоговение перед мощами святых Филиппом наиболее явственно проявил во время перенесения честных мощей преславных Христовых мучеников Папии и Мавра (пам. 29 янв.)из храма св. Адриана в нашу церковь. И поскольку это событие явно достойно упоминания, мы перескажем здесь его описание, что было дано очевидцем кардиналом Барониием, его же собственными словами.

[166] «Угодно было, – молвит он, – Его святейшеству Владыке нашему Сиксту V, Верховному понтифику (благодаря хлопотам Его высокопреосвященства Августина Кузано, кардинала-диакона вышеупомянутого храма, который с необычайно ревностной заботой всегда пекся о наших делах и неизменно пользовался благорасположением нашей конгрегации) дать указание на перенос честных мощей святых мучеников Папии и Мавра из титулярной церкви св. Адриана в нашу церковь св. Марии и св. Григория, называемую Валличелла и находящуюся в районе Париона. Причём всё, что было необходимо для такого торжества, было радушно представлено благодаря благочестивой опеке и щедрости сего высокопреосвященного иерарха.

Чуть ли не чудом Божиим случилось так, что после того, как церковь, заложенная в честь Матери Божией и св. Григория Папы, спустя много лет была с огромным трудом возведена и довершена, среди прочих замечательных особенностей в ней построили и прекрасную гробницу наподобие тех, где покоятся великомученики. И как раз в те дни явно по замыслу Божию эти мученики были вновь обнаружены – дабы по перенесении в церковь более просторную Город начал воздавать им большую (как и подобает) честь, а они сами –большие милости оказывать просящим. Мы видели их и приложились к ним, несмотря на наше недостоинство, и лобызали их вновь и вновь, и 11 февраля 1590 года вместе с собратьями с радостью приняли участие в перенесении, возложив себе на плечи их священный гроб.

[167] После того, как мы столько читали о мученических подвигах, весьма приятно и радостно было в тот последний день принимать столь замечательных римских мучеников. Мы были счастливы приветствовать сих дорогих гостей, прибывших, чтобы остаться у нас навсегда; и были полны решимости чтить сих покровителей наших ещё усерднее и, с помощью божественной благодати, день за днём всё ревностнее свершать им молебны и службы. Притом сие праздничное шествие с мощами святых мучеников в величайшем благоговении встречали, спустившись до нижних ступеней церкви,  высокопреосвященные кардиналы Св. Римской Церкви Аьфонс Джезуальдо Неапольский, кардинал-епископ Порту; Габриэль Палеотто Болонский, кардинал-епископ Альбано; Николай Сфондрати Миланский, титулярной церкви св. Цецилии кардинал-пресвитер Кремонский; Доминик Генуэзский, тит. ц. св. Лаврентия в Панисперне кардинал-пресвитер Пинелло; Ипполит, главный пенитенциарий и тит. ц. св. Панкратия кардинал-пресвитер Альдобрандино; Иероним Туринский, тит. ц. св. Петра-в-оковах кардинал-пресвитер делла Ровере; Сципион Мантуанский, тит. ц. св. Марии Народной кардинал-пресвитер Гонзага; Федерико Миланский, тит. ц. св. Агаты кардинал-диакон Борромео; Августин, тит. ц. св. Адриана кардинал-диакон Кузано (который, вняв велению Всесвятого, и передал мощи святых Филиппу Нери Флоренскому, префекту Конгрегации Оратория); Гвидон Болонский, тит. ц. свв. Космы и Дамиан акардинал-диакон Пеполи». Так об этом рассказывает Бароний

[168] Невозможно описать, с каким воодушевлением и радостью слуга Божий принял сей божественный дар. Вы бы видели, как он, ликуя не только душой, но и телом, носился туда-сюда по храму и врывался в плотную толпу, словно бы в исступлённой пляске. Наконец, рака была поставлена на алтарь, воздвигнутый посреди храма и украшенный роскошными покровами; и там мощи святых мучеников четыре дня оставались открыты для приходящих богомольцев. Затем они были перемещены во святилище, и, наконец, в год нашего спасения 1599-й, 23мая, в день торжественного освящения храма, их поместили под главным алтарём, а головы, оправленные в серебро, и поныне хранимы с великим благоговением.

[169] Кроме того, особенно важным наряду со всеми теми дарами благодати, которыми Бог щедрой осыпал Филиппа, мне кажется, было то, что сей могучий пыл благочестия не удерживался только в нём одном, но распространялся и на ближних. Поэтому все, кто приходил к нему часто, как бы ни были они прежде теплохладны и далеки от благочестивого рвения, проникались пылом и постепенно разогревались духовно, ну а те, кто наоборот, [пренебрегали общением с ним], внезапно теряли запал и заметно охладевали.

Лавиния де Рустичи, знатная [дама из известного] римского рода, сначала не особенно почитала Филиппа, оспаривала его праведность и даже имя его (по словам Фабрицио де Массими, её мужа) слышать не могла. Когда наконец Фабрицио уговорил её сходить к слуге Божию, она была так пленена его обращением, что совершенно подчинилась его воле и, отбросив заботу о земном, завела обыкновение три раза в неделю, исповедавшись, причащаться Св. Таин и усерднейшим образом упражнялась во всяком благочестии, а посему во время молитвы она часто бывала восхищаема к Богу. Когда же через несколько лет она ушла из сей жизни, Филипп открыто засвидетельствовал, что она преставилась на небеса.

[170] Костанца де Драги-Крешенци вместе с Евгенией, служанкой своей, в день рождения святого Андрея Апостола присутствовала в нашем храме, где мессу, как обычно, служил Филипп. И вот они внезапно воспылали неизреченным пылом духовным и почувствовали, как переполняет их огромное сокрушение и великое умиление. Тогда Костанца и молвит: «Ты понимаешь, Евгения, что это значит?» А та в ответ: «Конечно, понимаю». Позднее, обсудив это между собою, они пришли к полной уверенности, что это Филипп тогда вымолил им таковое воодушевление.

Блуждания помыслов сильно отвлекали Неро дель Неро во время молитвы, но когда он впервые оказался на литургии, совершаемой Филиппом, то обрёл такую способность сосредоточения на божественном, что сам обомлел от изумления; и впоследствии испытывал то же самое всякий раз, когда бывал на мессе Филиппа.

[171] Да и всем, кто молился с блаженным мужем, он сообщал такую отраду духовную, что для них часы пролетали, казалось, в мгновение ока. Некоторые даже без тени сомнения заявляли, что, если бы можно было молиться вместе с Филиппом, они с величайшей охотой посвящали бы молитве дни и ночи.

Однажды молились с блаженным отцом флорентинец Симоне Граццини и сиенец Алессандро Сальвио, одни из первейших его духовных чад, и с огромным удивлением обнаружили, что час для них прошёл, как единый миг. Поэтому они заявили, что будут постоянно пребывать в молитве и размышлении, если та небесная радость, которую они обрели, пребудет с ними также и в молитве. А когда они рассказали об этом Филиппу, он молвил: «Неудивительно, дети мои, ведь Бог поит вас молоком, как грудничков». И это часто переживали и они, и другие люди, молившиеся с Филиппом.

И при таинстве покаяния блаженный отец так возгорался огнём любви, что, казалось, целиком был охвачен пламенем – и даже уделял этот самый огнь любви другим, когда перед ним исповедовались. Происходило это, прежде всего при разрешительной молитве: в это время святой нежно обнимал кающихся и, прижав к своей отеческой груди, сообщал им неизреченную некую сладость.

[172] Об этом наряду с другими прекрасное свидетельство оставил Джованни Адзина из Марсико, который также был чрезвычайно привязан к Филиппу. Вот что он говорит: «Всякий раз, когда я входил в его комнату, меня внезапно охватывал трепет, хотя к святейшему старцу я приходил с величайшей охотностью. Когда я склонялся у ног его, а он касался моего бока, или моих волос, или моего уха, я чувствовал, как вспыхивает в мне жажда вечных благ, словно бы излилась на меня некая небесная благодать, и именно она вынуждала меня немедля мчаться в храм –молиться».

С этим согласуется высокодостоверное свидетельство аббата Маркантонио Маффы, упоминавшегося нами ранее, который молвит: «Даже я, худший из всех смертных и без числа согрешивший, с тех пор, как узнал Филиппа, стал чтить его, как святого; и, насколько позволяли мои занятия, часто приходил к нему. Когда же он выслушивал мою исповедь и уделял благодать разрешения грехов, я с великим сердечным умилением совершенно явственно ощущал веяние святости, исходившее от него. По этой причине после исповеди я литургисал не иначе, как в глубоком благоговении и с обильными слезами, причём, когда я исповедовался другим, ничего такого не чувствовал.

Тысячи раз я, кроме того, поверял ему свои сердечные тревоги и искушения, которые смущали меня, а его советы и молитвы тотчас же возвращали мне утраченное душевное спокойствие. После же того, как он преставился на небеса, то всякий раз, как я от всего сердца молил его о помощи, так сразу же ощущал его близость, что меня самого нередко попросту изумляло. Ну и наконец, когда я однажды, а потом ещё раз служил литургию, облачившись в ту же казулу, которую он носил при жизни, то пролил море слёз».

Также и ряд других близких святому людей, клятвенно заверяли, что с ними многократно случалось то же самое.

ГЛАВА XIV. О ТОМ, КАКИМ БЫЛ НАДЕЛЁН ФИЛИПП ДАРОМ СЛЁЗНЫМ И МОЛИТВЕННЫМ

[173] Хотя здесь мы предполагали вести речь только о добродетелях Филиппа (ибо о дарах его мы намерены подробно рассказать позднее), но поскольку дар слёзный является самым заметным плодом благочестия, то вполне уместно будет именно сейчас поведать о том, как обильно он был им наделён. Ведь всякий раз, когда заходила речь шла о чём-нибудь достожалостном, он тотчас же заливался слезами; и если вдруг сталкивался с кем-нибудь, опутанным узами грехов, то, как второй Иеремия, вскрикивал в плаче и сетовании: «О, кто даст голове моей воду и глазам моим — источник слез! я плакал бы день и ночь о пораженных дщери народа моего» (Иер. 9:1). И кардинал Федерико Борромео засвидетельствовал, что, по его наблюдениям, святой в подобных случаях неоднократно причитал так горько, как какой-нибудь ребёнок, крепко битый родителями.

[174] Однажды слуга Божий уличил некоего вельможу, который во время исповеди стыдливо скрыл и утаил грехи свои. И вот, рассказав ему всё, что узнал только по откровению Божию, он снова и снова уговаривал его в дальнейшем поступать с духовником честно и искренне. А устремив на него взор и увидев перед собой человека, обличаемого совестью и раскрасневшегося, проникся Филипп такой жалостью, что не смог удержаться от обильных слёз и горьких рыданий, а одновременно снискал для него от Господа такое искреннее раскаяние, что тот тоже оказался не в силах противостать плачу. Поэтому они оба довольно долго оба стояли, рыдая, так что и слова вымолвить не могли. Затем несчастный тот, отдышавшись и вновь обретя дар речи, пообещал немедля избыть в таинстве исповеди давно покрываемые молчанием прегрешения и просил у Филиппа молитв, кои, подобно священному якорю, [сулили ему надежду спастись от духовного кораблекрушения]. Слуга Божий по своему обыкновению нежно ободрил опечаленного к покаянию (ср. 2 Кор. 7:10) и утешил его доброй надеждой на прощение.

Поскольку же нежнейший отец в безмерной любви своей ещё не вдоволь наплакался, то удалился в уголок поукромнее и там на некоторое время дал волю слезам, кои доселе ещё как-то сдерживал. Тем временем грешник, смыв у своего духовника грязные пятна всей прошлой жизни, возвращается к Филиппу, а отец ему молвит: «Вот теперь у тебя другое лицо, и, право же, милое! Знай же: хотя я и не стал слушать твою исповедь, однако будь уверен, что Господь открыл мне все твои грехи в подробностях». Тогда вельможа вновь стал в самых смиренных выражениях просить Филиппа, дабы он вымолил для него у Бога ещё более глубокое сокрушение, и тут же почувствовал, как в сердце у него пробуждается такое сокрушение, что больше и пожелать нельзя, при том что до знакомства с Филиппом он едва ли даже слыхал о сокрушении.

[175] Если же слуга Божий заговаривал о чём-нибудь божественном, то потоки слёз весьма часто прерывали его речь, из-за чего ему приходилось либо смолкать, либо менять тему. И это было причиной того, что, когда он в личной беседе или публичной проповеди касался духовных предметов, то умышленно вставлял что-нибудь из высказываний или умозаключений философов, хотя это было в высшей степени чуждо его нраву.

Однажды Патрицио де Патрици, муж исключительного благородства и благочестия (за что Филипп к нему в высшей степени благоволил), пригласил его на обед в свои сады, и св. отец не отказался, хотя (как мы говорили) уже издавна обычно вкушал крошечный кусочек хлеба вместо обеда. С собой он привёл Марчелло Вителлески, Цезаря Барония, Джанфранческо Бордини и Томмазо Боцци. Последнего же по окончании трапезы, дабы избежать явного пропуска в приходящихся на это время упражнениях в Оратории, слуга Божий попросил сказать сообразное обстоятельствам слово, каковое, по его мнению, могло бы послужить назиданию других. Затем, когда тот завершил речь, святой хотел было добавить что-то в подтверждение, но едва успел произнести хоть слово, как внезапно, охваченный дрожью, залился потоками слёз и не смог продолжать.

[176] А читая жития святых, он часто чуть ли не тотчас же после каждого слова заливался слезами.

Однажды зашёл к нему некий прелат и застал его в горьком плаче над чтением; отчего и спросил, не случилось ли с ним чего худого? На что отец, уклоняясь, ответствовал: «Как же мне не плакать, сироте без отца-матери?»

А в другой день Анджело Витторио (который, как мы упоминали ранее, был по-дружески близок ему), застав его за чтением в слезах и спросив о причине кручины, получил ответ: «Я потому плачу, что сей святой муж, деяния коего я листаю, отрёкся от мира и всего, чем владел, чтобы служить едино лишь Богу, а я никогда не делал ничего хорошего, и все превосходят меня в добродеяниях». Затем, вздохнув и издав глубокий стон, он молвил: «Ох, Анджело, а что, если меня поведут связанным через город и будут бить палками? Наверняка ты скажешь: «Не тот ли это Филипп, что притворялся таким хорошим? Наподдайте-ка ему!» И при этих словах он горестно вздохнул, ибо был полон любви к такого рода умерщвлению.

[177] Когда он размышлял, или говорил, или читал о Страстях Господних, он прямо таял, как воск на огне, от невероятного умиления. Также порой замечали, как он при этом бледнел, покрываясь снежной белизною, к изрядному удивлению и благоговению наблюдавших сие.

А на Великой седмице, когда он за литургией читал евангельское повествование о Страстях, его мысли унеслись так далеко, что он не мог закончить священнодействия, и несмотря на все старания сосредоточиться, не смог в конце концов удержаться от слёз и воздыханий.

Когда однажды в Оратории он говорил народу проповедь и упомянул в ней о Страстях, его охватил такой пыл, что он не мог перевести дух от рыданий и слёз, а потому сошёл с возвышения и внезапно выбежал вон.

Поскольку же это случалось с ним всё чаще, он за много лет до ухода из сей жизни стал воздерживаться от проповедей, хотя сам он заявлял, что попросту непригоден для этого дела по своей неумелости и косноязычию. А если кто вдруг возражал, что, мол, ведь он так долго проповедовал прежде, Филипп тут же приводил тот довод, что, дескать, при самом зарождении Оратория совсем мало было тех, кто мог говорить с народом, а потому Бог и наделил его некоторой речистостью, на что теперь уже нечего надеяться, так как число ораторианцев достаточно выросло.

Собственно, даже при простом упоминании о Страстях он часто заливался слезами, которые лишали его речи и не давали собраться с мыслями.

[178] Гвидо Феррери, кардинал Верчелльский титулярной церкви свв. Вита и Модеста, муж достохвальный и благородством семейства, и собственной добродетелью, позвал Филиппа и нескольких других священников Конгрегации, чтобы отпраздновать памятный день сих мучеников; и устроил для гостей пир по соседству базилики св. Пракседы. Когда унесли кушанья и прибрали со столов, блаженный отец по указанию оного кардинала предложил всем своего рода питательный и освежающий духовный «десерт», а потом велел и каждому добавить что-нибудь от себя. Наконец, когда они развили и раскрыли заданную тему, он сам снова встал и завёл речь о невероятной любви, которой Христос возлюбил нас и предал Себя за нас – и в то же мгновение его охватила такая скорбь и стенание, что он утратил способность говорить. Он изо всех сил пытался было взять себя в руки, пока, наконец, кардинал не разрешил ему смолкнуть.

В год спасения нашего 1590-й он был тяжело болен, и ему для восстановления сил дали поесть похлёбки из толчёной курятины. Он взял её в руки, но не успел поднести ко рту, как охватила его внезапная дрожь, и, горько застонав, воскликнул он: «Ты Христос, Ты Распятый, а я нежусь в постели среди стольких удобств и утех, окружённый толпою заботливых друзей?!» И, говоря так, он заливался обильными слезами; и хотя он пытался вкусить сей пищи, ему не удавалось.

[179] Когда он потчевал своих духовных чад небесным Хлебом, то от непереносимой радости у него чрезвычайно часто открывались преизобильные источники слёз, так что он едва мог завершить сие действо. По этой причине многие из них, видя, как отец причащает их с влажными глазами и пламенным ликом, совершенно отчётливо чувствовали, что его пыл духовный сообщается и им.

Когда благочинно пели службы суточного круга, он, слыша сие, так умилялся, так волновался, что не мог сдержать слёз даже в присутствии других. Поэтому, когда он посещал на вечерне и в поздние сумерки те проповеди, что братия-доминиканцы пели наподобие псалмов, не раз замечали, что не только его лицо, но и самая одежда была залита преобильными слезами.

Едва на глаза ему попадались те люди, что преследовали его злословием и оскорблениями, тотчас же, тронутый жалостью, оплакивал их бедственное состояние.

И вообще Господь наделил Филиппа таким даром слёзным, что при всяком представившемся случае он сразу разражался плачем. Поэтому можно было счесть чудом то, что едкая жидкость, постепенно снедая зрачки, не лишила его зрения, которое у него до последнего дня сохранилось таким невредимым и ясным, что, когда ему было уже восемьдесят лет, он никогда не пользовался очками, хотя и носил их при себе множество, впрочем, не по необходимости, а (как он сам говорил) для забавы.

Притом сей замечательный дар, который, вообще-то, заслуживает высочайшего почтения, Филипп со свойственным ему смирением старался прикрыть, а при разговорах о себе говаривал, что такого рода слёзы не являются верным признаком божественной любви, и по ним нельзя судить о чьей-либо святости, ведь можно приметить, что даже пропащие шлюхи, если им случится услышать что-нибудь о Боге, тотчас же ударяются в плач.

[180] Он так любил молитву и созерцание, что, кажется, сосредотачивал на этом все упражнения Конгрегации и даже назвать её решил «Ораторием» в честь молитвы (orandi). Ведь с малых лет предаваясь сему деланию с глубокой искренностью и усердием, он приобрёл в нём с помощью Божией такое умение, что в любом месте и во всякое время ум его созерцал небесные предметы, и он в совершенстве исполнял апостольское предписание: «Непрестанно молитесь» (Фес. 5:17), и ему было много проще и легче воспарять к Богу, чем несчастным смертным низвергаться на землю. Поэтому, когда в его комнате собиралось огромное количество людей, и многое там обсуждалось в его присутствии и на слуху, он, не вовлекаясь в дела, но приноравливаясь к ним, неоднократно возводил очи и руки к небесам и из глубины сердца воздыхал ко Господу (хотя свои чувства такого рода он при свидетелях как можно старательнее таил).

[181] Идя по Городу, он был настолько отвлечен от чувств, что за ним приходилось присматривать, говоря, когда следует поприветствовать кого-нибудь или ответить на приветствие. Причём порой его внимание едва удавалось в итоге привлечь, даже дёргая за одежду, ибо он как бы пробуждался от глубокого сна.

После обеда (если только можно было называть это обедом, ведь он вкушал тогда лишь толику хлеба, сколько хватало для утоления голода) его приходилось то и дело отвлекать на разные дела, чтобы чрезмерное рвение и сосредоточение не навредили ему. Поэтому, когда Филипп не мог иначе уснуть, он, позвав Галлонио, просил его: «Если ты хочешь, чтобы я уснул, Антонио, подай-ка мне книги, что мне не по нраву». Либо же средствами иного рода требовалось отрывать его от созерцания божественных предметов, ведь оно так захватывало его, что он сам, бывало, сказывал, словно бы о ком-то другом: «Человек, воспламенённый любовью к Богу, доходит в итоге до того, что вынужден просить: «Господи, пожалуйста, дай мне поспать!»; и ещё: «Тот, кто не готов и не хочет молиться в двадцатый час, то есть в два или три пополудни, тот явно не имеет духа молитвенного» (отсчёт суток вёлся с заката, который в Риме приходится на время примерно от пяти до восьми в зависимости от поры года. – прим. пер.).

Он никогда не предпринимал ничего, особенно в вопросах первостепенной важности, не посоветовавшись сначала с Богом и не умилостивив Его; и благодаря своей настойчивости стяжал такое упование, что откровенно говорил: «Что бы я ни попросил у Господа, наверняка получу; только бы хватило времени помолиться!». Иногда даже доходило до того, что он говорил: «Я хочу, чтобы то или это вышло так-то», и получалось затем именно так, как он предрекал.

[182] И хотя Филипп молитвенным навыком и усердием достиг того, что мысль и чувство его устремлялись к Богу в любом месте и во всякое время, тем не менее он ежедневно назначал себе определённые часы для священных размышлений. И вот, в летнюю пору, утром и вечером (если любовь к ближним не смешивала его планов), он восходил на верхний ярус здания, откуда ему открывался вид на небо, и проводил там много часов в созерцании. А если вдруг во время молитвы привратник звал его к какому-нибудь посетителю, он тотчас же спускался к нему, ибо таким образом он, по собственным словам, отнюдь не прерывал моления, но покидал Христа ради Христа. Затем, по завершении дела, он возвращался на место, и, по его утверждению, это не рассеивало его молитвы – напротив, он чувствовал, что дела милосердия его только воодушевляют и воспламеняют к ней.

Зимними вечерами он после захода солнца посвящал молитве и размышлениям два-три часа. А собираясь ложиться спать, помещал у изголовья медное изваяние умирающего Господа Христа, снятое, однако, с креста; чётки и часы, по которым на ощупь мог определять время – так он снаряжался к ночным и утренним молитвам. И уделял он отдыху не более четырёх или, при крайней необходимости, пяти часов.

Явно внимательнее он был к молитве в следующие дни года: по великим торжествам или в случае общественных и частных нужд, но особенно в Страстную седмицу, во время которой он на протяжении многих лет имел обычай, вспоминая жутчайшую смерть Господа, бодрствовать день и ночь перед «гробницей», пока там хранилось святое Тело Христово (т.е. с Великого четверга до навечерия Пасхи. – прим. пер.), и всё это время он не двигался с места и не вкушал ничего.

[183] В течение семи часов каждый день, согласно обычаю и обряду Римской Церкви, он имел обыкновение читать [бревиарий] с величайшей внимательностью, хотя чаще всего на пару с кем-нибудь, ибо в одиночестве это давалось ему с крайним трудом, ведь он тотчас же восхищаем был к Богу и внимал лишь Ему. Ну а каждому, кто вместе с ним читал божественные молитвы, тому он повелевал всё это время держать бревиарий перед глазами, ибо прилежнейше старался избегать при этом ошибок.

И хотя в старости, когда Филиппу было уже почти восемьдесят лет, Верховный понтифик Григорий XIV, принимая во внимание его лета, а также руководствуясь другими, более чем справедливыми, соображениями, дал ему разрешение вместо канонических часов читать так называемый Венчик Пресвятой Богородице или любую другую молитву покороче, он ни разу не воспользовался этой возможностью, разве что, когда тяжко захворал. Но и тогда он высказал желание, чтобы ему читали бревиарий, и так внимал ему слухом и сердцем, что если кто допускал пусть и лёгкую запинку, святой отец тут же поправлял чтеца жестом или словом, хотя казалось, что он почти вне себя и занимает его нечто совсем иное.

[184] К молитве Филипп присовокуплял чтение святых книг, а особенно тех, где описываются деяния святых, ибо, по его словам, они наипаче действенны для пробуждения духа. Преимущественно же в руках у него были: «Собеседования» Иоанна Кассиана, золотая книжица Фомы Кемпийского «О подражание Христу», жития св. Екатерины Сиенской и бл. Иоанна Коломбини, труды Людовика Гранадского, «Колчан Божественной любви» Серафино да Фермо (Серафино Ачети де Порти, именуемый также Серафино да Фермо, или Серафино да Болонья (Фермо, ок. 1496 г. – Болонья, 1540 г.), августинский проповедник и богослов. – прим. пер.). Кроме того он почти каждый день читал или слушал по какому-нибудь рассказу из «Житий святых отцов» и из того сборника, что составил ученейший и столь же благочестивый Липпомано (Луиджи (1500 – 1559 гг.) кардинал-епископ, агиограф. – прим. пер.).

Из книг Священного Писания ему особенно по душе были послания св. апостола Павла, которые он читал неспешно и с большим вниманием. А когда чувствовал в себе пробуждение священного пыла, ни в коем случае не двигался дальше, но с величайшим прилежанием обдумывал этот отрывок, и то же самое повторялось с другими местами при чтении. Поэтому, наученный долгим опытом, каковую пользу приносит такое чтение, он увещевал своих приверженцев, особенно тех, кто принадлежал Конгрегации и проповедовал слово Божие, уделять внимание тем книгам, заглавия которых начинаются с буквы «С.»: «Св. Августина [книга о…]» «Св. Григория…», «Св. Бернарда…» и т. п. (в античности и средневековье заглавие книги начиналось с имени автора (в родительном падеже), напр.: «Q. Horatii Flacci Liber De Arte Poetica». – прим. пер.)

[185] Он советовал (согласно предписанию упомянутого Кассиана) творить молитвы короткие, но зато как можно чаще, особенно тем, у кого не получалось посвящать сему деланию много времени. Поэтому он предлагал им разные молитовки, чтобы зажжённый ими, точно стрелами, дух окрылённо устремлялся к небесам, и, часто возносясь к Богу, постоянно внимал Ему. Некоторые из них мы сочли отнюдь нелишним привести здесь.

Cor mundum crea in me Deus, et spiritum rectum innova in visceribus meis.Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня (Пс. 50:12).

Deus in adjutorium meum intende, Domine ad adjuvandum me festina.Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне (Пс. 69:2).

Doce me facere voluntatem tuam.Научи меня исполнять волю Твою! (Пс. 142:10)

Domine, ne te abscondas mihi.Господи, не скрывайся от меня!

Domine, vim patior, responde pro me.Господи! тесно мне; спаси меня! (Ис. 38:14)

Ego sum via, veritas, et vita.Я есмь путь,истина и жизнь (ср. Ин. 14:6).

Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Да будет воля Твоя и на земле, как на небе! (Мф. 6:10)

Jesu, sis mihi Jesus. Иисусе, будь мне Иисусом!

Ne reminiscaris, Domine, iniquitatum mearum. Не припоминай, Господи, беззаконий моих! (ср. Вульг. Тов. 3:3, Плач. 1:14)

Quando te diligam filiali amore. Когда же я возлюблю Тебя сыновней любовью?!

Sancta Trinitas, unus Deus, miserere mei. Святая Троица, единый Боже, помилуй меня!

Tui amoris in me ignem accende.Своею любовью разожги во мне пламя!

Maria mater gratiae, mater misericordiae, tu nos ab hoste protege, et hora mortis suscipe. Мария, Матерь благодати, Матерь милосердия, защити нас от врага и прими в час смертный!

[186] Помимо того он повторял и сего рода молитвенные речения на народном наречии, чтобы все могли запомнить (мы приводим их здесь в переводе, продолжая предыдущий список):

Я ещё не познал Тебя, мой Иисусе, потому что еще не искал Тебя.

Что мне делать, если Ты не поможешь мне, Иисусе мой?

Что же мне делать, Иисусе мой, дабы исполнить Твою волю?

Даруй мне, Иисусе мой, служить Тебе не из страха, а из любви.

Когда-нибудь я хотел бы наконец полюбить тебя, мой Иисусе.

Себе не доверяю, Тебе доверяю, Иисусе мой.

Ничего хорошего не могу сделать, если Ты не поможешь мне, Иисусе мой.

Ничего не хочу, кроме исполнения святейшей воли Твоей, мой Иисусе.

Я никогда не любил Тебя, и все же хочу полюбить Тебя, мой Иисусе.

Я никогда не полюблю Тебя, если Ты не поможешь мне, Иисусе мой.

Я хотел бы полюбить Тебя, Иисусе, но не знаю, как.

Я ищу Тебя и не нахожу Тебя, мой Иисусе.

Если бы я познал Тебя, я и себя бы познал, мой Иисусе.

Если я сотворю все, какие только возможно, дела благие, разве это в конце концов чего-нибудь стоит?

Я упаду, если Ты не поможешь мне, Иисусе мой.

Устрани всё, что препятствует мне, если хочешь обрести меня, Иисусе мой.

Владычица, Пресвятая Дева, даруй мне благодать всегда помнить о Тебе.

Более того, Давидово воззвание «Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне» или любую другую из перечисленных молитовок он советовал повторять по шестьдесят три раза наподобие молитвенного венчика, как вышеупомянутую молитву, сложенную им в честь Богородицы Девы (см. п. 161. – прим. пер.).

[187] Притом Филипп предписал ежедневное молитвословие не только в Оратории (как мы уже подробно рассказали), но почти такие же упражнения ввёл также во многих, и притом почтеннейших семействах. Поэтому родители вместе с детьми и прочими домочадцами каждый вечер, удалившись в домашнюю молельню, изливали свои молитвы к Богу, следуя тому же правилу, которое было в обычае нашего Оратория. Не было недостатка и в таковых, кто совершал не только сего рода упражнения, но по мере своих скромных сил старательно и усердно соблюдал и другие установления нашей Конгрегации.

[188] Кроме того сей преискушённый в молитве слуга Божий дал множества наставлений и советов относительно самой молитвы; и хотя они почти совпадали с высказываниями и изречениями других святых, однако, поскольку он усвоил их до глубины души, а ученики его проповедовали их как его собственные, то и мы будем их приводить в его изложении, как здесь, так и в других местах, где случится их упомянуть.

Итак, во-первых, он говорил, что лучший способ и приём молитвы для каждого состоит в том, чтобы признать себя недостойным столь высокой милости, а истинный путь подготовки к молитве заключается в усмирении воли, без коего молиться ничуть не легче, чем летать без перьев. Поэтому всякому из учеников, кто просил объяснить ему искусство молитвы, он молвил: «Будь смирен и послушен, и Дух Святой научит тебя». Советовал он, кроме того, подчиняться вдохновению, который Бог сообщает в молитве, и не уклоняться от него; так что, если оно, например, побуждает нас к размышлению о Страстях Господних, ни в коем случае не следует переходить к другим тайнам.

Когда же просим у Господа чего-нибудь, мы не должны останавливаться, заметив, что Он не спешит нас выслушать, но продолжать молиться до конца. Потому что если кто, пламенея духом, находит великий покой в прошении и при самом излиянии молитвы верует, что получит просимое, может твёрдо надеяться, что молитвы достигли Бога и не остались бесплодны.

Он снова и снова увещевал тех, кто стремился к христианскому совершенству, не останавливаться на умеренной доброте, но с предельно глубоким воодушевлением стремиться к высшему; настолько, что, если бы это было возможно, даже самих первоверховных апостолов превзойти в святости, что, пускай, в действительности и недостижимо, однако стоит к тому стремиться, дабы таким образом хоть отчасти ответить на любовь Божию.

[189] Кроме того, молящимся и сосредоточенно размышляющим он настоятельно советовал не удерживать взгляда на священных образах долго, поскольку это для головы слишком тяжело и вредоносно, а кроме того ведёт к прелести диавольской.

Самым мощным лекарством от духовной сухости, когда душа наша как бы спит от утомления, он называл следующее: пусть каждый, как какой-нибудь бедняк, склоняется пред Богом и святыми и в смиренных мольбах просит того или иного духовного подаяния, да притом иногда не просто мысленно, но и телесно, то есть набожно и благоговейно посещая посвящённые им храмы.

Он предписывал всем, а особенно новичкам, беспрестанно размышлять о Четырёх последних (смерть, суд, ад и рай. – прим. пер.) и говаривал: «Всякий, кто не сойдёт в ад при жизни, подвергается величайшей опасности угодить в него после смерти».

Ещё он увещевал своих учеников не прерывать ежедневных упражнений, которые обычно проводились по вечерам в нашем Оратории, и убеждал всех смиренно вверяться молитвам других. К тому же, чтобы подчеркнуть необходимость молитвы, он говорил, что человек не молящийся – это зверь неразумный. Посему и сам он однажды, когда был болен, получив от врачей повеление воздержаться на время от молитвы, уже будучи больше не в силах этого выносить, обратился к Галлонио и молвил: «Увы мне, Антонио, я совершенно превратился в зверя!»

Наконец, он утверждал, что для диавола нет ничего мучительнее и отвратительнее молитвы; нет ничего, чему бы он старательнее пытался воспрепятствовать. Со своей стороны Филипп благодаря молитве достиг такой прозорливости, что по откровению Божию мог узнать, помолился ли кто утром, или же по небрежности пропустил сие делание.

ГЛАВА XV. ЛЮБОВЬ ФИЛИППА К БЛИЖНИМ

[190] А из пресветлой любви, которую Филипп питал к Богу, проистекала его пламенеющая любовь к ближним, производившая в нём радение о том, чтобы привести людей всех возрастов и сословий к истому богопочитанию, а удавалось это ему так искусно и мягко, что аж диву давались; ну а всякий, кто хоть раз пообщался с ним близко, уже не находил в себе сил его оставить. Ещё бы! Ведь, сделавшись всем для всех, чтобы всех приобрести для Христа (ср. 1 Кор. 9:22, 19), он прилаживался к нраву каждого. Итак, если ему встречался кто-нибудь, погрязший в трясине пороков, он прежде всего ободрял падшего, не давая ему отчаяться в вечном спасении; затем снова и снова увещевал его избегать всякого смертного греха, а в итоге с удивительным неким мастерством добивался всего, чего желал, действуя решительно и мягко.

Пришел к нему однажды некто, совершенно погрязший в дурных навыках и почти ежедневно повторявший всё те же грехи. Когда он освободил совесть священной исповедью, отец почти ничего не назначил ему в епитимию, кроме того, что, если он вдруг снова впадет в тот же грех, немедля взять себя в руки и без промедления очистить свою душу[покаянием]. Он послушался, и Филипп никогда не предписывал ему ничего иного, кроме как[провинившись] немедленно возвращаться к нему. И этого одного хватило, чтобы несчастный не только от скверного навыка, но и от других зол через несколько месяцев благополучно освободился и, отбросив пороки, приобрёл, как свидетельствует тот же Филипп, нрав скромный и вообще ангельский.

[191] И совершенно беспутному юноше он вернул чувство долга и благоразумие почти таким же способом: всего лишь попросил семь раз в день его прочитывать антифон «Salve Regina» (Радуйся, Царица) и, поцеловав затем землю, говорить себе: «Завтра я, быть может, умру». Сие вскоре принесло ему благие плоды, а через четырнадцать лет он удостоился смерти, сообразной достойной проведённой жизни.

Доменико Сарачени из Коллешеполи (о нём ещё будет упомянуто в другом месте), учась в Городе философии, наслышался от соученика о святости Филиппа и пошёл к нему. Исповедавшись святому, он молвил: «Прости, я не при деньгах сейчас, хотя очень хотел тебя одарить» (поскольку по обычаю его родины следовало какую-нибудь милостыню священнику). Отец улыбнулся ему: «Ладно-ладно, только твёрдо обещай, что вместо денег ты снова придёшь ко мне в следующую субботу». Доменико послушался и, пленённый обходительным и мягким обращением сего мужа, вверился его руководству и наставлениям. Благодаря этому, часто и тщательно исповедуясь, смывал всю скверну и грязь с души своей и каждую неделю приступал к священному таинству Евхаристии.

[192] В год от Девственного рождения 1562-й в Ораторий св. Иеронима зачастил юный Джантоммазо Арена с той, впрочем, целью, чтобы нагло высмеивать проводимые там упражнения (ибо роскошная жизнь, живой ум и телесное здоровье развили в нём дерзость). Участники заметили, что он приходит раз за разом и, не в силах больше выносить бесчинств этого молодца, сообщили о том Филиппу. Но он, будучи человеком кротчайшим (ср. Чис. 12:3), велел им сохранять спокойствие, попросив потерпеть и позволить ему ещё какое-то время вести себя как душе угодно. И хотя бесстыжий юнец юноша отнюдь не прекратил своевольничать, но с каждым днём, пользуясь чужим терпением, становился всё нахальнее, тем не менее, Отец никому не позволял даже пикнуть на него, а всё сносил всё с полным спокойствием. И не напрасно! Ведь разнузданный этот норов под воздействием и духовных бесед и молитв Филипповых так смягчился, что довольно скоро юноша всецело вверился воле святого отца и, воспылав любовью к благам небесным, с земными добровольно распрощался и вступил по совету того же Филиппа в святую семью доминиканцев, где в самом начале иноческого жития благочестива отдал Богу душу.

[193] Другого молодого неаполитанца по имени Пьетро Фочиле, развращённого чрезмерной роскошью, да при этом большого проказника и острослова, в Ораторий св. Иеронима привёл однажды друг. Там как раз проходили проповеди, а одет он был чрезвычайно ярко, чуть ли не по-шутовски, и вот он заметил, что Филипп смотрит только на него одного, причём почти безотрывно. И почувствовал он, как будто стрелы вонзились ему в грудь и проникли в закутки и тайники его души. Итак, что бы ни говорили народу, он воспринимал всё так, словно бы это говорится ему одному. В итоге в тот день он был так покорён и пленён, что его невозможно было отвести от Филиппа.

И дух Господень наверняка уже вселился в него, и стал он другим человеком, а потому, хотя друзья, как обычно бывает, звали его покуролесить по-старому, он попросту не смог поддаться, что вызвало у всех огромное удивление. Через несколько дней он возвратился к Филиппу, намереваясь избыть проступки прежней жизни обстоятельнейшей исповедью. Святой отец находился тогда в церкви, принимая исповеди у своих учеников. Увидев же пред собою на коленях нового кающегося, он выказал мнимое равнодушие и пренебрежение: велел прийти другой раз в более удобное время, а когда тот возвратился, отослал его под этим  же предлогом, и так многократно в течение двух месяцев.  Пьетро же, чем настойчивее Филипп его прогонял, тем острее ощущал горячее желание вернуться к нему. Наконец святой, которому было свойственно нежное милосердие, уделил ему внимание, радушно выслушал и отпустил его полным радости и духовного утешения. Позднее Пьетро воспылал таким пламенем благочестия, что его по праву нужно причислить к наиболее ревностным ученикам Филиппа, и слуга Божий, ещё будучи среди живых, не раз являлся ему во сне, дабы ободрить его, и оказывал другие, ещё более чудесные милости. Кроме того, он предсказал ему рождение чада (мужского пола несмотря на ожидания) за два дня до родов, а также грядущее в конце концов разорение, что впоследствии и подтвердилось на деле.

[194] Марчелло Ферро, высокородный римлянин, наделенный богатым бенефицием в главной базилике Города, сняв по высочайшему разрешению священнические одежды, облачался чуть ли не как мирянин. В канун памяти св. Доминика, одетый нарядно, почти на военный лад, он прогуливался в галерее обители св. Марии-над-Минервой и там встретил юношу, духовное чадо Филиппа, скромности совершенно ангельской, с которым, войдя в церковь, завёл беседу, чтобы скоротать время. Слово за слово молодой человек завёл речь о несравненной святости Филипповой, молвив: «О, если бы тебе посчастливилось когда-нибудь познакомиться со столь великим мужем! Хоть бы разок перемолвиться! А вдруг он придет сюда сегодня? Ведь то и дело захаживает». Тогда Марчелло сам принялся настоятельно упрашивать собеседника показать ему мужа столь выдающейся добродетели. Внезапно в храм вступил Филипп с несколькими учениками и, едва успев преклонить колени, исполнился Духа Божия и, как обычно, расплакался, хотя и закрывал лицо обеими руками в попытке утаиться; при этом зрелище Марчелло, не знакомый с небесными дарами и непривычный к ним, был изрядно поражён. Между тем Джованни Анимучча, один из тех, кого привел с собою Филипп, подошёл к Марчелло и спросил: «Что поделываешь?» А тот пересказал, что только что услышал. На что Анимучча ему тут же: «Поистине вернее и не скажешь! О, если бы тебе посчастливилось когда-нибудь познакомиться с Филиппом!»

[195] Тут и сам отец подошёл и вместе с Джамбаттистой Сальвиати, и Костанцо Тассоне, и всеми остальными отвёл Марчелло в капеллу. Там они немедля торжественно запели комплеторий, а Филипп тем временем молился с невыразимыми стонами, дрожа всем телом. Наконец, по завершении священных молитв, они порассуждали о божественных предметах, и вскоре Филипп ласково обнял Марчелло и пригласил его в Ораторий. После этого Ферро вдруг усовестился, и сознание прегрешений своих повергло его в горький плач. Когда же он выказал желание очиститься от них в таинстве исповеди, Филипп молвил: «Ни в коем случае! Сначала запиши свои грехи и приходи в Ораторий, а потом через четыре или пять дней я тебя выслушаю».

И Марчелло без возражений, прилежно всё исполнив, в назначенный день совершил перед отцом подробнейшую исповедь за всю своею жизнь. Филипп же, с устремленным к небесам бледным ликом, сотрясаясь от наплыва Божия Духа, проникал, как обычно, в самые сокровенные уголки его сердца и выводил на свет его преступления. И ещё не завершилось таинство, он «пал ему на шею» (Лк. 15:20) и молвил: «Не противься, сынок, Святому Духу, ведь Бог хочет тебе спасения!»

Итак, он ушёл от Филиппа полный доброй надежды и с того дня стал частым посетителем Оратория. И пускай поначалу он не стал вновь носить священнические одежды, блаженный отец ничего не говорил ему по этому поводу, однако направлял все усилия на то, чтобы молитвами и духовными упражнениями хоть подвести его к правому пути спасения. И, конечно, терпение его по милости Божией увенчалось славным плодом: через пятнадцать дней Марчелло по собственному почину, сняв одежды мирские, облачился в священнические и полностью посвятил себя благочестивым трудам под руководством Филиппа, о чём мы ещё скажем ниже.

[196] Короче говоря, этой снисходительностью и мягкостью он обратил почти бесчисленное множество людей всех сословий от нечистой и распутной жизни к целомудренному страху Божию и любви к Нему. Посему немало кто из них, памятуя о милостях, на самом пороге смерти с великим духовным ликованием благословляли дни и часы, когда им было дано узнать Филиппа. Другие же, видя каждый день, сколько людей он приводит к добродетели и богопочитанию от дурной жизни, дивились и говорили: «Как магнит притягивает железо, так Филипп– души; ведь всякий, кто хоть раз исповедуется у него, как привязанный, возвращается к нему».

Он не одобрял образ мыслей тех, кто навязывает кающимся, особенно новоначальным, слишком узкий и трудный путь добродетели, и резкими упреками часто отпугивает и отвращает их от пути исправления, ибо по этой причине они вынуждены дольше пребывать во грехах, откладывая исповедь либо даже уклоняясь от неё.

Именно по этой причине он не обращал особого внимания на чрезмерности и излишества во внешнем облике некоторых женщин, но, насколько мог, обходил это молчанием, благодаря чему затем легче приводил их к добродетели. Ведь, как он говорил, в других нужно терпеть эти недостатки точно так же, как мы миримся со своими врождёнными и укоренившимися пороками, ибо когда приходит Дух Господень, всё это исчезает само собой.

И вот одной знатной женщине, спросившей, позволительно ли носить каблуки повыше, не богопротивно ли, святой не сказал ничего кроме: «Смотри не упади». А какого-то господина, щеголявшего в жёстких складчатых брыжах, он мило и весело попрекнул, сказав: «Право же, я бы почаще мог тебя приобнять, кабы эдакий воротничок мне руку не колол». Его мягкость легко убедила обоих в дальнейшем воздерживаться от суетной пышности.

[197] Причём не требовалось поджидать случая заговорить с ним: в какой бы час ты ни пришёл, он, независимо от телесного самочувствия, всегда держал дверь комнаты открытой, радушно всех принимал и до конца выслушивал, не прерывая. А если вдруг кто-нибудь из приходящих по тем или иным причинам передумывал и поворачивал назад, отец, немедленно выйдя, брал его за руку и вводил к себе. При этом ему настолько не было жалко ни уединения, ни времени, что, даже уже улегшись в кровать поспать, он допускал любых незваных гостей, чтобы никто от него никогда не ушёл бы хоть капельку недовольный.

Сказать кому, не поверят, сколько всяких душ он пленил чарами братской любви! Ибо все они помогали ему наперегонки во всех делах, и ничего не казалось слишком трудным и сложным, чтобы без малейших колебаний не исполнить ради него, когда нужно. Как раз поэтому считалось нечестивым говорить, что Филипп отдыхает, либо, что ему, мол, нужно побыть наедине с собой. Например, когда Антонио Галлонио задержал кого-то, пришедшего в неурочное время, Филипп его весьма сурово за то укорил и молвил: «Не говорил ли я тебе, что не намерен выделять какие-то особые часы на свои дела?» Также и Франческо Дзаццару, который, закрыв двери комнаты, заставил кого-то ждать, он резко отчитал прямо в присутствии той особы. Иной раз он даже мог неожиданно нагрянуть к кому-нибудь из наших, и, если вдруг обнаруживал, что там прячут какого-то посетителя, виновнику это отнюдь не проходило безнаказанно, ибо не было для святого отца ничего тяжелее и мучительнее, чем понимать, что кто-то его томительно ожидает. А просившим поберечь себя и не выкладываться так ради всех, он молвил: «Видали тех, что нынче наипаче пламенеют духом? Знайте же, что я родил их (ср. Гал. 4:19) в ночных бдениях и частых мольбах ко Господу)».

[198] Да и не только дома и в церкви бодрствовал он подолгу денно и нощно, взыскуя спасения душ, но и наружу, если нужно, выходил на брань, дабы вести войны Господни (ср. 1 Цар. 25:28). Ведь когда того требовало благо ближних и появлялась возможность исторгнуть хоть одного кого-нибудь из грязи грехов, его не волновала ни жара, ни холод, ни ветры, ни дожди, ни прочие неприятности, и никакие опасности не страшили.

Однажды он услыхал, что некий молодой человек чрезвычайно знатного рода, потеряв голову от юношеской страсти к высокопоставленной даме, идёт навстречу верной гибели. Уже даже князья то и дело пытались его вразумить, да тщетно. И вот Филипп, со всей свойственной ему обходительностью и мягкостью стал обихаживать того человека, и попеременно то уговорами, то убеждениями в конце концов смягчил так, что он не только настроение своё переменил, но в течение целых двух лет избегал улицы и дома, где та дама жила, не говоря уже о встречах с нею лицом к лицу.

Более того, если иногда во время совместной прогулки по Городу с каким-нибудь вельможей их карета вдруг приближался к той улице, он, извинившись, внезапно выскакивал: так старательно он соблюдал указания и спасительные предписания Филиппа.

[199] Наконец, в каждом месте и в любое время, он пробуждал в людях всех без разбору сословий и возрастов любовь к добродетели, имея обыкновение приноравливаться и приспосабливаться, когда это можно было сделать достойно, к настроениям и желаниям других, наученный, конечно, советом апостольским: радоваться с радующимися и плакать с плачущими (ср. Рим. 12:15). Он был во всех отношениях одинаково расположен к бедным и к богатым и этим подходом легко снискал всеобщую приязнь и благосклонность. Многие повадились хаживать к нему ежедневно, а иные даже утром и вечером, и так продолжали тридцать-сорок лет подряд, по каковой причине его комната, где постоянно толпились люди, повсеместно прозывалась «Школой святости» и «Хижиной радости вечной».

Однако же, хотя сим духом мягкости и кротости он, как мы сказали, побуждал многих к богопочитанию и углублению молитвенной жизни, не было всё-таки недостатка в людях, в целом весьма искренних и горячо ревнующих о благочестии, которые упрекали его за такой подход и жёстко порицали. Но опыт выявил, что так Филипп достиг гораздо большего в спасении душ, чем им удавалось добиться своей строгостью и суровыми выговорами.

[200] Тесео Распа был одним из тех священников, которые посвятили себя святому служению в церкви св. Иеронима. Негибкий по натуре, он крайне неодобрительно относился к той снисходительности и мягкости, какую Филипп проявлял при таинстве покаяния. Однако ход событий опроверг правильность его подхода, ибо хотя первоначально у Тесео было много исповедующихся (причём из людей отнюдь не низкого пошиба), они вскоре начали покидать его, а Филипп, наоборот, кого хоть раз принял как духовного чадо, тех мало-помалу воспитывал в добродетели, и мог «похвалиться Господом» (1 Кор. 1:31; 2 Кор. 10:17), что они возрастают в численности и рвении. И многие замечали, что иные из тех, кто руководствовался указаниями блаженного отца, даже не слишком часто прибегая к таинству исповеди, гораздо глубже укоренялись в любви, чем те, что по внушению других приучились творить её с большим постоянством.

[201] Впрочем, сию обходительность и мягкость духа благоразумнейший муж умерял, где того требовали обстоятельства, суровостью и властностью, чтобы доставить человеку как можно больше пользы. Однажды его спросили, готов ли он посетить одного несчастного, осуждённого на смерть, ибо никакие доводы не могли склонить его к тому, чтобы терпеливо снести наказание за свои преступления, хотя многие иноки усердно трудились над этим. И вот по зову Галлонио святой отец помчался к осуждённому, а войдя в часовенку, увидел человека, который в ужасе перед близкой смертью наполнял всё здание громкими криками. И вот, отослав охранников, Филипп возложил на него руки и, схватив за шею, повалил ниц на землю и молвил: «Уймись!» И тот, пораженный страшным криком, тотчас же пришёл в себя, омыл совесть святой исповедью раз и другой, а затем, исполнившись духа сокрушения, расплатился смертью за свои преступления.

ГЛАВА XVI. КАК ОН СО ВСЯЧЕСКИМ УСЕРДИЕМ СТРЕМИЛСЯ УБЕРЕЧЬ ЮНОШЕСТВО ОТ ПОРОКОВ

И хотя Филипп словом и примером воспламенял любовь к спасительному покаянию в людях всех возрастов, однако с каким-то особым усердием он старался отвращать от пороков юные души и всеми доступными способами приучать их к воздержанности. Поистине глубоко запало ему в сердце известное речение Премудрого: «Наставь юношу при начале пути его: он не уклонится от него, когда и состарится» (Прит. 22:6). Поэтому даже в преклонных летах, когда силы уже в значительной мере оставили его (правда на любовь к ближним и сил, и запала оставалось достаточно), чрезвычайно часто можно было наблюдать, как он шёл по Городу в окружении толп юношей, любезно заговаривая то с одним, то с другим на ту тему, что по-видимому волновала каждого по особенности.

Ещё он часто выводил их на природу и весело предлагал развлечься бросанием черепков и тому подобными невинными играми, причём, хотя сам был в игре заводилой, однако мало-помалу удалялся в уголок и там в одиночестве или размышлял о какой-нибудь из Страстей Господних, или читал из Евангелия, которое весьма часто приносил с собою.

Если вдруг кто-нибудь из них, как нередко бывает, прекращал приходить на исповедь или на духовные упражнения в Оратории, он при случае зазывал их к себе, а тех, кто, по его разумению, уклонялся от правой стези спасения, со всем усердием и прилежанием (в том числе осторожно подсылая других) старался привлечь их обратно на путь; и таким образом часто добивался того, что они возвращались к прерванным трудам благочестия с ещё большим пылом духовным, чем прежде.

[203] И настолько распространилась в Городе среди всех, но особенно среди монашествующих, слава о превосходных способностях Филиппа воспламенять души юных любовью к добродетели и стремлением к христианскому совершенству, что настоятель прославленной киновии при Санта-Мвария-сопра-Минерва часто препоручал ему своих послушников, чтобы он мог водить их, куда ему заблагорассудится – настолько он был уверен, что общение с ним принесёт им немало пользы. Поэтому он с ними иногда (а особенно в дни Карнавала) обходил семь главных церквей Города; а порой они собирались в каком-нибудь уголке поживописнее, где все совместно трапезничали, что на диво нравилось блаженному отцу. Ибо он, наблюдая, как они веселились, угощаясь поданными яствами, молвил: «Кушайте, сыночки, кушайте, и пусть совесть ваша будет спокойна: право же, я насыщаюсь и освежаюсь, видя, как вы кушаете». По окончании пира он приказывал им рассесться на земле и, окруженный многочисленными слушателями, словно венцом, наставлял новобранцев Христовых ко всякому мужеству, а особенно к стойкости, заверяя, что наивысшая из милостей, кои уделила им Божественная благость, есть та, что она призвала их из мирского служения в свой стан и под свои знамёна. «И это, – молвил он, – я говорю искренне и от души». Таковые наставления и увещевания весьма воодушевляли сих молодых воителей, и они чувствовали в себе пламенное желание величайших ради Христа свершений. В итоге, счастливо проведя весь день, они возвращались в киновию, исполненные духовной радости.

[204] И право же, он проявлял совершенно невероятное терпение, чтобы как можно надёжнее уберечь юношество от пороков. Ибо он на диво кротко сносил до последней возможности дерзость и наглость, а также глупость и бестолковость тех, кто захаживал к нему, так что даже перед дверями своей комнаты невозмутимо позволял им громогласно болтать и стрекотать наперебой. Поэтому некоторые из наших, разволновавшись порой, жаловались на их безудержную развязность и своеволие. И поэтому, когда Филипп проведал о том от самих юношей, он молвил [ученикам своим]: «Пускай шумят сколько угодно, а вы проходите себе мимо и радуйтесь, ведь я ничего от вас не требую: только грехов берегитесь». Дошло до того, что отец сам лично велел им играть в мяч перед своей комнатой, чтобы только не дать им повода пойти куда-нибудь ещё.

Один римский вельможа, часто посещавший Филиппа, весьма удивлённый таковым его терпением, спросил, как ему удаётся выносить это юношеское шалопайство и ежедневный шум. А он ему: «Что же касается меня, то, пускай хоть дрова у меня на спине рубят; охотно потерплю, лишь бы сторонились грехов».

В связи с этим некий высокопоставленный придворный не без слез засвидетельствовал перед другом, что в те давние годы его юности, когда Филипп был его советчиком и духовником, он не впадал в смертный грех, но когда отошёл от него, тотчас же обратился к нечистой и распущенной жизни.

[205] Кроме того, он не мог стерпеть, чтобы они поддавались печали в сердце своём. И если ему доводилось увидеть кого-нибудь в тревожном или беспокойном состоянии, он тотчас же спрашивал, что случилось, а иногда, дав оплеуху, добавлял: «Ну же, веселей!» Ибо он на своем долгом опыте убедился, что радостного гораздо легче приучить к христианской добродетели, чем печального. По этой причине он относился к людям радостным и жизнелюбивым с некоей особой благожелательностью. Тут нельзя не упомянуть случая, который произошёл с Филиппом при близком общении с некими иноками.

Пришли навестить его двое из святого капуцинского семейства, один из которых, годами будучи младше другого, в духовном развитии его опережал, что блаженный отец рассмотрел с одного взгляда. Поскольку же ему захотелось проверить (как он часто делал раньше), так ли это, он воспользовался представившейся ему возможностью (инок сплюнул в его присутствии) и резко упрекнул этого человека в бескультурье, а после множества порицаний, как будто сильно сердясь на него, молвил: «Что ж ты за человек? Что за деревенщина-то? А ну прочь с глаз моих!» – и, сорвав с ноги туфлю, замахнулся так, будто собирался ударить его по голове. А тот, осыпанный столькими оскорблениями, нисколечко не смутился, и лицо его неизменно оставалось весёлым и радостным; в то время как другой инок, постарше, будучи мрачноват нравом, хоть дело его напрямую не касалось, всем своим видом выказывал, как глубоко его оскорбляет эта ситуация.

Не остановившись на этом, Филипп велел ему немедля снять рясу, потому что, мол, он её недостоин. Инок же, без промедления снявши рясу, молвил: «Почему бы и не угодить тебе? Охотно! Ведь я и в самом деле недостоин рясы, да и совсем нет в ней нужды: мне ничуть не холодно и пообедал я хорошо».

Кроме того святой приказывал ещё много чего нелепого и вздорного, а превосходный юноша всё исполнял, причём ревностно и в бодром расположении духа, так что в итоге Филипп глянул на него как можно свирепее и велел идти прочь. Ну а тот чем больше презрения ему выказывалось, тем веселее становился – прямо-таки ликовал от радости. И вот после того, как капуцины удалились и спустились до нижней ступени лестницы, он велел позвать их обратно и, едва увидел юношу, подбежал, обнял его, стал одаривать его всякими бумажными иконками и другими подобными святыньками, а под конец молвил: «Будь и дальше таким же весёлым, сынок, ведь это на самом деле лучший путь к добродетели».

[206] Но при всей своей любви к веселью и радости он всегда до крайности ненавидел расслабленность и чрезмерное рассеяние духа. И поэтому он говорил, что тем, кто взыскует христианской добродетели, нужно тщательно избегать привычки к «фиглярскому», как он выражался, духу, ибо фиглярство и притоку божественной благодати препятствует, и совершенно лишает той, что уже была приобретена.

Также, чтобы держать молодых занятыми, он всячески старался нагружать их новыми и новыми поручениями. Поэтому он то и дело наказывал им подмести ему комнату, перестелить постель, передвинуть туда-сюда ящик или стол, сплести венок из чёток или цветов, почитать что-нибудь или написать; приказывал, в конце концов, что угодно, лишь бы только никто из них не оставался праздным и бездельным, ибо не было ничего более чуждого его натуре, никто никогда не видел его без занятия.

[207] Помимо того, он хотел, чтобы они почаще приступали к таинству покаяния, но не к Евхаристии, и постоянно напоминал им, что к ней нужно готовиться как можно тщательнее, в том числе и проходя определённые предписанные духовные упражнения. Когда же они затем приходили принять Св. Тайны, он раз за разом просил обождать, назначая всё новые и новые упражнения, пока не решал, что пришло нужное время.

Причём обосновывал он такой способ действий тем, что в то время, как верные Христовы принимают столь великое Таинство, на них нападают более суровые искушения, которым молодые легко поддаются, что чревато немалым кощунством против оного Таинства. К тому же сия небесная трапеза, по его словам, предназначена только для алчущих и жаждущих, поэтому-то иногда он просящим разрешения причаститься молвил: «Ни в коем случае! Sitientes, sitientes venite ad aquas (Жаждущие, жаждущие! Идите к водам (ср. Ис. 55:1))»

Когда ж буйствовал Карнавал, он, чтобы отвратить юношей от нечистых и скверных зрелищ, старался занять их разными священными и благонравными делами. По этой же причине он обычно обходил вместе с ними семь церквей Рима или устраивал молитвенные собрания под открытым небом на Квиринале либо Яникуле.

[208] Вдобавок он давал им кое-какие спасительные наставления к охранению чистоты и целомудрия; в частности, они не должны были после обеда удаляться от других, уединяясь для чтения, писания или иного какого занятия, ибо, мол, в это время враг рода человеческого, употребляя все свои ухищрения, нападает на людей с особой яростью – потому-то Священное Писание и учит нас беречься беса полуденного.

Особенно он настаивал на том, чтобы юноши, как заразы, избегали любого прикосновения, даже руками (и этого среди наших остерегались наипаче), а также не допускали укромного общения между собой, даже те, что были связаны теснейшими узами родства и наделены превосходными склонностями и целомудренным нравом, ибо сколько бы ни были они честны и чисты, и пускай ничего дурного им на ум в то время не приходило, однако, поскольку человеческие чувства склонны ко злу, иные могли бы внезапно зайти слишком далеко.

Он также категорически запрещал братьям с излишней вольготностью проводить время со своими сёстрами и позволять себе взаимные прикосновения, потому что знал дьявольские козни и тайные вредоносные ухищрения.

[209] Вполне уместно здесь будет упомянуть, как слуга Божий в связи с этим остроумно и вместе с тем серьёзно выразился.

Один юноша имел привычку проводить время в обществе своих сестёр, а упоминавшийся нами выше Анджело Велли, которого он выбрал себе духовником, часто увещевал его не поступать так. Поскольку же юноша был наделён превосходными задатками и целомудренным нравом, он оскорблялся повторяющимися напоминаниями такого рода. Итак, Велли молвил: «Скажи-ка, сын мой, никаких угрызений совести ты по этому поводу не испытываешь, не так ли?» «Ни малейших», – сказал он. «Тогда, – продолжил Велли, – поди к о. Филиппу и посоветуйся с ним по этому самому вопросу». Юноша послушался. Выслушав его, Филипп тут же спросил, какие науки он проходит. «Логику», – ответил он. Тогда блаженный отец молвил ему: «Знай же, что злой бес, как искуснейший логик, методом абстрагирования легко подведёт тебя к тому, что ты будешь видеть в ней женщину, а не сестру». Убеждённый этими словами, юноша уступил и с того дня воздерживался от такого рода времяпрепровождений.

Наконец, в управлении своей молодежью и контроле над ней Филипп был самым благоразумным из всех; и это было тем более удивительно, что он был так предан заботе о каждом, как будто ни о ком не было заботы до него.

ГЛАВА XVII. КАКУЮ ЛЮБОВЬ ПРОЯВЛЯЛ ОН К СВОИМ УЧЕНИКАМ, КОГДА ИМ ТРЕБОВАЛАСЬ ПОМОЩЬ В ПРЕДСМЕРТНОМ БОРЕНИИ

[210]. Конечно, не меньшую заботу он оказывал чадам своим, нуждавшимся в ободрении и поддержке, когда им нездоровилось. Ибо, если случалась такая невзгода, он немедля лично навещал каждого из них, а едва входил в покои болящего, тотчас же становился на колени и изливал за него молитвы ко Господу, а стоявших рядом побуждал делать вместе с ним то же самое. Если же болезнь вдруг оказывалась слишком тяжела, он сидел при страдальце, пока тот не испускал дух, и в последней битве служил им чудесной поддержкой против бесовского натиска.

Был некий Себастьян, виртуозный музыкант, ученик Филиппа и муж исключительного благочестия. Когда он был в борении, испуская душу свою, лукавый враг рода человеческого показавшись ему в ужасающем облике, разными способами склонял его к отчаянию в вечном спасении. Наконец несчастный тот, измученный и сломленный, заголосил: «О несчастный я! О, кабы я не родился! Никакой у меня больше надежды на спасение; вот-вот ввергнусь я в вечное пламя!» Он так восклицал, что стоны его были слышны во всём здании. И кричал без перерыва в течение двух часов, пока, наконец, не позвали приходского священника. Однако Себастьян не захотел ни видеть его, ни слышать, но тотчас же, пылая гневом, отвёл от него взор, недвусмысленно заявив, что ни за что ему не поверит, ибо уже простился с надеждою на спасение.

[211] Итак, в отчаянии пошли за Филиппом, который явился незамедлительно. А едва ступил на порог комнаты, громким голосом, как было у него в обычае, молвил: «Ну и что тут у нас случилось? Что тут у нас?»  И, войдя, подошёл к кровати умирающего, возложил ему руку на голову и сказал: «Не сомневайся». При этих словах несчастный неожиданно пришёл в себя, оживился и так же громко, как прежде [оплакивал свою гибель], закричал: «Филипп гонит бесов! Бесы бегут, это Филипп их гонит! О дивная сила Филиппова! Да здравствует Христос! Да здравствует Филипп, исторгший душу мою из глубин преисподней!» И преисполненный невероятной радости, он запел священные песенки гимны, которые в то время были в ходу в Оратории, и прежде всего ту, что состояла из многократных повторений имени Иисусова. В конце концов, подняв к небу руки и взор, он промолвил: «Глядите-ка, ангелы! А вот архангелы…», а затем стал перечислять чины остальных блаженных духов. На том и испустил он последний свой вздох в объятиях блаженного отца 28 сентября –в самый канун праздника святого Михаила Архангела.

[212] Персиано Роза, пресвитер высокого благочестия и добродетели, к которому (как мы рассказывали) Филипп ходил исповедоваться, тяжко болел, а когда наступила пора предсмертного борения, навалились на него жесточайшие искушения. Посему, теснимый ими, он взывал к Господу: «Ты суди меня, Боже; Ты вступись в тяжбу мою» (ср. Пс. 42:1), -  и, повторяя эти слова, он от страха и ужаса многократно подскакивал с кровати, ограждая себя крестным знамением, и ворочался с боку на бок.

И вот внезапно пришёл Филипп, а Персиано, едва увидев его, возопил: «Святый Филиппе, помолись обо мне и, пожалуйста, изгони эту жутко чёрную собаку, что норовит растерзать меня!» Услышав, в чём дело, отец склоняется наземь и призывает всех присутствующих молить Бога и Богородицу Молитвой Господней и Ангельским приветствием. Скажу нечто дивное: едва блаженный отец преклонил колени, как Персиано воскликнул: «Благодарение Богу, благодарение Богу, собака уходит, собака убегает!» Филипп встал, окропил больного святой водой и благословил его. А он, отбросив свой страх, в радости и веселии на следующий день удостоился увенчать свято прожитую жизнь сообразной её смертью.

[213] Восемнадцатилетний Габриэлло Тана из Модены, член свиты Джованни Риччи, кардинала Монтепульчанского, был смертельно болен. За два года до того он вверился Филиппу, и его дух горел великим рвением, так что он приступал к таинствам исповеди и евхаристии по крайней мере два раза в неделю и часто посещал приюты, ухаживая за больными. Итак, болезнь его день ото дня становилась всё тяжелее, никакие усилия врачей не приносили облегчения, и вот настал последний день его жизни. Однако он, подстрекаемый и наущаемый диаволом, поддался огромной страсти выздороветь, а потому о приближающейся смерти и помыслить не мог.

Тут внезапно явился Филипп (ибо он часто заглядывал его проведать) и спросил, как у него дела. А юноша ему: «Право же я просто в превосходном настроении, ибо думаю, что нынче по милости Божией не умру. А поэтому сильно-сильно прошу тебя, отче, во время мессы вознеси Господу молитвы о моём здравии и испроси для меня времени для покаяния, «чтобы я немного ободрился» (Иов. 10:20)». Тогда отец, распознав диавольские ухищрения (ведь из откровения Божия он знал о приближении смерти Габриэлло), молвил: «Когда я буду возносить Богу Отцу Св. Дары, то хотел от твоего имени принести Ему в жертву твою волю, а вместе с ней и желания, ибо мне хотелось бы, коли Бог призовёт тебя, то чтобы ты сразу же ответил противящемуся сатане: У меня нет своей воли, я передал её Христу!» Так и вышло. Наконец Филипп попросил всех присутствующих сосредоточенно помолиться Богу о болящем, а сам удалился, чтобы отслужить литургию.

[214] По свершении оной святой возвратился к больному и обнаружил, что воля его совершенно переменилась, ибо он с великим пылом духовным повторял апостольское изречение: «Алчу разрешиться и быть со Христом» (ср. Флп. 1:23), а затем, взяв распятье, обнимал его и не без слёз, целовал, горячо увещевая своих друзей, стоявших рядом, чтобы они от всего сердца посвящали себя служению Богу и безоглядно попирали всю гордость мирскую. И молвил он: «Я жизни, поверьте, не рад (ср. Быт. 27:46), и жажду смерти, дабы в рай взойти». Обратившись затем к Филиппу, молвил: «Доселе я заклинал тебя, отче, выпросить для меня у Господа исцеление; ныне же я сугубо молю тебя исходатайствовать мне как можно скорейшее преставление от сей жалкой жизни». Причём в таком же благочестивом настроении он пребыл до самого вечера.

Когда же к ночи Филипп засобирался домой, Габриэлло снова: «Воистину, отче, я хочу в рай; итак, молись за меня, дабы желание мое поскорее исполнилось». Тогда Филипп ему: «А вот если Богу будет угодно задержать тебя, несмотря на болезнь, долгие годы, неужто ты не подчинишься Его воли с охотностью?» А тот ему: «Что это за речи, отче?! Разве ты не знаешь,– ведь я столько раз говорил тебе, –что я хочу как можно скорее попасть в рай, дабы узреть моего Бога, и что мне в этой жизни долее невмоготу? Поэтому и прошу я всемилостивого Господа в молитве, чтобы Он до полуночи обязательно ниспослал мне кончину». На что Филипп ему: «Ну так иди; желание твоё несомненно исполнится».

[215] «Но тебе должно взяться за оружие и мужественно ратоборствовать против диавола, ибо он пойдёт в бой на тебя, прибегая ко многим ухищрениям. Поэтому помни, что ты вверил волю свою Христу, и не бойся, ибо Он сам будет поборать за тебя и победит (ср. Исх. 14:14)». И святой предсказал ему все уловки, к которым прибегнет лукавейший враг при нападениях на него. Предостерегши его таким образом и наставив, Филипп, наконец, удалился, чтобы в уединении излить за него молитвы ко Господу, оставив вместо себя Джамбаттиста Сальвиати, Франческо Марию Таруджи и других, которым дал указание, если вдруг что-то изменится, немедленно сообщить ему об этом.

Едва миновал час, как вдруг надо же: сатана напал на больного и, побуждая его к гордыне, представил ему все его добрые дела, намекая на непременную награду от Господа. Поэтому, когда среди литаний и молитв прозвучало: «От злой смерти избавь его, Господи», он, улыбнувшись вдруг, покачал головой и сказал: «Тот, у кого в сердце Христос, наверняка не может погибнуть», но тут же осознав ошибку, закричал: «Братия, прошу, помогите мне молитвами вашими, ибо то, что я только что сказал, было сказано не по моей воле, но по внушению и наущению диавольскому!»

[216] И вот, когда буря этого искушения улеглась, лукавый подступил снова и всевозможными ухищрениями стал препятствовать тому, чтобы юноша призвал святое имя Иисусово, при том что он стремился всегда иметь Его на устах своих, и по этой причине нарочно попросил всех друзей напомнить ему при последнем издыхании о Нём. Итак, почувствовав, страшную скованность и спутанность [речи], Габриэлло молвил: «Помогите мне, братия, помогите мне, умоляю вас! Ибо я не в силах произнести Его!» А когда они спросили, в чём дело, чего он не в силах произнести, не святейшее ли имя Иисусово,  он подтвердил это только кивком и молвил: «И что это за ужасное искушение, что я не могу произнести имени Иисусова?!» Ибо хотя он и произнёс его вслух, однако всё никак не мог осознать, что в силах это сделать, и из-за этого в тревоге и беспокойстве обильно потел от натуги. Поэтому срочно призвали Филиппа, приходу коего больной чрезвычайно обрадовался и, ободряемый им, сам первый произнёс несколько раз сладчайшее имя Иисусово, чего жаждал всем разумением и чувством.

[217] Враг рода человеческого, будучи побеждён один раз и затем снова, всё равно не отказался от своей затеи, но новым наущением попытался поколебать его веру и опять внушил ему острую надежду на выздоровление. Поэтому, обратился к Филиппу, Габриэлло молвил: «Помоги мне, отче, ибо я, похоже, не верю в то, что подобает, и помышляю, что не умру ныне». На что Филипп ему: «Презри, сыне, и эти диавольские ухищрения, а говори вместе со мною: Верую! Верую!» И хотя юноша произносил эти слова с величайшим старанием, однако ему казалось, что он делает это неправильно и что у него нет отчётливой и твёрдой веры в то, чему следует верить. Поэтому Филипп приказал находившимся рядом, чтобы они все громким голосом произносили Апостольский символ веры, и больному велел делать то же самое – хотя бы в сердце. После чего оное искушение тотчас же исчезло, ибо если доселе он не мог взять себя в руки, то тут собрался с духом и не без презрения поглумился над своим противником, сказав: «Право же, нравится тебе или нет, а я воля моя – верить, причём непременно вовек!»

Впрочем, хотя он и вышел из этой битвы победителем, всё же изрядно утомился.

[218] В итоге хитроумный змей, поняв, что, несмотря на такое множество уловок, ничего добиться не может, решил вогнать человека в крайнее отчаяние. И вот он в зримом облике, жутко вытаращив глаза, страшно оскалившись и ощетинившись, бросился на него. Это зрелище так сильно перепугало Габриэлло, что он вертелся с боку на бок с перекошенным лицом и не находил себе места. Наконец, сломленный тяжким унынием, он закричал: «Горе мне! Сколько грехов! сколько злодеяний! Господи, помилуй! Изгони, отче, многогнусных псов, что окружают и осаждают меня!»Тогда, в конце концов, Филипп со своим обычным дерзновением и решительностью возложил ему руки на голову и молвил: «Итак, дух нечистый, ты продолжаешь столь нагло противиться благодати Божией?! Сии руки сегодня преломляли Тело Христово! Поэтому я велю тебе во имя Его, убирайся отсюда и немедля оставь в покое этого человека!» После этих слов искушение прекратилось.

И тогда блаженный отец обратился к болящему: «Ну же, сыне, да укрепится сердце твое и скажи со мною: «Удалитесь от меня все, делающие беззаконие!» (Пс. 6:9, ср. Мф. 7:23, ср. Лк. 13:27) Не бойся, ибо хотя ты и согрешил, Христос умер за тебя и искупил тебя в Своей крови. Итак, вниди в бок Его и укройся в ранах Его; и не сомневайся ни в чём». Сказав это, святой пал на колени. А Габриэлло, радостно торжествуя, молвил: «Радуйтесь, братия, радуйтесь, ибо псы побежали – Филипп изгнал их! Да какпобежали! (он указал на что-то пальцем) Как рванули-то! Наконец-то мы победили, а вы, побеждённые, сбежали и скрылись! Теперь, наконец, я смогу невозбранно призывать сладчайшее имя Иисусово, а я хотел бы призвать Иисуса тысячекратно!» И, устремив взор свой на распятье, которое один из присутствовавших держал в руке, так горячо, так душевно молился он Господу, что никто из присутствовавших от сокрушения сердечного не мог удержать обильных слёз.

[219] Тогда обратившись к ним, он сказал: «О, братья, сколь великие и дивные вещи я видел своими глазами! Теперь-то я, наконец, понимаю то, что отец каждый день нам вкладывал в уши, а именно: сколько любви мы вкладываем в сотворённые вещи, столько же забираем у Творца. Поэтому всем сердцем, умоляю вас, братья, Бога любите». Затем он опять повернулся к распятию и, взяв его в руки, крепко обнял и поцеловал и, подняв руку, воскликнул звонко: «Слава Иисусу во всём мире, слава вовеки! Кто отлучит меня от любви Твоей?! (ср. Рим. 8:35) Отойдите от меня все, делающие беззаконие!»

Он искренне предавался подобного рода сердечным излияниям и резко обличал бесов, пока Филипп не удержал его, молвив: «Довольно, сынок, довольно; оставим бесов в покое, а то уж слишком много им незаслуженной чести – столько о них говорить. Предай Господу надежду твою и уповай на Него, и Он совершит (ср. Пс. 36:5)». Габриэлло послушался и тут же утих.

Хотя врачи и все прочие думали, что он без труда протянет ещё денёк (ведь дышал он совершенно ровно, и голос его был твёрд), Филипп, однако же, сказал: «Всё отнюдь не к тому идёт, ибо едва он сдвинется с места, тут же и умрёт». И предсказание его не преминуло оправдаться: действительно, через полчаса Габриэлло повернулся на правый бок, устремил взор на Филиппа и, призвав имя Иисусово, с полнейшей безмятежностью испустил дух. Причём лицо его внезапно озарилось столь изысканной красотою, что показалось чуть ли не ангельским ликом.

[220] Упоминавшийся выше Джакомо Мармита, секретарь кардинала Монтепульчанского, чрезвычайно преданный Филиппу, отличавшийся замечательным благоразумием, ученостью и благочестием, заболел чрезвычайно сильной горячкой и долго мучился острыми болями в животе, которые довели его в конце концов до предсмертного состояния. А так как люди по своей природе хрупки и немощны, то он лежал в такой глубокой тоске, что, казалось, ничто не могло смягчить его скорбь. Поэтому Филипп, который по любви своей часто навещал болящего, молвил: «Будь твёрд и мужествен (Втор. 31:7), сын мой! Воззови к Богу твоему (Ион. 1:6) и скажи со мною: «Бог нам прибежище и сила, помощник в тяжких скорбях…» – «…постигших нас» (Пс. 45:2. – пер. П. Юнгерова), – тут же дополнил Мармита. Затем Филипп продолжил ободрять и утешать страждущего молитвами и речами поистине боговдохновенными. И не напрасно, ибо луч божественного сияния как раз вовремя блеснул во тьме, объявшей Мармиту, и, разогнав мрак печали, вернул ему прежнее спокойствие духа и безмятежность, в итоге чего он с радостным оживлением удостоился надлежащего завершения жизни своей, прожитой благочестиво и свято.

[221] Никколо Джильи, пресвитер нашей конгрегации, француз по происхождению, человек во всех добродетелях испытанный и изведанный (за что и был особо дорог Филиппу), крайне тяжко заболел, отчего жизнь его подошла к концу. Так вот, однажды в нашей обители внезапно послышался страшный грохот, словно бы от камнепада или железных колесниц, или даже грома, а святой отец тем временем творил молитву, служа в одиночестве мессу в отдельной капелле. Когда он вдруг закричал, наши помчались туда, а самым первым – Пьетро Консолини. Коему Филипп тут же и приказал: «Сходи скорее к Никколо и дай мне знать, как обстоят дела».

Он послушался, помчался к Никколо и обнаружил, что тот в радости простирает руки к небу, повторяя снова и снова: «Возблагодарим Господа Бога нашего! …Пришёл, ушёл, побеждён!» Филипп же, услышав всё это, сказал: «Хватит, хватит». Потом и сам пришел к больному. Тот же, едва завидев его, сразу воскликнул, молвив: «Отче, не знал я тебя прежде… Почему мы с тобой так поздно познакомились?!» Это означало, что сей превосходный муж при последнем своём издыхании по откровению Божию гораздо яснее, чем прежде, познал дивную святость Филиппа, и испытал, как скор он в помощи при столь трудной брани.

[222] Карло Маццеи, ещё один ученик Филиппа, тяжко хворал, и в час предсмертной муки напал на него врага рода человеческого в ужасающем обличии и, дабы человека, устрашённого жутким видением, довести до отчаяния в спасении, представил его взору в один миг сразу всё дурное, что он когда-либо помыслил, или сказал, или сделал. На что Карло по вдохновению свыше вообще ничего не ответил, кроме «Взываю к Филиппу», и побеждённый сими словами, гордый и коварный враг бежал, покрытый позором. Позднее блаженный отец сказал, что Карло угодил бы бесовские сети, если бы попытался состязаться с бесом на словах, а так его душа благодаря вере и смирению обрела место спасения.

И правда, среди всех близких знакомых Филиппа было хорошо известно, что в его присутствии (особенно когда он приходил к больным, и спрашивал: «Ну и кто у нас тут?»), бесы тотчас же обращались в бегство, а все искушения напрочь развеивались; причём многие воочию видели, как с приближением блаженного отца лукавый позорно пускался наутёк.

[223] Кроме того, такою же любовью и добротой Филипп окружал в годину болезни не только своих учеников, но и людей посторонних; особенно же тех, кто дурно к нему относился. И, умолчав пока о большинстве из таковых (о них мы поговорим ниже, когда это будет уместнее), упомянем здесь только то, что, когда один из этих людей, крайне враждебно к нему расположенный и недостойно обращавшийся с кем-то из его духовных чад, тяжко заболел, святой муж (хотя не мог проведать о том иначе как сверхъестественным образом), возвратившись после литургии в ризницу, сказал, что молился о нём ревностнее, чем обычно. Притом обнаружилось, что именно в то время его постиг внезапный недуг; и вселюбящий отец так проникся к нему состраданием, что каждый раз, когда думал о нём, не мог сдержать слёз.

А в качестве кратенького послесловия к этому хотелось бы добавить пару увещаний, которые сей благоразумнейший муж обращал к своим ученикам, когда они намеревались навещать больных, особенно находившихся уже при смерти. Во-первых, не следует ограничиваться одними словами и вообще не нужно перегружать больных разговорами, лучше своевременно поддержать их молитвами. Во-вторых, нельзя брать на себя роль пророка, то есть предсказать исход недуга, ведь бывали такие, что прочили больному смерть, а тот, наоборот, выздоравливал, и тогда они аж досадовали, что предсказанию «не посчастливилось» сбыться.

ГЛАВА XVIII. КАК ОН ИЗБАВЛЯЛ МНОГИХ ОТ РАЗЛИЧНЫХ ИСКУШЕНИЙ, НЕПРИЯТНОСТЕЙ И МНИТЕЛЬНОСТИ

[224]Однако заботливость его и попечение простирались не только на болящих, но и на всех, кто только страдал от каких-либо искушений, или мучительной мнительности (scrupulorum), или уныния; ибо не было человека, который был бы настолько скорбен и потерян, чтобы он его вмиг не ободрил и не воодушевил неизреченной милостью своей и благостью.

Марчелло Бенчи, знатный монтепульчанец, впав в отчаяние, весьма беспокоился, что тяжко оскорбляет Бога. Он уж не раз излагал всё Анджело Велли, который выслушивал его исповеди, но тот, понимая, что уныние его достигло чрезвычайно опасного предела и не всякому духовнику легко будет уврачевать оное, молвил: «Коли желаешь исцелиться от сего недуга и избавиться от столь глубокого отчаяния, ищи-ка прибежища у о. Филиппа!» Марчелло незамедлительно пошёл к Филиппу и, открыв ему боль свою, молил о помощи и излечении. Дивное дело! В тот самый миг, как он заговорил с блаженным отцом, почувствовал, что чудесным образом обретает бодрость и душевные силы; и ещё не окончился разговор между ними, а он уже был свободен от всякого искушения и подавленности, причём не просто на какое-то время, а навсегда.

[225] Антонио Фантини, бедный в мире сем, а верою богатый, в течение тридцати лет ходил на исповедь к Филиппу, а последние двадцать, как правило, ежедневно. Притом что когда-то в молодости, после женитьбы на юной девице, он приметил, что один из слуг некоего знатного мужа повадился гулять туда и обратно по улице, на которой он жил, поглядывая при этом в окна. А поскольку Антонио был нрава боевитого и получил военную выучку, он подошёл к тому человеку и в ясных выражениях запретил там прохаживаться, иначе, мол, пожалеет. Когда же упрямец отнюдь не оставил своей привычки, Антонио, воспылав гневом, задумал убить его. Однако три дня спустя ему помешал праздничный день, ведь у него было правило по праздникам ходить на исповедь к Филиппу. Хотя всё существо его крепко тому противилось, он всё же заставил себя пойти к святому и, пав перед ним колени, открыл свои помыслы. Отец по своему обыкновению погладил его по голове и молвил: «Ступай, ступай!» Хотя Антонио только что был страшно взволнован и озабочен, однако, едва услышал эти слова, тут же исполнился некоей радости, а все его волнения внезапно улеглись. К нему вернулось прежнее спокойствие духа, и если ему случалось натыкаться на своего соперника, он ничуть не чувствовал в себе ни волнения, ни горячности. При этом, пожалуй, вот что куда удивительнее: с того самого дня больше ни разу не видывали, чтобы упомянутый слуга снова захаживал в Антониев квартал.

[226] Некий юноша, не очень давно подружившийся с Филиппом, всё никак не давал себя убедить простить нанесённую ему обиду. Итак, когда блаженный отец, постаравшись многими доводами убедить его, нисколько в том не преуспел, подступил, наконец, к нему и, держа образ Распятия в руке, с великим пылом духовным молвил: «Посмотри, пожалуйста, и размысли, сколько крови пролил за себя Господь твой, а не только добровольно простил врагов Своих, распявших Его, но даже Отца просил простить их! Неужто ты не понимаешь, несчастный, что каждый день, произнося Молитву Господню, ты не не прощения за грехи[свои] взыскуешь, а кары [себе за них]?» Сказав это, он чрезвычайно внушительно велел юноше стать на колени пред образом Распятого и помолиться Ему такими словами: «Господи Боже, хотя Ты и висишь на кресте, руки и ноги Твои пробиты, кровь из пронзённого бока вся излилась, однако для моего спасения этого недостаточно! Потому надобно опять пронзить Твоё сердце и ещё крови пролить (если сколько-нибудь осталось), ведь той, что Ты доселе излил за меня, мне явно не хватает!». Едва юноша, повинуясь велению отца, преклонил колени, как его внезапно проняла дрожь, волосы стали дыбом от изумления, и он в безмолвии замер. Дрожь отпустила его только спустя довольно продолжительное время, и он, наконец, овладев собой, подошёл к Филиппу и молвил: «Слушаюсь, отче, и отныне охотно прощаю! Что ни прикажешь, всё исполню!»

[227] Пьетро Фочиле, о котором уже говорилось прежде, пришёл однажды к Филиппу на исповедь, а святой не захотел его слушать, но сурово укорил его за то что, несмотря на частые увещевания, он постоянно пренебрегал повелением духовника. А Пьетро, будучи норовист и вспыльчив, разозлился на это и призадумался: «Ничего себе! Неужто в Городе не найдётся никого, помимо него, кому я мог бы грехи исповедовать?!» И, паче прежнего злобясь, направился в церковь Общества Иисусова и приступил к исповеди. И тут внезапно его охватила такая тоска и душевное смятение, что никак не мог обрести покоя.

Через два дня Филипп велел позвать его, и – дивное дело! – едва Пьетро получил это известие, вновь обрёл способность радоваться. Итак, явился он к блаженному отцу и, пав пред ним на колени, с горьким плачем клял свою прежнюю строптивость. А Филипп с присущим ему человеколюбием крепко его обнял и мягко вразумил. Тогда Пьетро в счастливом восторге воскликнул: «Право же, отче, обещаю, что отныне буду внимателен к твоим словам!» И он на самом деле до конца жизни исполнял своё обещание.

[228] Элизабетта, графиня Читта-дель-Кастелльская, три или четыре месяца подряд мучилась от некоего ужасного искушения, пока, наконец, Анджело Велли, к которому она обычно ходила на исповедь, не направил её к Филиппу, дабы она открыла ему свои помыслы. Графиня послушалась и без промедления бросилась к ногам святого. А отец, хоть и видел её впервые, молвил: «Ах ты бедняжка! На тебя явно навалилась куча искушений, не так ли?» И поведал ей обо всех чувствах и тайнах души её, чему женщина чрезвычайно изумилась, ибо сие могло быть известно одному лишь духовнику её. Затем Филипп продолжил: «Успокойся; я как раз собирался служить литургию, так что вознесу за тебя молитвы к Богу». После этих слов знакомый трепет охватил его, и он, поднявшись со своего места, пошёл творить Жертву святую. Именно в это время Элизабетта уразумела, что полностью избавилась от беспокойства, и никогда более таковые искушения её не смущали. А на следующий день, когда она снова зашла в нашу церковь, блаженный отец, едва завидев её, молвил: «Ну славно ведь у меня получилось?! Так что в будущем, если что-то понадобится, заходи снова ко мне!» С того дня графиня всё глубже почитала Филиппа, считая его как бы сверхчеловеческим существом.

[229] Муцио Акиллеи, каноник из Сан-Северино и богослов кафедрального собора, когда-то ещё в юности поверил Филиппу и положился на него, а святой муж во время таинства исповеди открыл ему тайны сердца его, отчего Муцио так уверился в его святости, что вообще ничего не смел делать, не посоветовавшись с ним очно или заочно, и даже ещё при жизни призывал его на помощь, точно небожителя какого-нибудь. И не напрасно; ведь однажды, возвращаясь в Город, он [соскользнул] с высокой и крутой скалы в уединенном месте и вот-вот, казалось, угодит в Тибр, но воззвал к Филиппу (который тогда был ещё жив) в молитве, скрепив её обетами, и тотчас почувствовал, что он, словно бы оказавшись рядом, помогает ему. И это он, по собственному утверждению, испытывал всякий раз, когда призывал святого в час искушений и душевных замешательств.

Более того, многие свидетельствовали, что каждый раз, когда они очищались перед ним душу в святой исповеди, или рук его касались, или применяли указанные им средства, то какое бы их ни мучило искушение, они немедленно от него исцелялись и набирались сил; а некоторые даже сообщали, что им достаточно было призвать имя Филиппа, чтобы благополучно избежать тех или иных нападений бесовских.

[230] Кроме того, многих он избавлял также и от других от других духовных недугов.

Джулио Петруччи, дворянин из Сиены (который потом по настоянию блаженного отца поступил на службу к св. Карлу, кардиналу Борромео) страдал от страшной тревожности. Когда же он изрядно наслышался о добродетели и святом нраве Филиппа, то обратился к нему, не только ради того, чтобы очистить свою совесть [в таинстве исповеди], но и в твёрдой надежде на то, что все его муки рассеются. И надежда его не обманула: едва он рассказал о своей беде святому отцу, как тотчас же тревожное напряжение улеглось, и  он вновь обрёл покой и безмятежность. Размышляя наедине с собой о случившемся, Джулио всё больше проникался благоговением к святости сего мужа и с того дня всецело подчинился его руководству, а в итоге до старческих лет богобоязненно участвовал в занятиях нашего Оратория.

[231] Когда на престол Верховного понтифика был возведен Сикст V, между Бернардино Котта и Герардо Караччи, духовным сыном Филиппа, возникла ожесточённая распря из-за того, что каждый из них изо всех сил стремился получить при новом понтифике должность заведующего папской аптекой. Враждебность между ними день ото дня возрастала, пока малого уже недоставало, чтобы они бросились друг на друга с оружием. Сестра Герардо, страшно волнуясь из-за этого, ни свет ни заря пришла в нашу церковь, а поскольку не встретила в храме священника, которому обычно исповедовалась (то был Джанфранческо Бордини), пала на колени перед Филиппом и открыла ему причины своего беспокойства. Будто бы занятый чем-то другим, Филиппу оборвал её: «Хватит, хватит, возвращайся домой, не мешкай!» А когда она добавила, что хотела бы заказать от имени брата три мессы во славу Святого Духа, отец молвил: «Превосходная мысль! Я как раз собирался именно за него служить мессу! Дерзай, дщерь (Мф. 9:22), будет тебе по желанию твоему!» И после этих слов он подался в ризницу, возложил на себя священные облачения и совершил Божественную литургию, на которой попросил присутствовать и ту женщину.

Вскоре после того, вернувшись домой, она застала Герарда в радостном восторге, потому что он добился всего, чего желал, причём даже с согласия своего соперника. Когда же Герардо услышал от своей сестры о её встрече с Филиппом, то от безмерной радости его не смог удержать хлынувших слёз. И, возблагодарив Бога, молвил: «Право же, я всегда подозревал, что Филипп – из святых, но отныне он для меня точно святой и будет таковым во веки веков!»

[232] Джамбаттиста Маньяни, болонский дворянин из ближайшего круга Верховного понтифика Григория XIII, проиграл огромные деньги, отчего впал почти в полное отчаяние, но явно не без содействия Промысла, проходя неподалёку от Обители милосердия, натолкнулся на Филиппа. И хотя блаженный отец даже не знал этого человека в лицо, тем не менее, чувствуя побуждение свыше, вдруг схватил его за руку и молвил: «Не думай, что твои дела безнадёжны, ибо Бог окажет тебе помощь. Пожалуйста, очисться в таинстве исповеди, и тут же увидишь спасение Господне, посылаемое тебе (ср. 2 Пар. 20:17)». Так и эдак весьма дружески с ним говоря, Филипп проводил его в близлежащий храм – св. Иеронима, выслушал его исповедь и, возложив ему на голову руку, (дивное дело!) рассеял все его тревоги. Поэтому, пораженный внезапной переменой в себе, он всюду рассказывал о Филиппе, с удивлением восхваляя его.

Боэцио Джунта, клирик из Синигальи, мучился, смущаемый множеством тревог. Когда однажды он зашёл в упомянутую обитель св. Иеронима и увидел Филиппа, сидевшего по своему обыкновению в исповедальне, он стал перед ним на колени, намереваясь очистить совесть. Не успел он ещё и слова промолвить, как святой, силою свыше почувствовав, в чём дело (ведь он никогда прежде не видел этого человека), возвёл к небу взор и молвил: «Господи, сколь многими скорбями терзается эта душа!» И без лишних слов выслушал кающегося, а отпустил его исполненного радости.

[233] Бартоломео Мантика, римский клирик, которого Цезарь Бароний нанял корректором типографических ошибок, получил известие, что его отец угодил в плен к разбойникам. Страшно обеспокоенный этим событием, он тотчас пошёл в Валличеллу, чтобы попросить отцов вознести о нём молитвы к Богу и наткнулся на Филиппа, который по окончании мессы снимал священные облачения в ризнице. Итак, подступив к нему с жалким выражением лица, Бартоломео с плачем описал своё несчастье. Святой же ему в ответ молвил: «Ободрись, сынок, с твоим отцом ничего худого не случится!»

Позднее он вернулся к Филиппу и сообщил, что за его отца требуют тысяча пятьсот золотых, а если не будет уплачено, то через несколько дней его предадут смерти. Услышав это, слуга Божий восскорбел духом и возмутился и сказал (Ин 11:33-34): «Да как вообще так можно, ведь этому несчастному и ста золотых не уплатить! Вот что: ступай к капуцинам, они своими молитвами помогут тебе в этой беде». А Бартоломео в ответ: «Уже сходил, помолились». «Что ж, нужно ещё разок к ним сходить, – молвил отец с весёлым выражением лица, – и поусердствовать в молитвах, ибо Господь непременно возвратит его тебе в целости и сохранности». Сказанное не преминуло сбыться: через несколько дней стало известно, что паче чаяния отцу Баротоломео чудом удалось вырваться из рук разбойников без всякого ущерба и убытка.

[234] Некая женщина из императорского дома, жившая в Италии, десять лет терзалась от тягчайшего беспокойства. Когда представился случай, Филипп написал ей утешающее письмо, по прочтении коего она вдруг исполнилась такой радости, что впоследствии открыто заявляла, что не пожелала бы никакой иной участи, даже если бы ей предложили целое королевство; и по её словам такой [мир душевный] она обрела (по милости Божией) благодаря молитвам Филиппа.

Разного рода обстоятельства вогнали Пруденцу Диас, знатную римскую даму, в страшную тоску и смятение, отчего она не могла обрести ни минуты покоя, была не в силах ни видеть никого, ни говорить ни с кем, раздражалась по пустякам, и ничто не приносило ей ни облегчения, ни утешения. И вот, впав в крайнюю тоску, она пришла в нашу церковь и поведала Анджело Велли, которому обычно исповедалась, о несчастиях мятущейся души своей. Он утешал её на все лады, но напрасно.

А так как она всё чаще отвергала предлагаемые ей целительные средства, и Велли видел, что с каждым днём она становится всё сердитее и упрямей, попросил он её, наконец, поделиться всеми [своими переживаниями] с Филиппом. Отец как раз находился тогда в храме и сидел напротив Велли в исповедальне. Итак, едва увидев приближающуюся женщину, он молвил: «Ты пришла сюда в ярости; что ж тебя так рассердило? Стань-ка тут на колени!» Сказав сие, он к её изумлению поведал ей обо всех её сокровенных чувствах, а затем, сотрясаемый столь присущей ему дрожью, возложил ей руки на голову, запечатлел крест на лбу женщины и, наконец, взмолился Господу. В тот же миг (дивное дело!) он не только унял её душевные и телесные муки, но и, словно бы намастив её небесной сладостью, пробудил в ней острую молитвенную жажду. Затем отец спросил: «Ну как ты?» А она в ответ: «Превосходно!» И поблагодарив его в учтивейших выражениях, пошла затем обратно к Велли, радуясь и бурно выражая своё ликование, рассказала ему, что случилось, и с того дня несказанно чтила Филиппа за чудотворную святость его.

[235] Почти то же самое случилось с Ливией Вестри Орсина: поскольку её целых шесть месяцев страшно беспокоила тягчайшая тревога, упомянутый Велли велел ей сходить к Филиппу. Выслушав её, блаженный отец произнёс лишь «То, чего ты боишься – ничто», и в то же мгновение развеял все душевные муки её.

Не иначе исцелился и Камилло Панфилио (отец Иннокентия X, Верховного понтифика), который из-за тревоги, вызванный до крайности важным делом, не мог уснуть всю ночь напролёт. Однако, едва он на самом рассвете пришёл к Филиппу, намереваясь, как обычно, сообщить ему обо всём, святой, увидев его, тотчас же сам заговорил, молвив: «Как ты вовремя, Камилло! Как дела у тебя? Я всю эту ночь пробыл рядом с тобою». Изумился тот словам блаженного отца, а от тревоги у него и следа не осталось; освободившись же от неё, он устроил всё затем по своему разумению.

Наконец, Джироламо, кардинал Панфилио, родной брат только что упомянутого Камилло, оставил такое свидетельство: «Право же, я при любых обстоятельствах прибегал к Филиппу, и какая бы при том ни тревожила меня забота, чувствовал облегчение от его совета и молитв; поэтому, когда он помогал мне, я действовал уверенно и не было ничего такого, что могло бы меня устрашить».

[236] Кроме того, он обрёл от Господа замечательную способность развеивать навязчивое уныние и некоторые виды мнительности, обременяющей совесть.

В церкви св. Григория при Кливо ди Скавро (сохранившаяся до нынешних времён древнеримская дорога на римском холме Целии. – прим. пер.) находился некий римский вельможа. И вот принесли туда тело покойника, а случилось так, что в похоронной процессии среди прочих оказался один известный в городе одержимый. По завершении погребальных обрядов муж тот [вельможный] весьма любознательно стал расспрашивать [одержимого], но дорого стоило ему любопытство его, ибо после многих [ругательств] тот человек с искажённым гневом лицом молвил: «Ты тоже одержим бесом!» И-за этого вельможа сильно испугался и глубоко призадумался, вдруг это правда?

Между тем, волнения его душевные день ото дня возрастали, так что он в конце концов почувствовал себя столь несчастным, что вверился некоему священнику, чтобы тот изгнал из него беса и исцелил его. И действительно, впадая в бессознательное состояние, он непроизвольно говорил и творил такое, что легко было предположить, будто он действительно одержим злым бесом.

Поскольку же такого рода средства не исцеляли его, а, наоборот, от лечения он недужил всё хуже, то призвали в итоге опытнейших врачей и прибегли к сильнейшим лекарствам, дабы отогнать эту меланхолию. Но напрасно. Итак, измождённый затяжными бессонницами и несварением так, что осталась от него только кожа да кости, он уже не надеялся выжить. Среди прочих навестила его тётка, терциарка обители (ex Turris Speculorum Oblatis) Торре ди Спекки, и, глубоко сострадая несчастью родственника, ринулась к Филиппу: просила его и молила пособить по милости своей несчастному юноше. Тогда отец пришёл к нему и, возложив на него руки, молвил: «Спокойно, никакой бесовщины у тебя нет». После этих слов он велел ему спеть вместе с Антонио Галлонио, которого привел с собой –  для того, понятное дело, чтобы вывести из печали измученную и обессиленную душу. А когда вдоволь напелись, пригласил его в Валличелу и ушёл.

[237] Итак, привлечённый сей кротостью и любезностью, юноша явился в нашу церковь и там наткнулся на Филиппа, который, ласково и милостиво его приняв, велел ему преклонить колени, а затем, прихватив его за голову, осторожно привлёк к груди, бормоча про себя что-то для меня неразборчивое и сотрясаясь. Внезапно он чувствует душевный подъём и прилив сил, а отец его и спрашивает: «Ну как?»  А он в ответ: «Я совершенно выздоровел!» И с того дня он так сильно привязался к Филиппу, что приходил к нему каждый день и не отступал от него ни на шаг.

Когда же свершил пред святым подробнейшую исповедь за всю свою жизнь, то, не прибегая ни к каким прочим средствам, восстановил как душевное, так и телесное здоровье и до конца дней своих посещал занятия в Оратории.

Нельзя, пожалуй, обойти молчанием ещё одну подробность: в те самые дни, когда он избывал зло своей прежней жизни в таинстве исповеди, то сказал, что не может своими силами исторгнуть из души своей мысль о собственной [одержимости]. «Не беспокойся, – молвил Филипп, – ибо я нынче ночью изгоню из тебя беса». И вот как-то ночью тому юноше привиделось во сне, будто он извергает из уст своих великое множество бесов; в тот же миг он призвал имя Иисусово и осознал, что полностью исцелился от душевных мук. А когда настал день, он попытался было рассказать об этом блаженному отцу, но тот, страшно ненавидя, как известно, любую похвалу себе, прервал разговор и, легонько шлёпнув его по щеке, сказал: «Иди и впредь не греши!»

[238] Доменико Сарачени, знатный в своё время врач, так тяжко страдал от меланхолии, что никакое лекарство не помогало ему. Наконец он с великим упованием обратился к Филиппу. Когда тот пришёл, он со своим обычным человеколюбием обнял его и молвил лишь только: «Не беспокойся; обязательно поправишься». При сих словах Доменико тотчас же почувствовал прилив сил, и одно это лекарство полностью устранило его недуг.

Почти то же средство пошло на пользу одному придворному из числа знатнейших, который в равной мере страдал от такого же недуга, и хотя наружно ему удавалось скрывать душевную муку, однако дошёл он почти до отчаяния. Итак, когда отец увидел его, молвила: «Не отчаивайся, пожалуйста!» – и едва прозвучали эти слова, болящий тотчас воспрял и укрепился.

[239] Помимо того многим, кто страдал от пренеприятного и в высшей мере трудноизлечимого недуга мнительности (scrupulorum), он, прибегая к многообразным способам убеждения, вернул душевное здравие и покой. Все таковые случаи было бы слишком долго перечислять, а поэтому мы упомянем здесь только два из них, по которым каждый легко сможет представить, какую силу Филипп получил от Господа в этом деле.

Джулиано Фускерио, священник исключительного благочестия и добродетели, один из тех, кто работал в обители Милосердия, однажды приметил, что одного из его духовных сынов так назойливо донимает мнительность, что он уже почти не в силах приступать к таинству исповеди. Он вверял его опеке множества иноков, причём даже самых набожных и искренних, но напрасно.

И вот однажды он привел его к Филиппу. Едва увидел его святой отец, тут же молвит: «Да я тебя прекрасно знаю, сын мой: ты, правда, мучаешься дьявольскими искушениями, однако ободрись – исцелишься!» Сказав так, он крепко обнял того человека, сказавши: «Не поведаешь ли о грехах своих предо мной и Фускерио?» «Право же, я весьма охотно, – ответствовал он, – ибо ни стыд, ни страх не удерживают меня от признания в них, но вот только тайные глубины души моей я открыть и изъяснить не в силах». Тогда святой муж ему: «Ну давай; прямо тут преклони колени и немедля исповедайся в своих грехах». Тот послушался, а Филипп слушал-слушал, да и молвит: «Довольно, я ничего больше не хочу от тебя слышать». Сказав сие, он отпустил грехи кающемуся, а затем велел ему поцеловать землю, и тот пошёл восвояси, от всех мук свободный и радостный.

Другой некто, по свидетельству кардинала Федерико Борромео, страдал от жутких терзаний совести во время чтения службы Часов. Поскольку недуг сей день ото дня постепенно усиливался, а лекарства от своей болезни найти он не мог, то в отчаянии обратился к Филиппу. А тот, захлопнув дверь комнаты, что была распахнута, прямо пред лицом его, молвил: «Я попрошу Бога за тебя!», и так, не выслушав, велел ему уйти. Короче говоря, он возвращается домой, начинает молитвы Часов, совершает их без малейшей запинки и волнения, и с тех пор ни тревога какая по этому поводу, ни страх никогда не вторгаются в его душу.

[240] Филипп обычно предписывал несколько средств от этого убийственного недуга; и прежде всего следующее: если как-нибудь убедишься, что не давал согласия на дьявольские внушения, то никогда не обдумывай заново, согласился или нет, ибо часто, если к этим [соблазнам] возвращаешься в мыслях, они каким-то образом снова возгораются.

А для того, чтобы устранить все сомнения и страхи из душ робких, он указал два вполне надёжных довода и признака. Первый заключался в том, чтобы каждый, кого искушает какой-нибудь порок, должен снова и снова проверять, что прямо в миг искушения остаётся привержен противоположной пороку добродетели, ибо тогда можно твёрдо верить, что не поддался. Второй – поразмыслить, готов ли подтвердить под присягой, что дал согласие на такого рода искушение, или же нет, ведь если не может поклясться, то это будет признаком того, что никакого согласия с его стороны не было.

Кроме того страдающие этим недугом должны добровольно подчиняться суждению своего духовника, а мелочные угрызения совести и мнительность презирать. По этой причине он зачастую отказывался принимать у таковых исповедь и, не выслушав, приказывал приступать к Святой Евхаристии.

Но в конечном итоге при этом недуге по его словам можно надеяться на перемирие, а не на мир; и единственное лекарство, что здесь помогает – смирение.

[241] Если можно представить кого-то рождённого или созданного нарочно на утешение скорбящих, то это, конечно, Филипп, ибо не только его слова чудодейственно ободряли, но даже прикосновения и просто облик. Поэтому Тиберио Риччарделли оставил личное свидетельство о том, что каждый раз, когда Филипп ласково трепал ему волосы, он ощущал огромную радость в душе. И то же самое по собственному утверждению часто испытывал кардинал Цезарь Бароний, когда блаженный отец в былые времена в шутку потчевал его тумаками. Тем же в равной мере хвалился и Оттавио, кардинал Бандино; и почти всё, очищавшие совесть [в исповеди] пред Филиппом, свидетельствовали, что, когда он возлагал на них руки, их обычно охватывал такой пыл духовный, что аж сердце, казалось, выпрыгнет от радости.

Пеллегрино Альтобелло, каноник церкви св. Марка-в-Городе, говорит: «В подтверждение святости Филиппа, сообщаю, что от его речей я всегда ощущал в сердце такую усладу, что не мог оторваться от него. Всякий же раз, когда, проходя по Городу, он встречал меня, то, обхватив ладонями мне голову, спрашивал: «Как ты? Как дела?» Тогда-то я и переживал невероятную радость и чувствовал, что от его тела исходит сладчайший аромат. А однажды, что мне особенно запомнилось, когда я наткнулся на него около дворца кардинала Сфорца, он, стремительно приблизившись ко мне, по своему обыкновению сжал мои руки в своих и молвил: «Как поживаешь, святой муж Пеллегрино?» И в то же мгновение меня исполнило столь дивное удовольствие, что я уже знать не знал, где нахожусь и куда путь держу».

[242] Не только голос Филиппа, руки его и лицо имели утешительную силу, но даже просто комната его доставляла всем столько утехи, что совершенно устраняла душевные волнения и скорби. Поэтому Марцио Альтьери говаривал, что комната Филиппа – это земной рай. О том же свидетельствовал Джулио Бениньо, архиепископ Фессалоникийский. А кардинал Федерико Борромео чувствовал в этом месте такой прилив сил, что ходил туда просто ради подъёма настроения. Ещё один кардинал, Алессандро Медичи, который впоследствии был возведён в сан Верховного понтифика и носил имя Лев XI, имел обыкновение приходить туда по нескольку раз в неделю и проводил там по пять-шесть часов и горько сожалел, что ночь наступает слишком рано, лишаяего столь прекрасного услаждения.

Многие другие, едва подходя к дверям его комнаты, испытывали чувство невероятного утешения и услаждения. По этой причине Фабрицио де Массими, если его вдруг постигло какое-либо душевное смятение, тут же направлялся сюда  и силою сего средства отгонял от себя все недуги. В связи с чем однажды кардинал Августино Кузано, подойдя, застал его стоящим там и спросил, почему он не входит в комнату. А он: «Мне более чем достаточно, – говорит, –постоять у дверей; ведь здесь я сразу же обретаю утешения вволю».

Наконец, Неро дель Неро даже по кончине Филиппа, когда чувствовал какое-либо беспокойство, обычно поспешал в ту комнату, словно бы в некую гавань, и тут же обрел желанный душевный покой.

Не было недостатка и в тех, кто благодаря одному лишь присутствию Филиппа вновь обретали былую радость после тяжкой скорби. Именно об этом оставил в числе прочих свидетельство своё Монте Дзадздзара, а Ридольфо Сильвестри, врач Григория XIV, Верховного понтифика, под присягою подтвердил, что никогда не испытывал большей услады духовной, чем в присутствии Филиппа. Некоторые даже весьма утешались одним лишь тем, что видели его во сне.

ГЛАВА XIX. ЩЕДРОДАТЕЛЬСТВО ФИЛИППА И СЕРДЕЧНАЯ НЕЖНОСТЬ К НЕСЧАСТНЫМ

[243] Внимание Филиппа было целиком поглощено исцелением душ своих ближних, а соответственно, все свои силы он отдавал заботе об их телах. Поэтому, когда он посещал нищих и немощных, то старался помочь им не только деньгами, но и другими вещами, которые, как ему казалось, помогли бы им в лечении. И не дожидался он, чтобы его позвали или попросили, но по своему собственному почину вникал в нужды бедняков, а когда требовалось, зачастую даже ночью, сам приносил в руках или за пазухой что-нибудь для пропитания.

Поскольку же он так горячо пылал огнём человеколюбия, то дано ему было по Божию откровению узнавать о бедствиях многих людей. Так, когда один флейтист из Замка Святого Ангела впал в нужду, то всякий раз, когда ему чего-нибудь недоставало, он тотчас же получал это от блаженного отца, хотя и словом о том ему не обмолвился.

В точности то же самое произошло с Антонио Фантини, о котором мы упоминали выше. Ибо, когда он, оказавшись в крайне бедственном положении, пришёл к Филиппу, собираясь очиститься в таинстве исповеди, блаженный отец дал ему шестнадцать золотых, хотя он ни о чём таком и слова не промолвил.

Подобным образом Филипп на протяжении многих лет щедро поддерживал одного знатного мужа, который, претерпев много бедствий, разорился.

[244] Просто невероятно, сколько он расходовал на нищих, наделяя их то деньгами, то всякой иной всячиной. Ибо всё, что у него имелось – свои ли убогие сбереженьица, либо же что ему доставалось от милости и щедрости других людей, – он тотчас же раздавал нуждающимся. Поэтому однажды он распорядился немедленно сорвать расшитые шторы, присланные ему одной знатной женщиной в подарок, и раздал вырученные за них деньги нищим.

Была одна мать семейства с четырьмя маленькими детьми и бабушкой; у них не было вообще никаких доходов, с которых можно было бы прокормиться и прожить. Филипп взял на себя заботу и попечение о них и в течение целых четырёх лет каждый день доставлял им всё, что нужно для пропитания, а часто также и на другие их нужды милостиво и щедро жертвовал изрядную сумму денег

Также другую женщину, оставшуюся по смерти Винченцо Миниаторе (о котором мы ещё упомянем ниже) вдовой с шестью детьми, которых она не могла прокормить, он снабдил всем необходимым для повседневной жизни, а девочку из этой семьи, когда её принимали в монастырь, полностью обеспечил тем, что для того полагалось.

Габриэлла из Кортоны, в высшей степени порядочная женщина, оставшись по смерти мужа вдовою с детьми, крайне нуждалась, но и ей во вдовстве её и одиночестве обильно помогал Филипп: даже дочь её умудрился выдать замуж и сам изволил пировать на свадьбе, а с собою привёл Барония, Таруджи и Бордини, а в качестве гимна для новобрачных велел исполнить 50-й псалом «Miserere», причём запевалою был Бароний, а остальные вторили ему чередующимися стихами.

[245] И хотя человеколюбие Филиппа распространялось на всех без разбору, однако он считал себя обязанном проявлять особенную щедрость, облегчая участь бедных девиц. Племянницы Джованни Анимучча, который, как мы видели выше, был одним из первых учеников Филиппа, оказались совершенно лишены какой-либо помощи. Поэтому блаженный отец не только позаботился об их воспитании и прокормлении, но, когда они уже выросли, подарил им шестьсот золотых.

Ещё он долго поддерживал двух юных флорентинок, лишившихся обоих родителей, ибо при жизни в Городе их целомудрие находилось в большой опасности из-за убогого состояния, а позднее отправил их во Флоренцию, где они с его вспомоществованием были приняты в число посвящённых дев.

Ещё одной девице он дал восемьдесят золотых, необходимых ей для вступления в монастырь.

Также и трёх других девушек, лишившихся не только всего имущества, но и надежды, он выдал замуж, а одному из их женихов выдал в добавок к приданому сто золотых.

[246] Была одна бедная вдова, обремененная шестёркой детей, а с нею также две другие бедные женщины, которые во всём подражали поступкам Филиппа. И вот по свойственной сему полу набожности они (нерассудительно и необдуманно) решили собрать девочек – осиротевших, а также брошенных родителями – в одно помещение и воспитывать их, собирая подаяние на прокорм их. А так как Город полон странников и приезжих, многие из которых, бывает, слоняются, обнищавши, по улицам и перекрёсткам (а поэтому умирают от болезней или просто покидают детей. – прим. пер.), то число девочек вскоре достигло почти двадцати. Поскольку же те женщины предприняли очень трудное и рискованное дело, руководствуясь, скорее, дерзанием, нежели благоразумием, то оказались в крайне затруднительных обстоятельствах, ибо они никак не могли прокормить столько ртов и совершенно не знали, что делать. Как только Филипп уразумел, в чём дело, тотчас же велел привести их и, сурово выбранив, запретил приходить в нашу церковь. Затем он сам взял на себя опеку над девочками и заботился о них, пока одних из них не выдал замуж, другим пособил принять сан посвящённых дев, а иных ещё как-то прилично устроил.

[247] Также и несчастным, что томились по темницам, он старался облегчить участь всеми возможными способами. По этой причине он несколько раз в неделю посылал им, заключённым в разных тюрьмах Города, то денег изрядные суммы, то что-нибудь на пропитание и направлял к ним своих сыновей духовных – навестить, дать совет, уделить время и помочь делом. Кроме того, он наипаче жалел тех из них, кто после обеспеченной жизни по несчастному стечению обстоятельств впал в бедность, а потому вспомоществовал их обильно и щедро.

Помимо ежедневной раздачи милостыни, он ещё выделял ежемесячные денежные выплаты обнищалым монастырям. Для этого он прибил к внутренней стороне двери список благочестивых обителей и, часто просматривая его, посылал, когда выпадала возможность, то туда, то сюда что им было нужно.

Юношей же, которые трудолюбиво учились наукам, он (особенно когда примечал, что они даровиты и боголюбивы), он не только подкармливал, но и снабжал со всею душевной широтою тем, что им требовалось для учёбы. Причём тем двоим из них, кому продолжать учёбу мешала скудость имущества, он помогал во всём: одному он подарил свыше тридцати золотых, а чтобы помочь другому, не колеблясь, распродал все свои книги. И что ж, труды его принесли превосходный плод: оба они благодаря своей необычайной доблести и учёности были возведены в кардинальское достоинство.

Наконец, по свидетельство Галлонио, ни было такого нищего, что подошёл бы к нему и остался без милостыни. Поэтому, из-за столь щедрого милостотворения у многих сложилось мнение (о чём мы упоминаем в другом месте), что деньги ему доставались чудом.

[248] Тем паче, что Бог выказал одобрение сей знаменательной милости к явнейшими чудесами.

В год спасения нашего 1550-й святой шёл глубоко ночью к одному знатному мужу, страдавшему от в великой нужды, и нёс ему хлеб. И вдруг он заметил, что на него во весь опор мчится карета, а когда, уклоняясь от удара, отпрянул, он упал в глубочайшую яму. Тут, однако, «Ангел Господень взял его за темя и, подняв его за волосы головы его, поставил его» (Дан. 14:36) над ямой, о чём блаженный отец сам неоднократно рассказывал некоторым из своих учеников, чтобы подогреть их благочестие.

Примерно в то же время опять встретился ему ангел – в образе бедняка – и протянул ему руку, прося милостыни. Святой, поскольку был добр и милостив ко всем, тут же протянул ему все деньги, сколько имел при себе. Тогда бедняк молвил: «Я всего лишь хотел так проверить, что ты станешь делать», -  и, сказав сие, тотчас же исчез. Филиппа, который и так сам по себе был весьма склонен к жалости, это событие словно бы пришпорило, ибо он окончательно уразумел, как угодна и приятна Богу жертва нищелюбия; и с того дня (как мы только что сказали) он раздавал милостыню всем как можно щедрее.

[249] Собственно, по этой причине ученики величали его отцом не только душ своих, но и тел даже, а после отшествия его большинство не могли удержать слез, едва на память им приходило, как он раздавал милостыни, а иные без колебаний говорили: «Никогда больше не появится такой человек, что сравнится с Филиппом в человеколюбии!»

А кардинал Роберт Беллармин, хорошо известный всему миру своей святостью и учёностью, который был назначен Священной Конгрегацией обрядов вести процесс канонизации блаженного мужа, проведав о столь великой щедрости, изливаемой Филиппом на бедняков, назвал его вторым Иоанном Милостивым (св., пам. 23 янв.).

Не следует здесь также упустить из виду тот факт, что в 1608 году от Рождества Христова, когда бл. Франциска Римская была торжественным чином причислена к лику святых в Ватиканской Церкви, некая женщина, вошедши в тот храм, с великим плачем сказала: «Ну причислят ли хоть когда-нибудь батюшку моего Филиппа к лику святых?! Да, пускай эта преславная и святейшая женщина часто таскала на голове вязанки дров беднякам, но ведь батюшка мой Филипп приходил ко мне домой стократно, тысячекратно! И помимо множества денег, которые он постоянно дарил родным моим, приносил за пазухой хлеб, вино, масло и тому подобное, что потребно для пропитания». Эту же женщину блаженный отец научил простому методу богомыслия: читая молитву Господню, соединяться с Отцом Небесным умом и духом.

[250] И однако же величайшая щедрость Филиппа простиралась не только на нищих, но и вообще на всех повсеместно. Он всегда помнил о благодетелях и проявлял к ним такую признательность, что и представить нельзя. Поэтому кардинал Джироламо Панфило наряду со множеством других свидетельств о нём, оставил и следующее: «Святой отец, пока ещё жил среди людей, чрезвычайно был признателен ко всем, от кого получил хоть малейшее благодеяние, и воздавал им куда полнее и щедрее, а память об их благодеяниях хранил всегда».

Примерно то же самое повторил аббат Маффа: «Филипп, – молвил он, – был так добр и любезен ко всем, что никогда ничего не принимал, не воздав немедля гораздо большим благодеянием – в чём я и самолично убедился. Ибо однажды, когда я послал ему пустяковый, уж даже не помню какой, подарочек (причём насилу уговорил принять его), так он сразу же он прислал мне в ответ медное распятье весьма искусной работы. Которое, кстати, как драгоценнейший дар святого, я храню у себя с величайшею бережностью и благоговением».

[251] Уместно здесь будет упомянуть, что, несмотря на всю свою любовь к нищим, Филипп тем не менее никак не мог стерпеть, чтобы они попрошайничали в храме. Поэтому он сам иногда вставал с кресла, сидя на котором выслушивал исповеди, и заставлял их выйти на паперть, чтобы, значит, они гомоном своим не заглушали богослужения. Точно так же он обычно поступал, заслышав, что расплакался (как часто случается) или раскричался ребёнок, и вообще, когда хоть кто-то так или иначе нарушает благочиние.

Однако горести и несчастия ближних так трогали его, что, будучи в остальном человеком терпеливейшим, именно в этом отношении Филипп, казалось, лишался терпения, ибо он мог бы по праву сказать вместе с блаженным Иовом: «С младенчества моего росла жалость вместе со мною, и из утробы матери моей со мною вышла» (Вульг. Иов. 31:18). И вот, хотя духу его богатство было предельно отвратительно, он хотел всегда иметь под рукою деньги – ради одного лишь того, чтобы раздавать их нищим и облегчать их несчастья.

Однажды он услыхал, что бедная женщина не может шагу ступить из дому, потому что ей не во что прилично одеться. Без промедления он совлёк свою сутану и послал ей.

Когда видел он мальчиков и девочек в рванье или полунагих, то, движимый неодолимым состраданием, прилагал все силы, чтобы приодеть их получше.

[252] А если ему становилось ведомо, что кто-то несправедливо страдает, он приходил в такое волнение, что независимо от обстоятельств кидался на защиту, как случилось с Тиберио Асталли, знатным римлянином, которому из-за подозрения в человекоубийстве грозила смертная казнь. Филипп, ясно убедившись в его невиновности, по его просьбе уговорил самого понтифика защитить его от гибели чуть ли не перед приговором.

Он также мужественно вступился за некоего пресвитера, викария церкви св. Бенедикта (что ныне именуется Святейшею Троицей странников и выздоравливающих), против нескольких довольно влиятельных мужей и тщательно позаботился о том, чтобы о его непорочности и невиновности стало всем известно.

Когда однажды до него дошли сведения, что какие-то несчастные египтяне (прозываемые в народе «цыганами») властью и приказанием князя были брошены в тюрьму и несправедливо приговорены к галерам, он взялся на их защиту и через Верховного понтифика Пия V выхлопотал им освобождение.

Позднее, когда Церковью Божией руководил Сикст, пятый папа с этим именем, Филипп защитил одного римского патриция, из числа своих духовных сыновей, от беззакония со стороны многочисленных и чрезвычайно сильных недругов.

Немало было и других, кому он, движимый состраданием, защитил либо имущество, либо достоинство, либо саму жизнь.

[253] Вот о чём ещё, пожалуй, отнюдь не следует в связи с этим умолчать: когда в году 1551-м случился страшный голод, а Филипп однажды получил в подарок шесть буханок хлеба, он тотчас послал их к бедному пресвитеру, остановившемуся в обители Милосердия, а сам в тот день питался несколькими оливками. Когда один из его учеников проведал о том и спросил его, почему он так щедр к другим, а к себе так скуп и суров; почему не приберёг для себя хотя бы половину? А святой и молвил в ответ: «У меня-то много таких, кто меня знает и любит; мне пара пустяков получить помощь, но он, будучи чужестранцем и мало кому знакомым, едва ли смог бы найти кого-нибудь, кто пособил бы ему в нужде».

[254] Сказать – не поверят, с какой трогательной внимательностью он обходился с бедными ремесленниками, и особенно с теми, чьему мастерству и усердию не давали проявиться затруднительные обстоятельства времени; и потому он беспрестанно размышлял, как бы помочь им.

Были два брата из Франции, которые искусно изготовляли часы, и тем не менее им худо удавалось прокормить своё довольно многочисленное семейство своими повседневными трудами. Итак, Филипп, чтобы выручить их в нужде, начал, словно торговый посредник, время от времени убеждать то одного, то другого заказать такие часы. Посему один из его учеников, увидев однажды, что князь по совету Филиппа приобрёл немало из них, изрядно вознегодовал и, поскольку людям свойственно судить по-разному, размышлял в глубине души: «Чего ради Филипп побуждает столь знатного мужа тратить деньги впустую?» Когда же разобрался получше и понял, что это было сделано в порыве человеколюбия, укорил себя и с того дня всё глубже и глубже чтил добродетель Филиппа.

Некий зеленщик, один из тех, что продают по всему Городу цикорий и тому подобные овощи, пришёл в вечернюю пору в Ораторий св. Иеронима, а поскольку снаружи стоял стеной ливень, не мог шагу ступить оттуда наружу. Увидел сие Филипп и, сжалившись над тем человеком, сам выкупил большую часть зелени, которую тот принёс с собой, и уговорил присутствовавших разобрать что оставалось. То-то радость была бедолаге – домой он вернулся, ликуя.

[255] Мало того, сия жалостливость его распространялась не только на людей, но и в некоторой мере даже и на животных. Поэтому, когда один из наших, проходя однажды через внутренний дворик, наступил вдруг на ящерицу, святой воскликнул: «Жестокий! Тебе что, когда-нибудь навредила эта несчастная зверюшка?»

Однажды ещё он, проходя мимо, увидел, как один мясник избивал собаку, которая напала на другую собаку, и, хотя в других обстоятельствах духом был весьма твёрд и неколебим, это зрелище так глубоко его взволновало, что ему не легко удалось успокоиться.

Один юноша, из числа его духовных чад, словил птичку, которую тотчас принес блаженному отцу. Но когда тот увидел её, тотчас молвил: «Осторожно, смотри, вдруг поранишь! Лучше открой окно да выпусти-ка её!» Юноша послушался, вскоре после того Филипп, встретив его, спросил, что стало с птичкой. «Что касается меня, – молвил юноша, – то я, как ты приказал, отпустил её на волю». Тогда святой ему: «Может, лучше было бы её накормить и воспитать: ведь она только что вылетела из гнезда, так что не смыслит, где найти пропитание, и умрет с голоду».

[256] Да и не только птиц, но и других живых существ он немедленно освобождал, если их вдруг замечал их в неволе – не исключая даже мышей; и порой, когда они (как иногда случается) попадали в мышеловку, приказывал отнести куда подальше и выпустить там, где никто не мог бы их побеспокоить. И если когда-нибудь ему предстояло ехать по Городу повозкой, он уговаривал возницу быть как можно осторожнее, дабы не доставить неприятностей людям или даже животным. Мало того, когда ему посылали в дар живую, как обычно бывает, [съедобную тварь] к обеду, он ни в какую позволял её умертвить, но тотчас пересылал другим с тем указанием, чтобы они или кормили её, или передарили другим. Вот до какой степени его сердце питало жалость даже к зверям!

Нам захотелось рассказать об этом потому, что даже незначительнейшие деяния столь великого мужа, как бы мелки и скромны они ни казались, небезосновательно мы считаем достойными памяти и восхищения. Кроме того, сами звери понимали сию жалость и милость, простирающуюся даже на них, что без утайки выказывали: ибо те из них, которые по своей натуре были свирепы и боязливы, при Филиппе держались заметно кротко и спокойно.

[257] Алоис Аме, француз, один из первых учеников блаженного отца, преподнёс ему двух певчих птичек, которых тот охотно принял, но с тем условием, что Алоис будет ежедневно приходить кормить их. При этом раба Божия заботил, конечно же, не подарок, а даритель. Между тем, пока Алоис усердно выполнял повеление, случилось так, что однажды он обнаружил, что одна из клеток пуста, а дверца в ней открыта. Тогда стал он озираться вокруг, пытаясь понять, не отлетела ли птичка куда-нибудь, и увидел: Филипп лежал в постели больной, а она нежно пощипывала его за бороду и время от времени испускала пресладостные трели.  Святой же, едва завидев Алоиса, спросил: «Скажи-ка на милость, с тобой эта птичка обычно вела себя так?» – «Отнюдь», – молвил ученик, изумлённый сим зрелищем. И тогда святой по всегдашней своей глубочайшей скромности тотчас же отмахнулся от птички, но впустую: она перелетала от лица его к ногам и обратно от ног к лику блаженного отца, и избавиться от неё не удавалось. Наконец Филипп сказал Алоису: «Возьми клетку и покажи этой птичке». Когда сие было исполнено, птица немедля кинулась к ней и впорхнула внутрь, точно бы наделённая способностью разумения.

ГЛАВА ХХ. ДЕВСТВЕННАЯ ЧИСТОТА СВ. ФИЛИППА

[258] Вдобавок к сему несравненному милосердию Филипп наделён был девственной чистотою, и, дабы всегда хранить её невредимою и незапятнанной, он с юных лет мужественно подвизался в борьбе с плотью. Причём этот божественный дар излился на раба Божия поистине чудесным образом – таково было твёрдое и неизменное мнение всех как во Флоренции, так и в Риме. Кроме того, кардинал Цезарь Бароний, которого он (как мы говорили) выбрал себе в духовники, оставил о том основательнейшее свидетельство. Ибо сам блаженный отец за несколько дней до преставления из жизни сей не без обильных слёз укорял себя в том, что мало помнит и благодарит Бога за благодеяния Его – в особенности же за дар вечной чистоты, полученный в качестве исключительной милости.

То же самое подтвердил в высшей степени надёжный свидетель Персиано Роза, который принимал исповеди ещё у молодого Филиппа (как было сказано выше). По этой причине Священная Конгрегация обрядов не раз постановляла, что всё могут принять [эти сведения] как подтверждённые и надёжные.

Наконец, сам святой, незадолго до преставления на небеса, выслушивая исповедь одного из своих духовных чад, увещевал его хранить целомудрие, а чтобы вернее убедить человека, что не только чистоту, но и девство можно с помощью Божией соблюдать в сей смертной жизни постоянно, подкрепил это собственным примером – скромно, но откровенно.

[259] Но и словами апостольскими, и [примерами] опасностей, [которым подвергаются] многие, наученный тому, что «сокровище сие мы носим в глиняных сосудах» (2 Кор. 4:7), он с самого раннего детства и до последнего дня старался охранять его с величайшим радением. Итак, во-первых, дабы избежать засад духовных разбойников, он завёл следующее обыкновение: скрывал [своё целомудрие] в тайниках глубокого смирения; затем, по повелению Мудрого, «больше всего хранимого хранил сердце своё» (ср. Прит. 4:23); и наконец, днём и ночью неусыпно сторожил окна и двери своего сердца – внешние чувства. Поэтому по примеру Антония Великого он никогда не позволял никому увидеть хоть какую-либо часть тела своего обнажённою, за исключением, разве что, крайней необходимости; и из уст его не исходило (ср. Мф. 15:18-20) решительно ничего, что не благоухало бы чистотой величайшею. Ну и завет положил он с глазами своими не помышлять о девице и о женщине (ср. Иов. 31:1).

Кстати, некая дама, далеко превосходящая всех красотою, чьи исповеди он выслушивал на протяжении целых тридцати лет, под присягою подтвердила, что за всё это время Филипп, насколько она могла приметить, ни разочка не бросил на неё взгляд. В связи с этим, когда он впервые начал исповедовать, то крайне неохотно принимал женщин, каковых с тех пор у него было гораздо меньше [среди исповедующихся], чем мужчин. И слушать их он был готов лишь тогда, когда они располагались с той стороны, где их разделяла решётка; и при этом, отвратив лицо и взор, общался с ними твёрдо и резче [, чем с мужчинами]. Впрочем, смягчившись в итоге с годами, он несколько отошёл от таковой суровости.

[260] И все же, хотя слуга Божий проявлял при этом столько осторожности и внимания, враг рода человеческого не преставал нападать на него и пытался хоть как-нибудь отвратить целомудреннейшего и чистейшего человека от досточестного девства.

В давности, когда он был ещё мирянином, ему пришлось провести одну ночь у друга. Вдруг некая женщина, что при изрядной красоте стана и лица душой и нравом была куда как безобразна, по наущению нечистейшего беса тайно проникла в его комнату и стала всеми способами соблазнять его на гнусность. А целомудренный юноша, подвергнувшись столь ужасному нападению, не только не лишился присутствия духа, но, ограждённый божественной помощью, мужественно отразил сии дьявольские уловки и восторжествовал таким образом над князем тьмы.

В ту же пору несколько юношей в силу извращения и порчи нравов людских завели его под благовидным предлогом к себе домой и впустили в комнату, где он оказался, двух совершенно пропащих женщин, а дверь замкнули снаружи, чтобы не оставить несчастному пути к бегству. Что делать Филиппу, куда ему деваться, оказавшись взаперти среди столь затруднительных обстоятельств?! Пал он ниц наземь и с таким пылом духовным обратился к Богу, что те дрянные бабёнки, убедившись в тщетности своей затеи, удалились в смятении от стыда и страха, не смея и пикнуть.

[261] Позднее, когда он был уже возведён в священный сан и приступил к свершению таинства исповеди (в свершении коего святость жития его и нрава день ото дня всё более выявлялась), некая знаменитая в Городе шлюха, имя которой было Чезария, уверенная в [силе] своей бесстыдной [привлекательности], вознамерилась поколебать стыдливость святого мужа и много хвасталась своим намерением. Итак, под предлогом болезни она послала за ним и, как бы раскаиваясь в прежних проступках, выказала горячее желание очистить наконец свою совесть. Хотя Филипп в то время изо всех сил уклонялся чрезвычайно опасной задачи отвращения таких блудниц от нечистоты, тем не менее (всегда будучи весьма озабочен спасением душ) после долгих размышлений, положившись в итоге на силу Божию, направился к той женщине. Едва же он поднялся на верхний этаж дома, как вдруг дерзейшая развратница, закутавшись в тонкую и прозрачную вуаль, сквозь которую виднелось её обнаженное тело, тут же предложила себя Филиппу. А он, вознушавшись [словно бы при виде] преуродливой фурии, бросился по лестнице прочь. Тогда женщина, видя, что обманулась [в своих расчётах], пришла в ярость, схватила скамейку и метнула в него – но вотще; ибо по исключительной милости Божией он избежал столь великой опасности, грозившей как душе, так и телу его, уйдя целым и невредимым.

[262] И явил Бог вполне открыто, что сей поистине преславный поступок был Ему угоден и мил. Ведь, начиная с того дня, Филипп (как и св. Фома Аквинский, некогда переживший подобный случай) по благодати свыше не испытывал ни малейшего движения плоти и никогда впоследствии не страдал никакими ночными мороками. Посему и Барония он уверил, что если бы что-нибудь эдакое случилось с ним хотя бы во сне, то он тотчас же испустил бы дух от искренней скорби. Но вместо того он омертвел для всякого плотского чувства и уподобился в этом бревну или камню.

Вот почему Антонио Галлонио дал такое свидетельство о его целомудренной стыдливости. «Право же, – молвит он, – благодаря той доверительности, что была в то время между мною и блаженным отцом, я могу судить, что его вполне можно сравнить с Эльзеаром, графом Ариано (св., пам. 27 сент.), и Симеоном Юродивым (пам. 1 июля), чьё исключительное целомудрие прославлено Метафрастом в возвышенной похвале, [приведённой в сборнике] Сурия (Лаврентий Сурий (1522 – 1578), OCart, издал с 1569 г. по 1575 г. шеститомный сборник «Жития святых Востока и Запада», приобретший огромную популярность среди грамотных католиков. – прим. пер.); ведь он среди людей и среди соблазнов мирских провождал небесную и прямо-таки ангельскую жизнь, вольный от всякой плотской тяги».

[263] Так вот, благодаря сей превозвышенной непорочности и чистоте нравственной что-то удивительное и прямо-таки чудесное просияло в Филиппе. И прежде всего свечение то и ясность девственная виднелись на лице его, а особенно в глазах, которые у него до самой старости сохраняли такую яркость и блеск, что их никаким искусством и старанием не удавалось воспроизвести в живописи, хотя многие художники, причём из числа славнейших, пытались это сделать. Но не так-то было легко передать сверкание в глубине его глаз, ибо из них лучилось что-то огненно-звёздное, что при попытке всмотреться тотчас же слепило взор. Поэтому некоторые с изумлением замечали, что «лицо его, как лицо Ангела» (Деян. 6:15). К тому же тело его источало некое сладкое благоухание, которое приносило удивительное чувство освежения тем, кто обонял его благодаря дружеской близости со святым. Притом многие свидетельствовали, что из-за одного лишь того, что им довелось вдохнуть сего аромата от его груди и рук, они проникались духом благоговения.

[264] Пришёл к нему однажды мантуанец Фабрицио Арагона, чтобы, как обычно, очистить совесть свою [исповедью], и обнаружил его лежащим в постели и-за тяжёлой болезни; поэтому он без особой охоты приблизился к нему, опасаясь, что его тело, измученное старостью и болезнями, возможно, будет тяжеловато пахнуть. Наконец, когда он пал ниц перед Филиппом, тот обнял гостя и, откинув одеяло, привлёк его к себе на грудь. И тут Фабрицио почувствовал, что от него исходит сладчайший аромат, прямо-таки небесный, ибо никогда не обонял ничего подобного на земле. Когда же он позднее услышал, что Филипп одарён девственной чистотою, то понял, наконец, происхождение сего необычайного аромата.

Джамбаттиста Ламберти, из так называемых бенефициаров Ватиканской базилики, тоже творил исповедь, и в то время как, уронив голову Филиппу на грудь, он ожидал отпущения грехов, не без величайшего удивления почувствовал тот же самый аромат.

[265] Кроме того, Бог даровал способность узнавать по запаху противоположный целомудрию порок. Поэтому, если ему случалось встретить по дороге какую-нибудь падшую женщину, он, даже совершенно не зная, чем она занимается, подносил к носу руку или платок, выказывая обычное поведение человека, почувствовавшего зловоние. И, по его уверению, смрад сего порока таков, что нет из запахов вообще ничего тяжелее и противнее.

Так вот, когда к нему приходил кто-нибудь, осквернённый этою мерзостью, человек Божий, издалека тут же зачуяв неладное, молвил: «Ты воняешь, сынок!» Часто он также говаривал: «Сынок, я собственным носом чувствую твои грехи». И именно это было причиной того, что некоторые из них, видя, что запутались в этом пороке, с огромной неохотой шли к нему, боясь разоблачения с первого взгляда. И ещё: по запаху и с первого взгляда в лицо он узнавал не только впавших в эту мерзость, но также и тех, кого сколько-нибудь угнетал ночной морок. И вообще даже в зверях Филипп превосходно распознавал нечистоту, если только применительно к ним уместно говорить о нечистоте.

[266] Много было, а, пожалуй, и без числа таковых, кого беспокоили плотские соблазны, а слуга Божий избавил их от всех напастей и неприятностей возложением рук на голову или просто объятием. Весьма многие также чувствовали в себе пробуждение дивной тяги к целомудрию от встреч и общения с ним, и лишь одно это позволяло им сохранять чистоту телесную и душевную. А что может показаться ещё удивительнее, так это то, что самые вещи, которыми пользовался Филипп, с Господим споспешением оказывались чрезвычайно благодейственны для избавления от нечистых искушений такого рода.

Антонио Фуччи из Читта-ди-Кастелло, о котором мы ранее упоминали, превосходный человек и небезызвестный в своё время врач, решил оставить искусство, которым промышлял, по причине того, что при лечении (прежде всего – женщин) подвергался разным нападениям бесовским. Филипп услышал это от самого Фуччи, а когда проведал, что у этого человека есть сёстры и племянницы, нуждающиеся в его поддержке, передал ему какой-то поясок, который сам нашивал, и молвил: «Спокойно исполняй свои обязанности и одного лишь тщательно берегись: глазеть любопытнее, чем подобает». Дивное дело! С того дня Антонио не чувствовал такого рода плотских искушений и занимался своими обязанностями без всяких тревог и неприятностей.

[267] Да само имя Филиппа изгоняло духов нечистых!

Была некая молодица лет четырнадцати, которая, потеряв мужа, страшно терзалась острыми позывами плоти. Посему, впустую (с позволения Божия) испробовав множество духовных средств против этого недуга, Анджело Велли, который был её духовником, направил её к Филиппу. А святой и молвил ей: «Как только почувствуешь, что на тебя нападают такие искушения, так скажи сатане: я буду обвинять тебя перед тем злодеем, перед тем ослом, перед Филиппом!». И когда женщина заявила, что не может сказать такое, «ну же, пожалуйста, – просил отец, – скажи именно так!» Она ушла, а как только приблизился искуситель, закляла его выученными словами и воззвала к Филиппу. Едва она произнесла их, как вдруг осознала, что свободна от всякого беспокойства. Так что с оного дня она защищалась этим, словно бы амулетом, от всех напастей дьявольских.

То же самое Филипп научил делать и многих других не без огромной пользы для них, увещевая при этом произносить эти слова просто, без всякого рассуждения или колебания, ибо прекрасно понимал, сколь оный древний и изворотливый змий страшится христианской веры и простоты. И чистота Филиппа так пугала нечистых духов, что даже после исхода из одержимых тел, заклятые «во имя блаженного Филиппа», они необычными движениями показывали, что их нечто чудесным образом мучает; причём пьемонтец о. Онофрио Баняско из Ордена Пресвятой Троицы под присягой засвидетельствовал, что часто это проверял.

[268] А поскольку слуга Божий горячо желал, чтобы и другие усердно хранили такую же целомудренность, он то и дело давал предписания и наставления относительно этого – как обобщённые, для всех; так и особые – для людей каждого рода [занятий и положения].

Итак, во-первых, тех, кто свершал таинство исповеди, блаженный отец увещевал слушать женщин не иначе, как через решётку, не всматриваться им в лицо и не завязывать с ними -слишком долгих бесед, если только не принуждает к тому какая-то великая польза духовная, и в таком случае приводить с собой сотоварища. При этом, даже если прежде не замечал никаких приступов искушения, нельзя слишком полагаться на свои силы, потому что многохитрый враг сей уловкой обманывает многих, низвергая их в конце концов именно тогда, когда им кажется, что им не грозит никакая опасность; при этом сначала [диавол] подталкивает [к греху] более слабую сторону, то есть женщину, за чем сразу следует падение другой.

Посему, когда в нашу церковь зашёл некий священник (а святой, хоть и не видал никогда лица его, однако прекрасно прозревал его совесть), то позвал его к себе и сказал, что отнюдь не пристало – в особенности священнику – так близко общаться с женщинами, и посоветовал ему в дальнейшем так не поступать.  Сказанное поразило гостя, и он с полной очевидностью уразумел, что Филиппу это могло стать известно только свыше. С того дня, проникнувшись к святому мужу глубоким почтением, он одумался и ступил на стезю исправления.

[269] А ещё он увещевал – прежде всего сынов своих – в любом возрасте, при любом уровне добродетели и непорочности, как бы ни было изнурено и ослаблено жалкое сие тело, ни в чём не полагаться на себя, но изо всех сил избегать хоть малейшей возможности согрешить, пока, по его выражению, ещё силы поднять веки. А его собственным примером он советовал не воодушевляться, ведь это всё-таки дар, которым Бог изволил наделить его по безмерной своей сострадательности и несравненной щедрости.

Увещевал он их же, кроме того, чтобы исповеди от юношей они выслушивали тоже через решётку, дабы те могли непринуждённее обвинить себя, а то, чрезмерно страшась позора, они могут порой и умолчать о своих грехах.

Ну а самим юношам, если только хотят жить целомудренно, он предписывал следующее: избегать общества испорченных людей, не баловать своё тело негой и роскошью, никогда не бездельничать (итальянское «сладостное ничегонеделанье», dolce far niente (которое, конечно, могли себе позволить только люди состоятельные) было в своё время всемирно известным. – прим. пер.), усердно предаваться молитве и часто приступать к таинствам исповеди и евхаристии.

А всем в целом он проповедовал, что целомудрие подобает защищать смирением; что при падении других ни в коем случае не следует гневаться, но сострадать, ибо достаточно надёжно проверено, что всякий, кто не испытывает в такого рода случаях тревоги за других и сострадания, скоро тоже низвергнется. В конце концов в этом деле нет ничего, по его словам, опаснее, чем не бояться опасности.

[270] Некий юноша, прервав связь с одной безнравственной женщиной, вернулся к благой жизни и вверился руководству Филиппа, дабы тот направлял его своими советами. По прошествии не слишком долгого времени объяло его великое желание вернуть ту самую женщину от порочной жизни к достойному и здравому поведению. Но случилось совсем иначе; ибо тот, кто осмелился обращать других, сам жалким образом пал и убедился на примере своего поражения, сколь истинно, что «Бог смиряет самонадеянных и хвалящихся своей доблестью» (ср. Вульг. Иуд. 6:15).

Из-за этого, поскольку совесть жгла его, точно калёным железом, он больше не осмеливался заходить в Ораторий, а так как предстать пред лицом Филиппа ему было чрезвычайно страшно, исповедь в своих проступках он совершил у другого [священника].

В итоге, благодаря содействию Божию, он снова пришёл к блаженному отцу. Был он тогда как раз со своими духовными сынами и, завидев того человека, тотчас же промолвил: «Есть такие, что, едва лишь только вкусят духа, убеждают себя, что сотворят какие угодно великие и преславные деяния и что весь мир обратят к Богу, но, осуетившись в помыслах своих (ср. Рим. 1:21), жалким образом падают, а затем, стыдясь попасться на глаза своему священнику и отцу, обращаются к другому». Заслышав сие, юноша побледнел, взволнованный бурею совести, и едва не лишился сознания. Но святой, по обыкновению погладив его по голове, унял трепет его дружелюбнейшими словами и вселил в него надежду и упование. Укреплённый таковым лекарством, юноша воспрянул духом и с той поры вновь стал ходить на обычные упражнения в Оратории.

[271] Сверх того он говорил, что лучшее средство для защиты целомудрия – искренне и добровольно открывать все помыслы священнику в таинстве исповеди, и что язва может быть быстро излечена, если врач обнаружит её сразу. Далее, и для стяжания, и для сохранения этой добродетели нужен опытный и искушённый духовник. Ну а в качестве как бы срочного средства он советовал всем, едва почувствуют какое-либо искушение, немедля обратиться к Господу и возопить словами Давида, чрезвычайно милыми древним отцам: «Боже! Поспеши на помощь мне; Господи! Не замедли помочь мне!» (Пс. 69:2. – пер. П. Юнгерова); или так: «Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня» (Пс. 50:12).

А чтобы отогнать мороки ночные, он советовал благоговейно произносить гимн Te lucis ante terminum («К Тебе на закате дня»*, средневековый гимн комплетория. – прим. пер.).

И чуть ли не паче всего он внушал своим сынам духовным, что прочим порокам можно противостоять, а этот единственный, который одолевается бегством; и что в борениях плотских побеждают трусливые, то есть наименее отважные.

Сии и иные предписания Филипп время от времени давал своим ученикам, пользуясь коими, они с помощью Божией могли бы хранить вечную чистоту целомудрия.

__________

* Te lucis ante terminum,

Rerum Creator poscimus,

Ut solita clementia

Sis præsul ad custodiam.

Procul recedant somnia,

Et noctium phantasmata;

Hostemque nostrum comprime,

Ne polluantur corpora.

Præsta, Pater omnipotens,

Per Iesum Christum Dominum,

Qui tecum in perpetuum

Regnat cum Sancto Spiritu. Amen.

(McGrath, George Warren. The Revision of the Hymns of the Roman Breviary under Urban VIII, Loyola University: 1939 – p. 103).

ГЛАВА XXI. ПОСТНИЧЕСТВО ФИЛИППА И ПРЕЗРЕНИЕ К БОГАТСТВУ

[272] Однако сии добродетели слуга Божий обрёл не без огромного труда и старания; не иначе как распяв плоть со страстями и похотями (ср. Гал. 5:24). Кроме того удивительного воздержания от пищи и питья, которого (как мы сказали вначале) он придерживался в юности, впоследствии, по рукоположении в священнический сан, он стал каждый день либо держать пост до вечера, либо на полуденной трапезе съедал лишь кусочек хлеба, запивая его глотком  предельно разбавленного вина, и то обыкновенно на ходу, а вечером, к остаткам того самого хлеба, что сохранился от короткого завтрака, не прибавлял совсем ничего, кроме салата из пригоршни сырых овощей и одного или, самое большее, двух яиц, поджаренных не на масле, а на воде; иногда ещё – свежее яблоко, но чаще довольствовался одним из этих блюд. Он никогда не едал ни сыра, ни молока, ни супов, редко рыбу, а мясо – совсем редко: только когда либо болезнь вынуждала его, либо из любезности приходилось разделить с кем-нибудь трапезу. Поэтому, если он на ходу вдруг видел мясные кушанья, то молча благодарил Бога в глубине души за то, что по милости Его совершенно не нуждается в таких угощениях. А когда он пребывал в обители Милосердия, то, если кто-либо из его учеников присылал ему мясных припасов, он тотчас же раздавал их клирикам, служившим там в храме.

[273] Хотя у него и так еды было меньше некуда, он из ничтожных своих паек ухитрялся ежедневно оставлять что-нибудь недоеденным; кусочки хлеба накапливались, и он часто угощал ими своих учеников, даже в неподходящее время, чтобы поупражнять их таким образом в добродетели [смирения]. А они нередко и сами брали их у него, чтобы передать другим, что настойчиво выпрашивали их, веруя в святость сего мужа.

Если же порой ему по настоянию врачей приходилось вкушать пищу повкуснее, он сетовал, что она ничуть не подкрепляет его, а сильно отягощает; так что его лишь насилу удавалось в итоге заставить поесть её. А за несколько дней до преставления от сей земной жизни просившим его позавтракать, он твёрдо ответил: «Завтрак (он имел в виду Евхаристию) уже был». Часто, когда ученики его спрашивали, почему он не ел, Филипп молвил в ответ: «Потому что забыл».

А обедал он в комнате один, собственноручно поставив для себя столик, ибо заботился о потребностях тела не без огромного стыда. В столовую же с нашими сотоварищами он не спускался, разве что очень редко, потому что уже давным-давно привык есть крайне скудно, а обычную для других пищу мог вкушать не иначе как с большими неприятностями для здоровья.

[274] В потреблении вина он также был предельно сдержан, причём пил только выдохшееся и так разбавлял его, что правильнее было бы назвать его водою, нежели вином. Часто и одною водой он утолял жажду, а пользовался фляжкой настолько маленькой, что в ней едва помещалась чашка жидкости. Пил он из стеклянного кубка, совсем дешёвого и старого, который в итоге подарил Джанантонио Луччио и по случаю сказал ему, что сам предпочитал пользоваться им многие годы ради того, чтобы усмирить собственную чрезмерно брезгливую натуру и как бы ярмом её обуздать.

Кроме того, один из таких же кубков, причём разбитый, поместили с великими почестями в серебряную раку в Кракове и провезли с торжественной пышностью через этот город, когда Филипп наконец был причислен Римской церковью к лику святых.

[275] Короче говоря, он питался столь скудно, что, по общему мнению врачей, при таком малоедении едва ли бы смог выжить иначе как при помощи свыше, а потому все считали несомненным, что сердце его и тело укреплялось и поддерживалось хлебом небесным, который он вкушал каждый день.

Правда, он настоятельно увещевал своих учеников не подражать ему в этом, приговаривая, что все, кто жизнь проводит в обществе других, столуясь вместе с ними, не должны ни в коем случае проявлять в еде привередливость и разборчивость. Поэтому послушникам Конгрегации он строго-настрого запрещал ученикам Конгрегации добиваться или выпрашивать для себя какой-то особой пищи (если только их к тому не вынуждала необходимость) и твёрдо постановил, что каждый должен довольствоваться тем, что предлагают. Ещё он терпеть не мог, чтобы кто-нибудь из его учеников посмел вкушать в иное время, кроме завтрака и ужина, а потому, когда некто однажды допустил такого рода проступок, откровенно сказал: «Право же, ты никогда не возрастёшь духовно, если не искоренишь порока сего!»

[276] Сну он тоже не особенно предавался: почивал не более четырёх или, самое большее, пяти часов – притом ещё и не подряд; ведь в ту пору, о которой мы рассказывали, он, пробуждаясь, изливал молитвы к Богу, а остаток ночи посвящал размышлениям о небесных благах и другим духовным упражнениям.

На убожество его обстановки и мебели можно и ныне посмотреть, ибо сохранилась кровать и столик, и прочие предметы, коими комната его была так обставлена, что от всего прямо-таки веяло христианской простотой и бедностью.

Отдых он себе давал почти глубоко ночью, при этом, хотя шёл спать последним из всех, а просыпался первым, если только вдруг ему не препятствовало плохое здоровье.

Одежду он носил дешёвую и плотную, которая, однако, не выделяла его в ряду приличных людей (при этом никаких шелков или иных подобного рода нарядов, в которых расхаживают щёголи и модники); грубые, свободные туфли; воротничок несколько широковатый.

Питаться и одеваться он предпочитал опрятно, если, впрочем, сие было легкодоступно и не стоило лишних усилий, а грязи, особенно в одежде, не выносил. Именно поэтому от него частенько доносилось известное изречение св. Бернарда: «Бедность мне всегда была по сердцу, а грязь – никогда».

[277] Вот так аж до последнего дня жизни восходил он по ступеням воздержания, а чем ближе виделся ему конец его, тем сильнейшим рвением он воспламенялся. И если кто-нибудь пытался удержать его, ссылаясь на преклонный возраст, в коем нельзя подвергаться такого рода чрезмерному постничеству, он тут же или переводил разговор в другое направление, или, по крайней мере, продолжал улыбаться, молвил: «Рай уготован не для трусливых».

А ведь раб Божий, хотя и был по отношению к себе чрезвычайно жёсток и суров, к другим относился гораздо снисходительнее и великодушнее; и не мог вынести, когда кто-нибудь из его учеников в своих духовных упражнениях брался за что-либо сверх меры и сил. «Часто лучше, – молвил он, – чуть-чуть перекормить тело, чем недокормить. Ведь лишнее можно легко убавить, а когда тело ослаблено и обессилено недоеданием, его не так-то легко восстанавить. Притом зачастую по ухищрениям диавола случается так, что те, кто предался служению Божию, изнуряют себя «телесным упражнением», которое согласно апостольскому свидетельству «мало полезно», и, обессиленные этим, с трудом упражняются в благочестии, которое «на всё полезно» (1 Тим. 4:8), а то и, устрашённые опасностью подорвать здоровье, покидают ратоборство Христово и возвращаются к мирским занятиям. По этой причине он гораздо выше ценил тех, кто, занявшись укрощением плоти поумереннее, старается подчинить разум и волю служению Христову, нежели тех, которые направляют всё внимание и все усилия на усмирение тела.

[278] Хотя он понимал, что внешняя бедность не очень сообразна с его родом деятельности, однако так искренне стремился к ней, что изо всех сил искоренял в себе всякую охоту владеть чем-либо. Именно потому (как мы сказали в самом начале), ещё будучи мирянином, он, отказавшись от очень богатого наследства дяди, жил крайне скудно и сурово. Позднее, облечённый священным саном, он неоднократно отказывался от огромного количества денег, что с прямодушной щедростью предлагали ему высокопоставленные мужи, а если иногда он по важным причинам и был вынужден что-то принять, всё полученное передаривал либо Церкви, либо нищим.

Однажды один из его учеников уговаривал его в конце концов заняться принадлежащим Филиппу владением, что находилось в Вальдарно, откуда происходит род Нери. А святой ему молвил в ответ «Впредь постерегись заговаривать с мною об этом!»

Когда он получил от некоего родственника письмо, извещающее, что его отец умер, не упомянув Филиппа в завещании, а записав наследницей [всего имущества] старшую дочь Катарину, то ответил, что считает дело решённым и полностью [таким оборотом событий] доволен, а законные права свои с величайшей охотой уступает сестре.

Мало того, Элизабетта, другая его сестра, решила назначить его наследником всего своего имущества, но он отказался, и склонить его уступить её желанию несмотря на повторяющиеся просьбы так и не удалось: он написал ей в ответ искренне и откровенно, чтобы поискала себе другого наследника, а сам он, мол, помышляет о наследстве гораздо лучшем – нетленном и незапятнанном, хранящемся на небесах (ср. 1 П 1:4).

[279] В течение более чем шестидесяти лет, прожитых им в Городе, он никогда не соглашался принимать хоть что-нибудь от своих родственников, а когда однажды вышеупомянутая Элизабетта прислала ему несколько рубашек в подарок, он строго-настрого воспретил ей впредь присылать ему что-либо, впрочем, даже они не попали в его руки то ли по небрежности, то ли по злому умыслу того, кто должен был их доставить.

В то время в обители св. Иеронима было принято (а такой обычай сохраняется там и теперь) давать всякому пресвитеру, вступавшему в обитель, не только приличное жильё, но и ежемесячное пособие на пропитание и одежду. Ну а Филипп, довольствуясь одним жилищем, ничего сверх того не принимал.

О наследствах и завещаниях он всячески избегал даже слово слышать: именно так он воспринял совет апостола удерживаться от всякого образа зла (ср. Вульг. 1 Фес. 5:22). Итак, когда он приходил к больным, а те вдруг собирались писать завещание, он тотчас же удалялся и возвращался не ранее, чем узнавал, что всё кончено.

Винценцо Теккози, о ком было сказано в другом месте, в знак исключительной любви и почтения завещал ему без его ведома сто золотых и что-то ещё. Когда же Филипп проведал о том, то сразу же из наследника сделался душеприказчиком и всё отписал племянникам покойного.

[280] Также Костанцо Тассоне, один из первых, как мы говорили, учеников Филиппа, оставил ему по смерти изрядную сумму денег, но когда ему оставили соответствующую выписку из завещания, он сделал из этой бумажки крышечку для какого-то кувшина, случайно оказавшегося под рукой, и никогда не разрешал упоминать при себе об этом наследстве.

Тяжко заболел Просперо Кривелли, о котором мы рассказывали прежде, и по причине необычайной благосклонности, которую он питал к Филиппу, решил назначить его наследником всего своего имущества. Отец прослышал о том и, хотя прежде хаживал к нему каждый день, однако, сильно в связи с [завещанием] оскорбившись, не показывался у Просперо, пока не узнал, что он уже совсем при смерти (de eo conclamatum esse) – тогда только, принуждаемый братской любовью, пришёл. А болящий сразу ему: «По какой же, отче, причине, ты так ко мне запаздываешь? Я знаю, что врачи предрекли мне верную смерть, если случится очередной приступ лихорадки, что как раз и случилось». А тот ему в ответ: «Право же, сыне, не подумай, что раз я не навещал тебя оттого, что тебя позабыл, ибо я не пропустил ничего из того, что сделал бы, будь я каждый день при тебе. Но поскольку в Городе поговаривают, что ты назначил меня наследником, то вот и ясная причина, почему мне не хотелось идти к тебе; ибо я не ищу твоего, но тебя. Ну а дабы ты понял, что сказано сие мною правдиво и искренне, я прямо сейчас помчусь в базилику Св. Петра и буду крепко Бога молить, чтобы Он полностью восстановил тебе здоровье, а если никак иначе не будет получаться, попрошу у Господа сию болезнь твою [переложить] на меня». Сказав сие, он, едва удерживая слёзы, пожал ему руку и направился прямо в Ватикан. Короче говоря, в тот самый миг болящий вздремнул, а пробудившись вскоре, не без великого для всех удивления, выздоровел.

[281] В дальнейшем стремление к нищете в рабе Божием возросло до такой степени, что ничего не было для него желаннее, чем лишиться всего, отчего он под напором великого духовного рвения молвил: «О, вот бы мне пришлось жить подаянием! О, вот бы дойти мне до такой нищеты, чтобы каждую лепту считал, чтобы в гроше нуждался, а не мог бы найти, кто подаст! Но превосходнейшим из благодеяний божественных я лично счёл бы удел окончить жизнь в общественной богадельне». Сие и тому подобное истинный любитель бедности повторял снова и снова. Притом ещё даже те крохи, которыми он кормился, получал в качестве милостыни и как бы в подаяние от своих учеников!

По этой же причине он велел Антонио Галлонио убедить кардинала Федерико Борромео (скрыв, однако, что это Филиппово веление) отпускать ему ежедневно по буханке хлеба и нескольку яиц, словно нищему. А поскольку не один лишь Борромео, но также кардинал Агостино Кузано, по его примеру постарался его снабжать сверх того, то и кардинал Алессандро Монтальто в свою очередь стал доставлять ему вдосталь вина. Ещё он принимал в милостыню старые изношенные башмаки – от кардинала Алессандрино, а однажды сказал Франческо Боццио, члену нашей Конгрегации: «Франческо, я уже готовлюсь к смерти, поэтому всё, что ни есть в этом мире, из души изгоняю. Я хотел бы жить и умереть, как бедняк и нищий, а потому охотно перебиваюсь на подаяния от других».

[282] Такую же любовь к нищете и презрение к скоротечным благам Филипп старался внушить всем своим ученикам; если же вдруг примечал, что кто-либо из них пытается копить богатства, то полагал, что тот непременно вскорости уклонится с прямого пути добродетели.

И вот упрекнул он одного из них, чрезмерно усердного в накопительстве, такими словами: «Воистину, сыне, прежде чем ты склонился к обогащению, вид у тебя был прямо-таки ангельский; одно загляденье! А ныне переменилось лицо твоё, и, совлекши веселие, ты окутался скорбью. Присмотрись-ка к тому, чем занимаешься!» Сказанное крайне устыдило ученика, и с этого дня он полностью обратился к поискам благочестия.

Однажды он спросил у мирянина из нашей конгрегации (то был Эджидио Кальвелло, который до той поры вёл житие совершенно невинное, а почил в глубокой старости), не желает ли он денег. На что тот молвил: «Вовсе не желаю, отче!» Тогда Филипп ему: «Ну, коли так, я хочу, то давай-ка вместе двинемся к небеса – я самолично попробую тебя туда провести, но при том условии, что ты никогда не взалкаешь ни денег, ни земных богатств и будешь просить у Господа сего [бескорыстия] непрестанными молитвами».

И не сходило с уст святого речение, которое он повторял ученикам своим снова и снова: «Чем больше любви к творениям, тем меньше к Творцу».

[283] Франческо Дзадздзара, о котором мы упоминали выше, ещё будучи юношей, занялся изучением гражданских законов, здраво рассудив, что если получит блистательные познания в них, то ему откроется доступ к почестям и должностям. Между тем, его позвал к себе Филипп, а когда он пал в ноги ему, принял его чрезвычайно ласково и обратился с таковыми словами: «Ну и счастливчик! Едва только ты освоишь законоведческую науку, как, несомненно, пожнёшь плоды своих трудов! Ведь затем, ставши знатоком законов, ты благодаря своим познаниям сделаешь большое состояние и род свой возвысишь; затем сделаешься адвокатом, а там, глядишь, и архиереем…» Филипп перечислял одну за другой ещё и другие [должности], которые Франческо сможет когда-нибудь получить (и которые тот сам уже предвосхищал в душе); приговаривая раз за разом: «Ну и счастливчик! Тогда-то уж наверняка переведёшь дух». Сначала Франческо думал, что слуга Божий говорит это всерьёз и искренне. А отец, крепко юношу обняв, шепнул ему на ухо: «Ну и что затем?»

Эти слова так глубоко засели в душе у юноши, что, вернувшись вскоре [после разговора с Филиппом] домой, он повторял его слова про себя и вслух их произносил. «В самом деле, я усердно занимаюсь науками, чтобы стать великим – ну а что затем?» Когда же он серьёзно это обдумал, то, внезапно изменив свой замысел, все свои заботы и помыслы обратил на служение Богу и вступил в нашу конгрегацию. С тех пор он провождал безупречнейшее житие, а несколько лет спустя удостоился соответствующей смерти. Это тот самый Дзадздзара, который превосходно потрудился для того, чтобы Филиппа причислили к лику святых, и благополучно исполнил это великое и безусловно сложное задание.

Почти то же самое случилось с одним известным купцом, который также был Филипповым последователем. Так вот он после больших удач в торговле надеялся, что вскоре получит ещё больший бырыш сбережения, но когда обмолвился о том слуге Божию, тот молвил: «Ну и что затем?» Заслышав эти слова, купец тотчас же усовестился, добровольно отослал обратно торгового представителя, а потом вступил в ряды иерейские, где достойно себя проявил.

[284] Хотя он горячо желал бы видеть таковое презрение ко всем имущественным делам в каждом из своих учеников, однако к членам Конгрегации был более требователен; чтобы постигать божественные истины им было как можно легче, он велел им жить, подобно воинам, с собственного жалованья (ср. Лк 3:14) и каждый год тратить свои доходы на благочестивые нужды, а также воздерживаться от имущества Конгрегации, как от чужого. Тех же, кто был поставлен выслушивать исповеди, Филипп наипаче увещевал «не прикасаться к кошельку кающихся» (как он выражался), ибо невозможно приобретать души одновременно с деньгами. При этом он неоднократно повторял: «Держитесь подальше от кошельков, ибо вы ищете души приобрести!» И взывал к чадам своим духовным словами апостола: «Я ищу не вашего, а вас» (2 Кор. 12:14).

И то помимо прочего он внушал всем нашим, чтобы они ни в коем случае не вмешивались в составление завещаний; потому что это дело в любом случае сопряжено с огромной завистью, даже если приступить к нему в духе совершенной святости: оно никогда не приведет к добродетели того, кто хоть сколько-нибудь занят жадным стремлением к богатству. Притом он уже давно узнал на опыте, что гораздо легче пробудить чувство долга и благомыслие в тех, кто привержен плотским наслаждениям, нежели в тех, кто занялся поисками достатка, и по этой причине всегда называл алчность всепагубной язвою душ.

Сверх того он добавлял: «Хотя именно Бог даёт вам многое, но следует особенно стеречься, как бы при изобилии вещей не оскудеть духом». Поэтому, если вдруг кто-нибудь из тех, что поскупей и поприжимистей, просил у него позволения поститься [строже], он возражал: «Ну уж нет! А вот милостыню подавай!»

Когда же Филипп видел нужду упрекнуть кого-нибудь в этом пороке обиняком, он при удобном случае вплетал в разговор сии [прибаутки]: «Кто хочет вещественного прибытка, никогда не стяжает духа». Иногда ещё прибавлял: «Да избегает юноша обольщений плоти, а старец – любостяжания, и будемте святы!» Наконец, он считал, что ничто так не способствует благополучию христианского мира, как презрение к суетным делам, а потому дерзновенно заявлял: «Дайте мне десять человек, воистину презирающих всё суетное, и, смею надеяться, я целый свет приведу ко Христу».

ГЛАВА XXII. О ТОМ, ЧТО ОН С НЕСРАВНЕННЫМ СМИРЕНИЕМ ОТКАЗЫВАЛСЯ ДАЖЕ ОТ ВЫСОЧАЙШИХ ДОЛЖНОСТЕЙ, И СВОИХ УЧЕНИКОВ ПОБУЖДАЛ ПОСТУПАТЬ ТАК ЖЕ

[285] И не меньшую решимость, чем в пренебрежении к богатству, Филипп проявлял в отвержении почестей.

Деятельность его проходила в самом Городе, и столь явственно просияла святость его как пред всем народом, так и пред начальствующими мужами, что даже Верховные понтифики глубоко уважали его и чтили. Однако святой, несмотря на величайшее влияние среди всех сословий, так обуздал себя, что ни на волос не отступал от христианского смирения и добровольного самоуничижения: никогда не принимал ни должностей, ни доходных мест церковных, хотя ему неоднократно предлагали чины каноника в главных базиликах, первостепенные епископства, а в конце концов даже сан кардинала. Он, однако, с удивительной ловкостью и остроумием всё так устраивал, что легко проводил тех, кто предлагал [ему повышение], но при этом, отвергая столь [почётные и выгодные предложения], ухитрялся затем полностью избегать похвалы и славы людской.

[286] Но приведём лишь несколько примеров.

Григорий XIV, после [церемонии] восшествия на папский престол, когда к нему подходил Филипп, тут же ринулся ему навстречу и по-дружески обнял, а после долгой беседы в присутствии множества свидетелей зрителей взял ту самую биретту, которую сам совсем недавно носил, когда был кардиналом, и возложил её Филиппу на голову, сказав: «Te Cardinalem creamus (Мы назначаем тебя кардиналом)». Немедленно обернувшись к Марчелло Вестри, который состоял при Григории секретарём, папа приказал ему составить соответствующую грамоту. Тогда слуга Божий шепнул что-то на ухо понтифику, а затем, осыпав его забавными любезностями, отошёл.

Чуть позже понтифик всё равно отправил к нему гонца, который торжественно вручил ему биретту. А Филипп, прежде всего заверив его, что премного благодарен понтифику за такую честь, пообещал лично сообщить, когда придёт время ему принять сию должность. Причём он мягко отговаривал понтифика от задуманного именно по той причине, что тот затеял это не просто потехи ради, но взаправду и искренне, а выяснилось это как из признаний самого Филиппа, который не раз прямодушно рассказывал об этом случае некоторым из своих, так и по [свидетельствам] других, кто сие наблюдал собственными глазами. Итак, хотя понтифик постановил было возвести его в кардиналы, однако смирился с приведёнными им доводами и решил не склонять к тому слугу Божия силой.

[287] То же самое впоследствии очень часто пытался сделать Климент VIII. Итак, при вступлении в понтификат, когда Филипп подошёл облобызать ему ноги, папа в присутствии Джузеппе Каррадори, каноника Латеранской базилики, принял святого со всяческими изъявлениями любви и молвил: «Ну теперь-то тебе не избежать кардинальства!» А святой со свойственным ему благоразумием и ловкостью обратил в шутку то, что сказано было всерьёз, и так выпутался из опасного положения. Впрочем, понтифик в дальнейшем часто возвращался к тому же вопросу с неизменной настойчивостью.

[288] Хотелось бы здесь привести чрезвычайно любопытное письмо Филиппа к Клименту, и то, что Климент собственноручно написал Филиппу в ответ.

Итак, святой молвил: «Кто я такой, о блаженнейший отче, чтобы кардиналы приходили ко мне (ср. Лк. 1:43), как вчера вечером – Медичи и Кузано? Ведь, поскольку мне требовалось немного ладану, то кардинал Медичи позаботился о том, чтобы мне выдали две унции его из приюта Святого Духа, которому он сам подарил большое его количество. В тот же день он пробыл у меня до двух часов ночи и говорил о Вашем Святейшестве с таким почтением, что мне показалось, будто он совсем преступает пределы. Ведь несмотря на высочайшую должность Понтифика, вы должны вырабатывать в себе смирение. Христос пришел ко мне в седьмом часу ночи и вошёл в меня, а ваше Святейшество лишь один только раз заглянули в нашу церковь. Христос – Богочеловек, однако, когда я пожелаю, приходит ко мне, а вы – человек; вы рождены от человека праведного и благочестивого, Он – от Бога Отца; вы – от Аньезины, женщины благочестивейшей, а Он – от Девы Дев. Много у меня было бы ещё что сказать, если бы я поддался гневу. Повелеваю Вашему Святейшеству поступить согласно моей воле: я хочу от вас разрешения на то, чтобы определить в иноческую общину Торре-ди-Спекки дочь Клаудио Нери, ведь вы уже вы давным-давно обещали ему взять на себя заботу о его детях. Итак, полностью передайте полномочия относительно этого мне, то есть, чтобы я мог устроить дело со ссылкой на ваш авторитет, ведь я уже тщательно исследовал волю девушки и точно знаю, что сие намерение внушено ей исключительно вдохновением Божиим. Со всем сим, как подобает, нижайше склоняюсь ко святейшим вашим стопам».

[289] Таковы слова Филиппа. А Климент на той же бумаге собственноручно написал ему ответ.

Понтифик молвил: «Первая часть записки – та, в который упоминаете о частых визитах к вам кардиналов – показалась мне проникнутой несколько честолюбивым духом; впрочем, возможно, это было сказано, чтобы подчеркнуть их благочестие, которое и так ни для кого не тайна. Ну а почему я не прихожу – в том вам следует упрекать самого себя, ведь вы этого не заслуживаете: сколько раз вы отказывались от кардинальского сана! Что же до вашего повеления, я согласен, чтобы вы сурово и со свойственной вам властностью выбранили сих добрых матушек, если они не послушают сказанного. Со своей же стороны ещё раз приказываю вам позаботиться о здоровье и не возобновлять необдуманно трудов исповедника. И последнее: когда Господь придет к вам, молите Его и за меня, и за христианский мир, обременяемый величайшими тяготами».

Таков был ответ понтифика, что вполне согласуется со словами, сказанными Филиппом за несколько месяцев до своего преставления на небеса. Так, однажды он в дружеской беседе с Бернардино Короной, светским членом нашей Конгрегации, молвил: «Мне, Бернардино, понтифик предлагает кардинальство. Что думаешь на этот счёт?» На что тот со свойственной ему откровенностью и простодушием ответил: «Право же, отче, мне кажется, что сей должности отвергать не следует, ведь, если не для чего иного, то в делах Конгрегации может сгодиться!» Филипп же тогда, обнажив голову и возведя глаза к небу, воскликнул: «А рай, Бернардино, а рай?» И Корона с тем же простодушием промолвил: «Извините, отче, я как-то не подумал даже...»

[290] Порою же и некоторым из своих учеников, что оценивали сии человеческие почести чересчур высоко и не разумели ещё «того, что от Духа Божия» (1 Кор. 2:14), говаривал: «Извините меня сыночки, но вот что я вам скажу, а вы примите как есть. Я, право слово, горячо желал бы добродетелей, кои свойственны кардиналам и понтификам, но  предпочёл бы смерть подобным должностям».

Притом аббат Маффа, размышляя об этом отвержении всего мирского, утверждал, что к Филиппу подходит именно то изречение, что Иероним некогда написал о св. Иларионе: «Другие удивляются чудесами, совершенными им, – удивляются его невероятному воздержанию, знанию, смирению. А я ничему так не изумляюсь, как тому, до какой степени он мог пренебрегать славою и почетом», и в Филиппе это [свойство] казалось тем удивительнее, что он не в пустынях египетских укрывался, но [жил] посреди Города, где поводы к искушениям ближе, а потому они тяжелее и сильнее.

[291] Однако мало того, что сердце Филиппа было далеко от внешних почестей и достоинств, но он отрёкся также и от того, что ему в высшей степени причиталось. и что, казалось, вообще неотделимо от него как от главы Конгрегации. И хотя его уже давно, как мы говорили, его итогам общего голосования объявили вечным главой [Оратория], в итоге по смирению своему он за два года до преставления из этой жизни решил передать свои обязанности кому-нибудь другому. Итак, призвав отцов, Филипп изложил им, что было у него на уме: мол, он уже почти обессилен грузом преклонных лет, и бремени [начальствования] ему не унести; ему уже «сыграли отбой» (ср. напр. Т. Ливий, История от основания Города, XXXIV, 16, 3), и пора, наконец, собравши вещички, готовиться к отбытию. Поэтому, мол, ради пользы Конгрегации [отцам] следует принять меры, чтобы её возглавил человек более крепкий духом и телом. А отцы, которым была превосходно известна скромность Филиппа и смирение его, все единодушно воспротивились, заявив при этом, что никогда не позволят ему покинуть недавно основанную им конгрегацию, подобно жестокосердному отцу – слишком юную ещё дочь.

[292] Но тогда святой, видя, что словами тут ничего не добьёшься, призвал на помощь кардиналов (и, как мы уже говорили, своих дражайших чад духовных) [Агостино] Кузано и [Федерико] Борромео. Он попросил их сообщить о его просьбе понтифику, и, заручившись согласием последнего, они стали уговаривать отцов и в итоге убедили их избрать нового главу. Так было сделано: накануне нон июльских (6 июля) 1593 года, когда была созвана Конгрегация, присутствовали Кузано и Борромео, которые подтвердили отцам, что Филипп остаётся при своем мнении и что Понтифик поддерживает его; поэтому они должны уступить столь справедливому желанию Отца и принять его добровольное отречение.

Итак, отцы, не смея далее возражать (чтобы, не дай бог, не оказаться ослушниками речения папского), через несколько дней снова собрались на совет, и, проведя голосование, объявили главою конгрегации Цезаря Барония, против чего не возразил никто, кроме него самого, который изо всех сопротивлялся и противостоял. 

При всём при этом влияние Филиппа ничуть не уменьшилось, ведь все отцы и сам Бароний почитали его чуть ли не как родителя и ежедневно подробно докладывали ему обо всём, что случалось. Ну а он никогда не упускал ни единой мелочи, что могла бы оказаться полезной в управлении конгрегацией.

[293] А как он сам был далёк от стремления к почестям и достоинствам, так и своим ученикам горячо желал держаться от них подальше, особенно тем, кто вступал в Конгрегацию. Например, он с крайне неодобрительно относился к частым посещениям домов и дворов влиятельных людей.

Например, Джерманико Федели, муж, любимый вельможами за несравненное остроумие и обходительность, хаживал к ним, и хотя делал он это не иначе как по важному поводу, однако то и дело слышал от Филиппа: «Хотя ты, мой Джерманико, рано или поздно будешь жить при них, но не прелатом станешь». И эти слова оказались пророческими, поскольку Климент VIII, забрав Федели из Конгрегации, назначил его наставником и воспитателем сына своего племянника, Сильвестро Альдобрандини, который, будучи впоследствии возведён в кардинальский сан и, получив титул от церкви св. Цезария, удостоил и учителя своего чести быть каноником Ватиканской базилики, однако он, уже давно привыкший к уединению, отказался даже от сана каноника и зажил, внимая лишь Богу да душе своей.

Также он со всей строгостью придерживался того предписания священных канонов, что не позволяло никому из его учеников владеть несколькими церковными бенефициями, в связи с чем даже высших иерархов Церкви неоднократно увещевал и исправлял. У тех же, кто без уважительной причины подолгу отсутствовал в своей епархии, он отказывался принимать исповедь, сколь бы высоким саном они ни блистали. Вот почему кардинал Бароний оставил о нём, среди прочего, следующее свидетельство: «Филипп был таков, что мог с полнейшим бесстрашием обличать злодеяния, особенно среди прелатов и других высокопоставленных мужей, выбирая, однако, для этого подходящее время и место».

[294] Он то и дело заводил речь о суетности мира, а в качестве послесловия не раз приводил известное место из Экклезиаста: «Суета сует, всё — суета» (Еккл. 1:2). Нет ничего хорошего в этом мире» и т. п. Причём произносил он сии слова с таким пылом духовным, что они аж пронизывали души слушателей, и многие, вдохновлённые такого рода простенькими речами и наставлениями, оставляли попечение о мирских делах и с куда большим благоговением предавались христианскому подвижничеству. Молвил он сверх того, что презрение к богатству и славе особенно необходимо в Городе, ведь тут почести и достоинства ослепляют очи смертных суетным блеском сильнее, чем где-либо ещё.

В итоге Филипп стал настолько далёк от искания и алчбы земных благ, что часто говорил: «В этом мире нет ничего, что мне нравилось бы, а больше всего мне нравится то, что мне ничего не нравится». Ещё он часто говаривал, что мужей праведных (если они уже в силах хранить себя от всякого лёгкого греха) ничто не гнетёт так мучительно и тяжко, как вынужденная задержка в этом мире.

[295] Ну а презрение Филиппа ко всему земному и полное им пренебрежение происходило, во-первых, из того, что, будучи наделён божественным светом, он видел неизмеримо больше, чем может воспринять человеческий взор, и совершенно точно оценивал вещи соответственно их истинной значимости; во-вторых, из того, что о себе он был крайне невысокого мнения. Вследствие чего он называл себя негоднейшим из людей, причём утверждал сие с такой убеждённостью, что становилось вполне очевидно: говорит он от всего сердца.

Поэтому, если доходило до его ведома, что кто-то впал в тяжкое прегрешение, молвил: «О, вот бы я только не совершил чего похуже!» И именно по той причине он часто с особым вниманием читал жизнеописание св. Марии Египетской, что считал для себя чрезвычайно необходимым подражать обращению её и ревности в покаянном подвиге.

Сверх того он каждый день взывал к Богу так: «Господи, Тебе нынче меня стоит остерегаться, ведь я предам Тебя и совершу всякое зло!» Молвил ещё и другое: «Рана в боку Христовом велика, но если Бог самолично меня не управит, я наверняка её ещё расширю».

А собираясь принять Святое причастие, он так говорил про себя: «Свидетельствую, Господи, что ничего кроме зла сотворить не смогу, если Ты мне не поможешь». Молвил ещё помимо того: «Единственный способ подготовиться к литургии – признать, что по своей внутренней склонности ты расположен и склонен ко всем злодеяниям».

[296] Когда ж он болел, то в прежние времена говаривал: «Если Бог сохранит меня в живых, я попытаюсь, переменив жизнь и нрав, вернуться на стезю добродеяний», -  а в последние годы жизни, паче просветившись светом [мудрости] и уже лучше распознавая своё ничтожество, восклицал: «Господи, если Ты вернёшь мне здоровье, то я, насколько это от меня зависит, буду ежедневно падать всё глубже, ведь столько раз я обещал Тебе выбраться из пороков, но так ни разу и не сдержал слова. Так что на себя я положиться не могу». 

Таинство исповеди он совершал не без преобильных слёз и часто повторял при этом: «Никогда я не свершил ничего доброго». 

При виде юношей и молодых людей он не мог тотчас же не воскликнуть: «Ну и счастливчики же вы! У вас ещё вдоволь времени творить добро, чего я никогда не делал». Почти те же слова он повторял, встречая порою монашествующих. «Ваше счастье, — молвил он, — что вы оставили мир! Ну а мне всегда не хватало духу». И другие подобные слова непрестанно от избытка сердца говорили уста его (ср. Мф. 12:34), и часто он при том приговаривал: «Отчаялся я в себе».

Так, встретив однажды двух иноков из доминиканского ордена, он вдруг попытался проскользнуть между ними, воскликнув: «Позвольте мне уйти, ведь я безнадёжен!» А они, приняв его слова близко к сердцу, схватили его и, крепенько держа, с величайшим дружелюбием уговаривали запастись терпением. Когда же отец увидел, как сильно они озабочены и встревожены его состоянием, он наконец улыбнулся и сказал: «Это я в себе отчаялся, а на Бога – надеюсь».

[297] Итак, с сим смирением в основании он мог не опасаться, что ветры тщеславия подхватят его (ср. Мф. 7:27).

Просила его одна чрезвычайно благочестивая женщина, молвив: «Мне хотелось бы, отче, иметь при себе что-нибудь из твоих вещей, ведь я знаю, что ты святой». На это он, сильно разволновавшись, с гневным лицом ей ответил: «Прочь! Я дьявол, а не святой!»

Однажды, когда он захворал, несколько сынов его стали упрашивать его и уговаривать, чтобы вознёс к Господу молитвы за своё здоровье и по примеру бл. Мартина сказал: «Господи, если я всё ещё нужен народу Твоему, то не откажусь потрудиться». А он гневно (вопреки своему обычаю) ответил им так: «Не буду! Да и не думаю, что я из тех, кто кому-либо необходим; мне это и на ум никогда не приходило! Ведь если бы я так себя расценивал, то, пожалуй, подлежал бы вечному осуждению».

Точно так же, когда он тяжко болел, заклинал его некий вельможа не покидать своих духовных чад, но помолиться Господу, дабы сохранил его подольше в здравии на пользу ближним. На это святой муж и истинный смиреннолюбец отвечал: «У меня и мысли никогда не было, что от меня кому-нибудь может быть хоть какой-то прок».

Тот же человек, размышляя о великих дарах благодати, которые Бог излил на слугу Своего, молвил: «Великие всё-таки дела, отче, творят святые». А он ему: «Не так говори; скажи лучше: великие дела творит Бог в святых Своих».

Другой же, открывая ему совесть свою, сказал напрямик: «Вот какое искушение, отче, меня часто обуревает: мыслю, что не тот ты, кем тебя почитает мир». На что Филипп молвил: «Я совершенно такой же, как все люди, и ничем их не превышаю. Так что пусть не тревожит тебя такое искушение, ведь оно никакого значения не имеет».

[298] При этом, считая себя из всех ничтожнейшим, он с величайшей настоятельностью вверял себя молитвам всех и для того направлял в самые разные обители гонцов, чтобы те усиленно просили иноков возносить за него молитвы перед Господом. Именно поэтому он обращался с этим наипаче к новоначальным и послушникам. Кроме того, он при каждом затруднении заказывал мессы и с этой целью рассылал милостыни различным монашеским орденам, особенно же в праздники святых, с пожеланием, чтобы в таковые дни мессу служили в церквах, сим святым посвящённых, ибо таким образом он надеялся снискать то, что не осмеливался просить сам. Поэтому всё, что вымаливал у Бога, Филипп приписывал молитвам и заслугам других.

И вот однажды, когда он литургисал в храме св. Иеронима, там внезапно почувствовалось мощное землетрясение. На вопрос, услышал ли он этот грохот, Филипп ответил: «Наверняка эта старушка (она была единственной, кто присутствовал на службе) своими молитвами вызвала землетрясение».

По той же причине, когда он назначал спасительную епитимию тем, кто исповедовал ему свои грехи, иногда просил их посвятить часть епитимии ему. А неоднократно, если исповедующийся оказывался в священном сане, Филипп умолял такого отслужить за него мессу.

[299] Поскольку же мнения он о себе был скромного и невысокого, то напрочь отвергал добрые о себе суждения, и если вдруг слышал, что кто-то высоко его оценил, то молвил: «Беда мне! Сколько селян простых, сколько убогих девиц опередят меня в Царстве небесном!»

Например, один из его учеников, вернувшись из паломничества в Лорето, доверительно рассказал ему, что где бы ни проезжал, всюду оказывалось, что его считают святым и горячо просят молитв его. Тогда Филипп воскликнул: «Беда мне, беда! О, если бы я был таков, каким меня считают люди!» И не было в тот день конца его сетованиям.

Он изо всех сил избегал почестей и похвал – как чумы какой, и от любых знаков уважения отказывался, не позволяя ни единому человеку, пускай даже самого низкого звания, стоять перед ним с непокрытой головой. И руки свои священнические он протягивал для целования (как это принято) только своим духовным сыновьям и близким друзьям, да и то неохотно. О духовных предметах он почти никогда не говорил с теми, кто был хоть сколько-нибудь известен святостью.

[300] Он ни за что не позволял нашим величать его префектом или ректором, а против имени «отец» отнюдь не был против, ведь оно выражает, скорее, любовь, нежели власть – и только этим простым именем члены Конгрегации ныне называют префекта.

Он также всегда отвергал титул «Основатель», считая его чуть ли не ругательством, а тем, кто порою заводил о том речь, решительно заявлял, что никогда ни о чём таком не помышлял, но что свершилось сие исключительно по вмешательству Бога, Который воспользовался им как ничтожнейшим орудием, дабы явить богатство славы Своей (ср. Рим. 9:23). Мало того, чем больше он размышлял об этом, тем сильнее удивлялся, как так вышло, что Господь изволил осуществить столь важное дело с его помощью.

[301] Состязания и соперничества он избегал всеми силами. Щегольства же и изысков, как в словах, так и в самих поступках, он настолько не любил, что придворного жеманничанья и краснобайства не мог вынести; напротив, христианская простота, в ком бы он ни встречал её, чудо как была ему по душе. Поэтому он никак не находил общий язык с мудрыми и разумными века сего, а особенно избегал хитрых, лукавых и лживых, равно как и лжи самой вкупе с обманом, часто увещевая своих учеников беречься сего, как чумы.

При обсуждении дел Конгрегации и других даже менее значительных вопросов он, несмотря на явное превосходство своего ума, всегда привлекал к обсуждению других, не только многоопытных, но и сущих невежд, и всячески настаивал, чтобы они выражали своё мнение.

Когда же замечал, что его презирают или считают ничтожеством, то радовался от души, часто припоминая себе известное речение апостольское: «Если кто из вас думает быть мудрым.., тот будь безумным, чтобы быть мудрым» (1 Кор. 3:18). Поэтому многие мужи, да притом выдающиеся, считали, что к Филиппу можно отнести похвалу, высказанную некогда Григорием Нисским о св. Ефреме: «Он предпочитал быть, а не казаться».

[302] Поскольку же по его молитвам чрезвычайно часто, почти постоянно, творились Божии чудеса, он предпринимал невероятные уловки, скрывая их, так что почти никто за исключением очень немногих не замечал их вовремя. И как св. Франциск из Паолы использовал травы и другие подобного рода средства, чтобы скрыть свои чудеса, так и Филипп ежедневно творя чудеса, дурачился да балагурил, отчего казалось, что мысли его были далеко [при этом от Бога] – а ведь таким образом он попросту отвлекал внимание свидетелей от происходящего.

Поэтому-то многие, размышляя после его преставления на небеса о сих преславных деяниях и не понимая, каким образом у него всё-таки получалось утаивать и замалчивать до того явные свершения, с полным изумлением пришли к твёрдому выводу, что он, подобно другому Симеону Юродивому (пам. 1 июл.), вымолил сей дар у Бога. Ну а если вдруг кто поглазастее и примечал порой эти самые чудеса да знамения, то не осмеливался и пикнуть, боясь сказанным тяжко огорчить человека Божия. А часто при удобном случае, особенно в последние годы жизни, он говорил по душам Цезарю Баронию: «Знай же, Цезарь: страшно меня мучают те пустые слухи, что распускают обо мне люди; поэтому я Бога молю беспрерывно, только бы Он не свершил он чрез меня ничего такого, что заставило бы кого-нибудь возомнить обо мне сверх очевидного. Если же и происходит порою что-нибудь выходящее за пределы обычного и естественного, то это, на самом-то деле, не по моим заслугам, а в ответ на веру других».

Он часто навещал больных, и когда порой они просили его возложить на них руки или помолиться над ними, он не без стыда и скорби молвил: «Они требуют у меня знамений и чудес (ср. 1 Кор. 1:22), а я-то ни слухом ни духом!»

[303] Наконец, таково было смирение Филиппа, что он, насколько это было в его силах, старался никому не быть в тягость, а если порой и приказывал что-нибудь (о чём мы упомянем ниже), то это выглядело, скорее, как просьба, чем повеление. В обхождении он был чрезвычайно приятен: любезен, остроумен, и говорить с ним было весело.

Если он сам не справлялся с какими-либо обязанностями или делами и ему в итоге приходилось поручать их другим, делал он это крайне неохотно. И вообще соблюдал всяческие предосторожности, чтобы не дай бог доставить кому-нибудь неудобство. Так, например, если ему вдруг требовалось ходить по комнате, он надевал шерстяные тапочки, чтобы не доставлять даже малейшего беспокойства тем, кто жил под ним.

Гордыней и высокомерием он гнушался, пожалуй, паче всего; и хотя готов был раскрыть объятия распоследним грешникам, дабы всех приобрести Христу (ср. 1 Кор. 9:22), однако заносчивых и надменных духом тщеславия, казалось, терпеть не мог.

Короче говоря, смиренномудрие его было столь велико, что он уподобился в этом св. Фоме Аквинскому, о котором не без удивления читаем, что он вообще никогда не ощущал ни малейшего побуждения к тщеславию.

[304] Ну и всем сердцем стремился он привить ту же самую добродетель чадам своим духовным, и подобно тому, как св. Иоанн Евангелист постоянно внушал [ученикам]: «Детки, любите друг друга» (согласно житию. – прим. пер.), так и Филипп неустанно повторял своим: «Будьте смиренны, «не высокомудрствуйте, но последуйте смиренным» (Рим. 12:16).

Поэтому, когда однажды Таруджи, как обычно, говорил проповедь перед народом и с великим жаром духовным стал описывать многочисленной и благосклонной публике, как это прекрасно –сносить несчастия Христа ради, Филипп, который по своему обыкновению сидел неподалеку от кафедры на деревянной табуреточке, затрясся и задрожал всем телом и тут же вскочив, принялся бить ладонью в стену, чем привлек к себе всеобщее любопытство и внимание. Наконец, по завершению проповеди он сам поднялся на возвышение и громко заявил, что ни ему, ни кому-либо из его учеников тут совсем нечем хвалиться, ведь никто из них ни единой капли крови за Христа не пролил; наоборот, каждый из них от служения Богу получил множество почестей и достоинств. И наговорив ещё много чего в том же духе, он наполнил души слушателей огромным удивлением.

Кроме того, Филипп увещевал и настаивал, что ни в коем случае – всерьёз ли, в шутку ли – нельзя ни словца обронить, что могло бы послужить к самовосхвалению или самовозвеличению.

[305] Если же кто-нибудь вдруг узнавал, что другие приписывают себе свершённое им добродеяние, [Филипп утешал обиженного, говоря,] что тут отнюдь не огорчаться нужно, а напротив, радоваться – ведь то, что несправедливо похитили люди, будет с избытком возвращено Богом.

Часто также он говорил своим ученикам: «Направляйте помышления ваши ко Господу, и Он сам соделает вас достойными служителями в тех делах, к которым вас предназначил». Кроме того он увещевал каждого из них горячо молить Бога, дабы, если ниспошлёт им какие дары или милости, то пусть останутся они незамеченными – так они смирение сохранят и тщеславию не поддадутся. Поэтому же, если вдруг кто проговаривался о похвальных для себя [достижениях], Филипп сразу же окорачивал такого, говоря: «Тайна моя – для меня, тайна моя – для меня» (Вульг. Ис. 24:16). Помимо того он молвил: «Если кто заигрывает с греховным соблазном и не боится падения – это совершенно явный признак, что он непременно низвергнется». Поэтому следует то и дело вопиять к Богу из глубины сердца: «Господи, не видать Тебе от меня ничего доброго, ведь я непременно паду, если Ты не поможешь мне! Господи, не ожидай от меня ничего, кроме зла!»

Когда же речь шла о искушениях, он утверждал, что никто не должен полагаться на себя, мол, «я сделаю то да сё». Вместо этого следует смиряться и говорить: «Я, конечно, хорошо понимаю, что мне надлежит делать, но что действительно сделаю, того напрочь не знаю».

[306] При таинстве исповеди он особенно настоятельно советовал прежде всего признаваться в самых тяжких грехах, ведь таким образом бес весьма постыжается, а сие великое таинство проходит куда плодотворнее. Но ничто не вызывало у него большего отвращения, чем слышать, как кто-нибудь пытается так или иначе оправдать себя. Ибо, по его словам, всем, кто стремится жить праведнее, совершенно незачем на каждом шагу искать себе оправданий, а скорее следует, обвиняя себя, просить прощения, даже если они ничего предосудительного не совершили. Ещё, когда кто-либо пытался представлять ему те или иные извиняющие обстоятельства, он того в шутку обзывал Евой – в честь прародительницы (см. Быт. 3:12-13).

Кроме того, самым действенным средством против греха он считал умение обуздывать честолюбие. Когда же доведётся выслушать упрёк за что-нибудь, не следует из-за того чрезмерно печалиться, ведь часто (как молвил он) мы сильнее грешим, когда печалимся из-за упрёка за грех, нежели когда сам грех совершаем, поскольку такая чрезмерная печаль проистекает исключительно из гордыни. Вот почему он предписывал всякому, кто пал, прежде всего прийти в себя и воззвать из глубины к Господу (ср. Пс. 129:1): «Был бы я смирен, не пал бы».

Но не одобрял Филипп и умонастроения тех, кто, не иначе как полагаясь на собственные силы, дерзновенно выпрашивал у Бога мучений, но полагал, что уместнее просить терпения на случай, если мучения внезапно нагрянут. Помимо того, он считал, что нет ничего опаснее для тех, кто только вступает на духовный путь, чем сразу браться за роль учителя и раздавать другим указания, как следует жить.

[307] Ну а чтобы полностью избежать порока тщеславия, он велел каждому заниматься своими излюбленными благочестивыми упражнениями в своей комнате, а не в открытую, взыскуя духовных услаждений. Притом всего, что могло бы показаться необычным или диковинным, следовало со всем тщанием избегать, ибо такие действия чаще всего порождают и питают духовную гордыню. Однако [он также предупреждал], что не следует отказываться от добрых начинаний только из-за того, что они могут повлечь за собою тщеславие.

А тщеславие (обобщая учение Отцов) бывает трёх видов. Первый вид Филипп величал «госпожой», поскольку оно обычно предшествует самому поступку и даже направляет его к себе как к главной цели. Второй же вид он именовал «подругой» (sociam), так как сие тщеславие лишь сопутствует поступку. Ну а третий, наконец, вид он называл «служанкой», поскольку таковое тщеславие возникает в начале дела, однако едва оно появится, его сразу же можно и подавить: взять и, пока оно ещё «младенец», разбить о камень (ср. Пс. 136:9). Поэтому он постоянно напоминал своим ученикам: «Берегитесь, сыночки, тщеславия, как бы оно мало-помалу не стало вдруг госпожой».

Множество и других наставлений давал Филипп, стремясь удержать своих учеников в смирении, но дабы книга не разрослась чрезмерно, разумнее будет, пожалуй, их опустить.

ГЛАВА XXIII. КАК ОН УПРАЖНЯЛСЯ В ПОДВИГЕ УМЕРЩВЛЕНИЯ ГОРДОСТИ И УЧЕНИКОВ СВОИХ УПРАЖНЯЛ

[308] Однако же мало было Филиппу сего смирения, он сопроводил его добродетелью, которую называют умерщвлением (mortificationis), и довёл её – как в себе, так и в учениках своих – до таких высот, что все заслуженно величали его мастером этого подвига.

Итак, для него не было ничего важнее, чем выставлять себя перед всеми в ничтожном и презренном виде. Исходя из этого замысла, он часто говорил и делал то-сё, что могло сойти за проявления крайнего легкомыслия, хотя те, кто внимательнее приглядывался к его поступкам, легко распознавал в них «разумную глупость», ведь при всём при этом премудрый муж по Божию наставлению превосходно владел собой и руководил своими учениками.

Например, он всегда носил в теле мертвость (mortificationem) Господа Иисуса (ср. 2 Кор. 4:10) внутренне и внешне, так что часто пускался в пляс на глазах у знатных людей и даже кардиналов, причём, как правило, не только в домашнем кругу или уединённых местах, но прямо дома у этих вельмож, на улицах и перекрестках.

Так, первого августа видели, как он танцевал на площади у церкви Св. Петра-в-узах посреди толпы разномастного люда. Некто, ошарашенный этим зрелищем и не смекнув, в чём дело, молвил: «Гляньте-ка на этого старого придурка!» То-то было радости слуге Божию от столь явных насмешек над собой и глумления!

[309] Шёл он однажды по Городу, случайно натолкнулся на водоноса и тут же, схватив за его руку, стал прямо посреди улицы униженно умолять, чтобы дал попить. Тот согласился, а Филипп, сняв с осла огромный кувшин, припал к нему губами, что вызвало огромное изумление как у самого водоноса, так и у всех прочих, что сбежались на это поглазеть.

В какой-то другой день он посреди многолюдной римской улицы встретил бл. Феликса из Канталиче (пам. 18 мая), величайшей святости мужа из ордена капуцинов, и тот после обоюдных приветствий и объятий спросил его, хочет ли он пить. «А хочу!» – молвил отец. На что Феликс ему: «Теперь-то я выясню, правда ли ты радеешь об умерщвлении!» И сказав сие, протянул ему плетёнку, которую носил на плече. А Филипп тут же взял сосуд у него из рук, поднёс к губам и пил. Рядом оказалось немало людей, и наблюдали они за происходящим без малейшего возмущения, ибо молвили: «Ну-ка, неужто святой напоит святого?» Тогда уж и Филипп сказал Феликсу: «Ну а теперь и я выясню, радеешь ли ты об умерщвлении!». И сняв с себя шляпу, нахлобучил её капуцину на голову и велел идти восвояси в таком виде. На что тот ответил: «Я-то пойду, но уж сам гляди: а вдруг у меня шляпу стащат?» Итак, он продолжил свой путь, странным образом принаряженный, и отошёл довольно далеко, когда наконец Филипп, основательно убедившись в его добродетели, не послал за ним забрать шляпу. Так и осталось под вопросом, кто из двоих проявил больше самопрезрения.

[310] Кардинал Альфонсо Джезуальдо, искренне любивший Филиппа, в морозную зиму подарил ему дорогую шубу с собственного плеча, предписав обязательно носить её, ведь Филипп уже старился, а исповеди принимал почти непрестанно. Святой послушался и носил её целый месяц, расхаживая в эдаком роскошном наряде с важностью и нарочито красуясь, словно павлин – естественно, напрашиваясь на насмешки со всех сторон.

Ещё был случай: Филиппа однажды пригласил на обед кардинал Александрино, и он привел с собой одного из своих учеников, а тот в качестве своего взноса в пиршество принёс горшок чечевицы. Когда же все расселись, Филипп повелел поставить тот горшок посередине стола. При этом кардинал, прекрасно знавший слугу Божия, настолько был далёк от обиды, что даже пожелал отведать сего угощения наравне с другими.

Ибо хотя блаженный отец и старался такими ухищрениями навлечь на себя презрение, однако часто выходило наоборот, потому что его дивная святость и благоразумие были почти повсеместно известны.

[311] В тот день, когда в нашу церковь с торжественным шествием свершалось перенесение мощей свв. мчч. Папия и Мавра, стеклось туда, как я прежде говорил, великое множество народу. Филипп, вне себя от радости, ожидал мощи в дверях храма и тут вдруг подступил к швейцарскому гвардейцу, одному из тех, что по приказу Понтифика присутствовали при этом священном действе, и начал гладить и теребить его бороду (а борода, надо заметить, была у гвардейца роскошная – аж до середины груди). Так святой стремился с духовным плодом принять мощи мучеников Христовых, а на самого себя, если выйдет по задуманному, навлечь насмешки и поношения людские.

По тем же соображениям он однажды, велев выбрить себе только одну часть лица, вышел на люди полубородым, при чём держался так важно и торжественно, будто вырядился бог весть как пышно. Неоднократно он также вызывал к себе Джулио Саверу, светского члена Конгрегации, и в окружении множества людей приказывал стричь и расчесывать себе волосы и бороду. При всём при этом на глазах у зрителей охорашивался, нахваливал мастерство стригущего и многократно повторял: «Вот теперь-то причёсочка у меня что надо!»

Часто в окружении ватаги учеников он выходил из дома, держа перед собою в руке изрядных размеров букет цветущего дрока, делая посмешище как из себя, так и из спутников.

Нередко он вопреки всем обычаям ходил по Городу в одной лишь сутане, без плаща.

Иногда же, в присутствии множества слушателей, причём, что важно, и учёных, он читал вслух, допуская те или иные ошибки в произношении.

В итоге почти не случалось дня, чтобы он, выйдя из дома, не совершил чего-нибудь себе на поношение.

[312] Даже и дома не было для него ничего естественнее, чем упражняться в добродетели умерщвления [гордости]. Но чтобы не затягивать повествование сверх должной меры, ограничимся лишь несколькими примерами.

Так, часто можно было застать слугу Божия в комнате обутым в белые туфли слишком большого размера, в маленькой биретте и красной сорочке до колен. И таком виде он принимал всех, кто приходил к нему, независимо от того, каким они были наделены званием.

В праздничные дни он иногда спускался в храм в плаще наизнанку и биретте, надвинутой на лоб, а иногда надевал шёлковый нагрудник, который некогда нашивал святейший понтифик Пий (пятый с сим именем).

В довольно похожем виде он явился на люди 8 сентября, в каковой день в нашей церкви с особенной торжественностью отмечается праздник Рождества Богородицы Девы. Когда же на вечерню собралось множество кардиналов, внезапно в хор вошёл Филипп в своём нелепом облачении. Кардиналы, однако, при его приходе в знак уважения тут же поднялись и заспорили между собой, ибо каждый хотел бы усадить его обок себя. Но он, желая совсем иного, с улыбкою молвил: «Мне будет более чем довольно, коль позволите расположиться среди тех вон служек» (дословно caudatorios, т.е. тех, кто поддерживает длинный шлейф кардинальского плаща во время литургии и процессии. – прим. пер.). И вот он оставался у ног кардиналов в своём вышеописанном наряде до окончания вечерни, что присутствующим дивным образом вразумило, нисколечко их не оскорбив.

[313] Именно для того [чтобы выставлять себя в нелепом виде] он держал дома книги, полные новелл и анекдотов, и когда к нему приходили высокопоставленные лица, он нарочно просил почитать себе что-нибудь из таких книг и с глубочайшим вниманием внимал чтению, делая при этом вид, будто сие доставляет ему огромное удовольствие.

Прибыли в Город на богомолье несколько знатных господ из Польского королевства, и Климент VIII, Верховный понтифик, направил их к Филиппу, дабы поглядели они на его добродетель и святость. Так вот, едва ему доставили весть об их приходе, он тут же велел какому-то из своих учеников взять одну из таких книг и читать ему, пока не скажет иначе. Итак, когда гости явились, слуга Божий встретил их словами: «Прошу чуток обождать, пока дочитают эту новеллу». А во время чтения заметил: «Ну чем не славные книжки меня научают? А какие душеполезные у меня тут трактаты!» И добавил ещё несколько подобных замечаний, странным образом уклоняясь от бесед на духовные темы. Поэтому те вельможи, в полном недоумении переглянувшись, покинули его. Тогда лишь святой велел чтецу отложить книгу и молвил: «Готово; всё у нас вышло, как нужно!»

[314] Мало того, что у Филиппа были такого рода книги и он распоряжался читать их себе вслух, когда к нему захаживали высокопоставленные особы, но и сам он, всякий раз, когда представлялась возможность, рассказывал, что они у него есть, чтобы ради Христа казаться всем дураком (ср. Вульг. 1 Кор. 4:10).

Зашёл он как-то раз к Джулии Орсини, о которой мы упоминали выше, и встретил там графа де Оливареса, посланника испанского короля, с женою. И вот она слово за слово (ведь пол женский любознателен до чрезвычайности) спросила Филиппа, как давно он оставил мир. На что он ей: «Да я, собственно, насколько мне известно, так его и не оставил». После этих слов, обратившись к Антонио Галлонио, которого он привел с собой, Филипп молвил: «Скажи-ка, Антонио, разве не любитель я доброго чтива: поэтов да сочинителей?» – «Так-то оно так, – последовал ответ, – но ведь иначе у тебя, отче, не получалось бы умерять пламя любви божественной?» Слуга Божий ожидал совсем другого ответа, и только они вернулись домой, стал распекать Антонио: «Славненько же ты ответил! Помилуй тебя Боже, что ж это тебе такое на ум взбрело, чтобы эдакое говорить?»

[315] Римский дворянин Лоренцо Альтери, навещая Филиппа, был весьма удивлен его необычным балагурством и простацкой манерой общения, так что затем откровенно сказал Анджело Виттори (по чьему совету и посетил святого), что эта встреча не принесла ему ни малейшей духовной пользы. На что Анджело ответил, что у Филиппа есть такая особенная уловка, с помощью которой он ловко скрывает и держит в тайне свою святость. Услышав это, Альтери тут же стал подумывать о том, чтобы вновь посетить слугу Божия.

Тем временем Виттори рассказал обо всем Филиппу и попросил, чтобы тот, когда Альтери снова придёт, проявил вежливость и вёл себя посерьёзнее. На что Филипп ответил: «Ой, я тебя умоляю! И что же мне было делать? Хочешь, чтобы я наморщил лоб и обо мне говорили: «Вот падре Филипп, который складно вещает да сыплет всякими красивостями-премудростями? Так вот знай: если он опять ко мне явится, я отчебучу ещё что похлеще!»

Позднее Альтери снова пришёл ко святому мужу и, поскольку, пообщавшись с ним побольше, усвоил, что он ведёт себя так, стараясь скрыть свои добродетели и избежать внимания, с того дня всем сердцем любил его и весьма чтил.

[316] Однако не иначе вёл себя Филипп и с близкими знакомыми, стремясь к тому, чтобы и они не придавали ему особого значения. Поэтому он вызывал их то пробежаться, то потанцевать, а иной раз, находясь у себя в комнате, нахлобучивал красную биретту, подаренную ему, как мы уже говорили, Григорием XIV, и в таком виде принимал гостей. Если вдруг кто-нибудь не решался войти, он тут же, окликнув его, спрашивал, почему не входит. Услышав, что это происходит не просто так, а потому что непонятно, как обращаться к нему, когда он облачён по-кардинальски, Филипп усмехался и, сняв биретту, говорил: «Ну не дурень ли я слабоумный?»

Бесчисленные шутки такого рода было весьма свойственны слуге Божию, однако доброе имя его от этого ничуть не пострадало.

[317] Поскольку же Филипп не только себе, но и другим (как мы не раз упоминали) собирал богатства духовные, то ежедневно упражнял своих учеников в умерщвлении так же, как и себя самого. И хотя об этом можно было бы писать почти бесконечно, мы, однако, ограничимся здесь лишь немногими примерами.

Итак, во-первых, он приказывал своим духовным чадам, даже если они происходили из родовитых и знатных семей, стоять на паперти и там либо милостыню просить, либо пороги тщательно мести, причём в такое время, когда там было многолюднее всего. Кроме того, при проповедях для народа он приказывал им собирать пожертвования в толпе, что в те времена было совершенно непривычно, и стыдно было этим заниматься. Руководя строительством Оратория в обители Милосердия (как мы рассказывали вначале), Филипп велел своим принести честь щебня, кирпичей и брёвен, будто каким-нибудь платным чернорабочим. Порой он ещё посылал их просить хлеба от двери к двери, а иногда велел приказывал падать ниц в хоре общины доминиканцев и лежать простершись, пока не завершится торжественное пение комплетория и антифонов «Salve Regina».

[318] У него также имелись разного рода очки, и хотя сам он их никогда не носил, другим, однако, и прежде всего юным, приказывал напяливать их на нос в таком виде посылал их туда-сюда. И много другого в том же духе он велел им делать, а всё для того, чтобы, помочь им отбросить гордость и усвоить подлинное смирение.

Некий юноша по его повелению, взяв в руки колокольчик, обходил Кампо ди Фьори и другие самые людные места Города, из-за чего к нему отовсюду подбегали ремесленники и торговцы, раздражённые неуместным звуком, и, принимая за сумасшедшего или дурачка, осмеивали, вышучивали и освистывали.

Другому он также велел блуждать по Городу, подвесив на плечо деревянную крышку от ящичка, на которой было написано: «За то, что слопал сладости».

 [319] Навещал блаженный отец кардинала Александрино, и когда по обыкновению привёл с собой целую ораву учеников, перед уходом попросил у кардинала чего-нибудь сладенького – попотчевать спутников. Тогда кардинал (прекрасно понимая, что у Филиппа на уме) достал из буфета большущий торт и отдал ему. Едва только отец вышел из дому, он тут же разделил гостинец, повелев каждому съесть свою часть на месте. Они тотчас же без малейшего промедления приступили к исполнению отцова приказания, и каждый с усердием уписывал свою долю прямо на ходу.

Когда же один из его учеников отпустил длинную чёлку, святой немедля отправил его к парикмахеру, а чтобы сделать испытание ещё более суровым, отправил его к бл. Феликсу, о котором уже говорилось выше. Тот повиновался и пришёл к святому мужу, а тот (как и было заранее условлено с Филиппом) выбрил ему голову налысо, что он перенёс это с величайшим терпением.

Другой ученик святого, ремеслом плотник, а по имени Роберто, попросил разрешения носить власяницу. Филипп согласился, с тем, однако, условием, что тот будет ею препоясываться поверх одежды, словно кушаком. Роберто без возражений принял это распоряжение и с того дня до самой смерти ходил, как было приказано, препоясанный власяницей, за что его все прозывали Берто Власяничник.

[320] В Риме жил некий муж, не последний среди вельмож, который так нежно любил своего пса, что содержал его в роскоши и сытости. Случилось так, что один из его прислуги привёл этого самого пса в обитель св. Иеронима. Там пёс, очарованный ласковым обращением Филиппа, словно бы обрёл человеческий разум, и его невозможно было оторвать от святого, несмотря на то, что святой муж многократно отправлял его обратно к хозяину.

Поначалу хозяин отнёсся к этому без восторга и распорядился держать строптивого беглеца под строгим присмотром, но видя, что каждый раз, как только пса отпускали, тот сразу же возвращался к Филиппу, с улыбкою молвил: «Мало Филиппу людей у меня забирать; теперь он ещё и животных из моего дома уводит!» Ведь находились такие, что, вдохновившись речами Филиппа, оставляли сей двор и полностью посвящали себя служению Богу.

Ну а святой впоследствии нашёл этому псу применение для упражнений в воспитании умерщвления гордыни, как для себя, так и для учеников своих. Он то сам носил его на руках, то другим поручал носить; приказывал его то мыть и расчёсывать, то водить за собой на цепочке – и так в течение четырнадцати лет. Из-за этого кардинал Таруджи в шутку называл того пса «безжалостным бичом гордыни человеческой».

Ближе к кончине своей, переселившись в Валличеллу, блаженный отец оставил в Доме Милосердия кошку, которую там по его поручению на протяжении целых шести ежедневно кормили его ученики. Порой он посылал их и в мясную лавку за кормом для неё, а едва они возвращались к нему, то расспрашивал их (мужей зачастую знатных) в присутствии епископов и кардиналов, снабдили ли они кошку пропитанием, как она себя чувствует, хорошо ли кушает и т.п. – причём так серьёзно, будто речь шла о деле первостепенной важности.

[321] Цезаря Барония, едва тот вверил волю свою его руководству, не раз посылал в кабак за самой малой порцией вина [, что там наливали], хотя давал ему с собой огромный винный кувшин, вмещавший около двенадцати секстариев. Причём Цезарь должен был сначала настоять на том, чтобы кувшин тщательно вымыли, затем спуститься с самим кабатчиком в винный погреб и, наконец, заплатив один золотой, потребовать сдачу. И хотя он исполнял всё это с предельной серьёзностью, кабатчики, разгневанные мнимой издёвкой, осыпали его всевозможными поношениями, а иногда даже угрожали задать добрую взбучку.

Этого самого Барония, когда тот, уже возведённый в священный сан, служил в церкви флорентийской общины, Филипп часто заставлял нести по улицам Города крест, сопровождая умерших, которых выносили [из дому] в ту церковь, что было обязанностью, которую чаще всего возлагали на бедных юношей, прислуживающих в самых низких храмовых чинах.

[322] Томмазо Боцци был юношей из весьма приличного семейства – и он также полностью доверился заботе и руководству Филиппа. И вот, когда кардинал Алессандро Фарнезе с размахом справлял торжественные поминки по папе Павлу III, что сопровождалось раздачей траурных нарядов множеству бедняков, Филипп распорядился включить Боцция в их число и велел ему участвовать в этом роскошном траурном действе наравне с ними.

Едва Бернардино Корона, весьма близкий к кардиналу Гульельмо Сирлети, предался руководству и наставлению Филиппа, святой муж сразу задумал поупражнять его в умерщвлении гордости. И вот он то и дело приказывал ему, словно конюшему, вести лошадь на поводу перед дворцом этого самого кардинала, а поскольку у Короны была изрядная и пышная борода, повелел ему сбрить половину, однако, увидев, что тот послушался и вот-вот исполнит приказ, тут же отменил его, довольствуясь одной лишь готовностью.

Сколь великой чистоты жизни достиг впоследствии сей муж чрез таковое самопрезрение, то явственно засвидетельствовали все, кто близко с ним общался; ведь он стал поистине невинен и прост, как дитя, по каковой причине Филипп любил его до невероятия.

[323] Однажды, когда привратник позвал Филиппа вниз в церковь, где его ожидала некая знатная дама для беседы, он, несмотря на стоявшие тогда жаркие летние дни, надел меховую накидку и в таком виде пришёл в храм. После завершения разговора он вышел во внутренний двор, снял накидку и, вывернув её наизнанку, надел на Марчелло Вителлески, молодого дворянина, о котором мы прежде уже упоминали.

Хотя в это время в церкви пели вечерню, святой муж повелел Марчелло прямо в накидке навыворот отправиться в хор и передать что-то Баронию, который тогда руководил службой. Молодой человек, будучи от природы застенчив и робок, пытался подобраться к Баронию как можно незаметнее, скрываясь за сиденьями. Заметил это Филипп, который, намеренно вернувшись в храм, внимательно наблюдал за происходящим, а когда Марчелло вернулся, тут же приказал ему вернуться к Баронию прямо через середину хора. Что юноша сию же минуту без промедления исполнил.

[324] Антонио Галлонио по телесному устройству своему был до того горяч, что даже посреди зимы носил только рясу. Однако святой Филипп, дабы по-своему поупражнять его, велел ему на протяжении всех трёх летних месяцев носить поверх сутаны ещё и меховую накидку.

Того же мужа, вообще-то весьма серьёзного, святой часто заставлял петь какие-то частушки на манер нурсийских крестьян, причём чаще всего – когда в нашу обитель наведывались знатные господа. Таким образом он смирял одновременно самих вельмож, Галонио и себя самого.

Кто-то из нашей конгрегации по наущению злого духа стал подумывать о блаженном отце пренебрежительно, однако сам откровенно поведал ему об этом искушении. Тогда святой муж предписал ему вслух высказать эти помыслы за трапезой перед всеми, а когда тот с полнейшей готовностью исполнил приказ, сам святой с огромным удовольствием его выслушал. Впрочем, хотя таковое «лечение» святой применял ко многим из своих, однако, будучи благоразумен, не ко всем, но лишь к тем, в чьей готовности был убеждён.

Так, Игнацио Фестини, член Ордена братьев-проповедников, засвидетельствовал о себе самом, что некогда, ещё будучи мирянином, имел он некие тайные искушения, а когда по велению Филиппа высказал их в открытую, великую в то мгновение ощутил радость и полностью избавился от всякого беспокойства и тревоги.

Агостино Манни из Кантиано, пресвитер из Конгрегации, муж чрезвычайно пылкий духом и исполненный любви, произнёс однажды блистательную проповедь для народа. Святой вызвал его и недвусмысленно повелел произносить в Оратории ту же самую речь шесть дней подряд, слово в слово. Агостино настолько ревностно и прилежно исполнял это поручение, что, когда слушатели видели, как он вновь подходит к кафедре, тут же поднимали гвалт: «Ну вот, опять тот самый «блистательный оратор», который знает лишь одну-единственную проповедь!».

[325] А поскольку прежде всего Филипп требовал от своих учеников полного подчинения Христу разума и воли, которые занимают высшее место среди человеческих [свойств] (дело поистине трудное и сложное, но именно поэтому все святые ценят его наипаче), то вполне уместно здесь будет вспомнить об одном случае, приключившимся с Баронием, недавно упомянутым выше.

Вернулся он от понтифика (речь идёт о Сиксте V, которому наша Конгрегация особенно обязана); тот после представления его блистательных «Примечаний» к Римскому мартирологу назначил ему ежегодную церковную стипендию (хотя Бароний рьяно отказывался) с целью обеспечить его во время трудов над «Церковными анналами», которые он взялся написать.

 Так вот едва он вернулся в валличелльскую обитель, как Филипп послал к нему человека с поручением от имени Конгрегации потребовать у него ежегодный взнос. Ведь святейший Учредитель стремился утвердить правило (установленное ещё при основании), согласно которому каждый был обязан ежегодно вносить часть своих доходов в общую кассу, чтобы община могла жить за счёт собственных средств.

Сначала это [требование] показалось Баронию чрезмерно суровым, и хотя он всегда безоговорочно был послушен блаженному отцу, в этот раз он несколько поддался человеческому [чувству], ведь он нуждался в далеко не малых средствах, чтобы оплатить необходимые для него выписки из Ватиканских архивов и собственно печать «Анналов», на что и предназначалась церковная стипендия. Итак, он попытался через нескольких наших братьев отвратить слугу Божия от принятого решения, но вотще: ничьи уговоры нисколько не поколебали Филиппа.

В итоге Бароний совсем отчаялся, и поэтому вынужден был поскорей обратиться к Томмазо Боцци с настоятельной просьбой как-нибудь переубедить отца, ведь иначе придётся подумать [о приложении своих талантов где-нибудь] в другом месте.  Хотя Боцци сразу же с величайшим усердием взялся за это дело, однако не достиг успеха. Ведь Филипп, будучи предельно твёрд в своём намерении, искренне и недвусмысленно ответил: «Или Цезарь послушается, или пускай уходит; ведь Богу [подачек от] людей не нужно!» (аллюзия на латинское крылатое выражение: «Или Цезарь, или ничто». – прим. пер.)

Получив такой ответ, Боцци смолк, поспешно возвратился к Баронию и, сообщив, что от Филиппа ничего не добиться, снова и снова увещевал его подчиниться в этом вопросе его суждению и воле, ведь он ему был обязан всем [, чего только достиг], да и самим собой. Бароний внял преисполненному дружеского расположения совету и незамедлительно отправился к Филиппу. Пав к стопам его, он каялся в упрямстве своём, попросил прощения и обещал, что с величайшей готовностью отдаст не только ту выплату, что недавно получил, но и всё, что когда-либо заимеет. А святой ему на это: «Наконец ты сделал то, что должен был. Ступай теперь и распоряжайся своим имуществом как угодно, ведь я хотел только доброй воли твоей. Научись на этом примере послушанию и подчиняйся приказанию старшего без всякого возражения».

[326] Весьма похожий случай рассказывают о Таруджи, и мы сами неоднократно слыхали об этом от Пьетро Консолини, мужа необычайно правдивого. Надо заметить, что Филипп держал в строгости всех, но особенно тех, кто наипаче выделялся познаниями или благородством происхождения, поскольку понимал, что их поступки могут послужить примером для других. Итак, однажды он вызвал к себе того самого Боцци, о котором мы только что упоминали, и предписал ему немедля объявить Таруджи об исключении из Конгрегации, поскольку его нравы уже никак не сообразны её уставу. Тот, поражённый столь печальной и неожиданной вестью, восскорбел до невероятия и, подолгу размышляя над этим днем и ночью, так и не мог взять в толк, чем мог настолько тяжко оскорбить Филиппа, чтобы тот счёл его вообще недостойным состоять в Конгрегации.

Итак, после многих усердных молитв к Богу, перепробовав также всё остальное, чем обычно Господа умилостивляют, он пришёл к Боццци и умолял ради спасения души как можно обходительнее переговорить с Филиппом, чтобы наконец объяснил, в чём Таруджи провинился, и не давал ему далее чахнуть от скорби и несчастья. При этом заверил, что терпеливо примет любое, сколь угодно тяжёлое наказание за свою провинность, лишь бы его не вынуждали уйти из Конгрегации. Боцци сразу же согласился [помочь] другу и, хотя прекрасно знал, как Филипп упорен [в однажды принятых решениях], однако, полагаясь на его доброту, набрался духу и пошёл к нему вместе с самим Таруджи, которого, впрочем, оставил за порогом комнаты. Затем, войдя, он как можно осторожнее завёл разговор [о товарище] и молвил, что привёл заблудшую овцу обратно к пастырю, не сомневаясь, что та будет принята с распростертыми объятиями. Сими речами блаженный отец как будто дал себя убедить и, почувствовав (возможно, силою свыше, как ему было свойственно), что Таруджи стоит за дверью, велел ввести его. Когда он увидел его, подавленного и лежащего у своих ног, едва способного из-за скорби и рыданий произнести хоть слово, сказал: «Прощается тебе, ибо ты смиренно просишь извинения, но впредь смотри, как поступаешь, чтобы не оказаться недостойным сей Конгрегации!» С этими словами он отпустил его, а затем, обратившись к Боцци, молвил: «О, как он за эти несколько дней преуспел в добродетели!»

[327] Итак, для Филиппа не было ничего важнее, чтобы люди отдавали свой разум на служение Христу. И молвил, что человеческая благочестивость умещается в пределах трёх пальцев, и при этих словах прикладывал три пальца ко лбу. Затем, объясняя проще, говорил: «Всё доступное человеку совершенство состоит в умерщвлении собственного умствования». Поэтому, когда к нему приходил кто-нибудь, прослывший благочестивцем, он испытывал добродетель такого человека, уязвляя его гордость разными способами (mortificationibus), и если видел в нём сильную волю и жёсткое самообладание, то выносил о нём наилучшее мнение; если же нет, то сильно сомневался в его добродетельности.

Наконец, как бы новый Иоанн Коломбини (бл. юродивый, основатель ордена иезуатов, пам. 31 июля), чьим духом и силою он пропитался (ср. Лк. 1:17), Филипп постоянно упражнял воспитанников своей Конгрегации в умерщвлении, насколько это позволял устав. Например, когда кто-то из них выступал с речью, он в самом разгаре внезапно просил другого человека прервать оратора и тут же приказывал ему отойти от кафедры, потому что, мол, сам хотел выступить. Часто, наоборот, заставая врасплох, приказывал им же взять слово перед народом, ведь, одарённый божественным светом, он предвидел будущее. Поэтому, исполняя его приказания, они даже без подготовки проповедовали намного лучше и плодотворнее, чем если бы самым тщательным образом готовили свои речи.

[328] Иногда он ещё отправлял их в разные концы Города к книготорговцам, чтобы они спрашивали там никчемные и вздорные книги, и причём громким голосом, нарываясь на насмешки окружающих.

Им же нередко велел ходить из дома милосердия в Валличеллу либо без плаща, либо в рванье и ветхой одежде – так что однажды некий вельможа даже предложил одному из них рукава в подаяние (в то время рукава пришивались к одежде отдельно, а ученики Филиппа явно ходили без них, как нищие. – прим. пер.). Тот скромно отказался от них, но, когда затем об этом узнал блаженный отец, он тут же повелел ему вернуться к тому человеку и сказать, что, хотя незадолго он отказался от рукавов, ныне, однако их с величайшей охотою примет, потому что они ему вообще-то нужны. Тот пошёл, благоговейно принял [рукава в] подарок, а затем по приказу Филиппа носил их.

Помимо того, некоторым из своих он приказывал целовать ноги посетителям, некоторым – петь и танцевать прямо на виду у высокопоставленных мужей (о чём мы недавно говорили), тем – носить холщовые шапочки, этим – старомодные широкие шляпы-галеро либо длинные четки, свисающие с шеи, да ходить в таком виде по Городу; короче говоря, всех он упражнял в разных видах умерщвления, в зависимости от того, что считал полезным для каждого, то и дело приговаривая: «Сыночки, приучайтесь к малым умерщвлениям, чтобы смочь ежедневно переносить большие».

[329] А самое, пожалуй, удивительное в Филиппе было то, что любое его повеление, каким бы тяжёлым и обременительным оно ни было, приносило (если только исполняли его немедля и с воодушевлением) именно тот плод, которого он желал. Ведь, наученный Богом, он прекрасно понимал, кому что по силам и что каждому лучше всего подходит. Поэтому некоторым из тех, кто прожил при нём тридцать-сорок лет, он никогда не давал подобного рода приказаний, а другие, наоборот, стоило им поступить в его распоряжение, тут же подвергались с его стороны суровейшим и сложнейшим испытаниям.

Ну а насколько высоко святой муж ценил сию добродетель, можно понять прежде всего из того, что он неустанно твердил знаменитое изречение св. Бернарда: «Презирать мир, не презирать никого, презирать самого себя, презирать презрение к себе», к коему тут же добавлял: «И это дары Вышнего» или «Сего лично я достичь не сумел, но достигнуть сего мечтаю» и тому подобное, чтобы дать понять, насколько велика и непроста эта добродетель.

И хотя слуга Божий со всем усердием радел об умерщвлении гордости, в последние годы жизни он реже прибегал к внешним его проявлениям, поскольку, как он сам говорил, это стало слишком известным и уже не приносило такого плода, но могло даже стать поводом для гордости и тщеславия.

ГЛАВА XXIV. ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ТЕРПЕЛИВОСТЬ ФИЛИППА, С КАКОВОЙ ОН ПЕРЕНОСИЛ ОБИДЫ И НЕДУГИ

[330] А прежде чем приступить к [описанию] той добродетели, которую святые мужи считали свидетельством истинной праведности, а именно к терпению, осмелюсь (в дополнение к уже сказанному выше) заявить – причём без малейшего преувеличения – что на протяжении всей своей жизни Филиппу пришлось изрядно попотеть, упражняясь в этой добродетели, ведь чем бы он ни пытался заняться, почти всегда встречал в этом сильных и суровых противников.

Итак, прежде всего, толпы придворных, которым раз плюнуть очернить кого-нибудь, осыпали его множеством безосновательных упрёков, особенно когда народ зачастил на духовные упражнения в Оратории. Если кто-то из его учеников вдруг являлся по делу или с поручением ко двору какого-нибудь вельможи, придворные тут же сбегались к нему и, потешаясь, спрашивали: «Как поживает отец Филипп? Чем полакомился на завтрак? Сколько каплунов получил в подарок? Сколько жаркого прислали ему духовные дочери?» – и нагло несли прочую околесицу в том же роде, [стараясь уязвить] святого мужа. Они развязно чесали языками год за годом, пока, наконец, почти весь Город не был заполнен этими прибаутками, из-за чего на любом углу и в каждом кабаке безбожный и праздный сброд высмеивал Филиппа и его учеников, ежедневно забавляясь этой дуростью.

Когда ученики докладывали святому мужу обо всём, он принимал это не просто спокойно, но даже с радостью великой, так что решительно все, кто приходил к нему и слышал об этом, изумлялись таковой добродетели. Поэтому, кстати, один знатнейший муж, который и сам когда-то Филиппа осмеивал и презирал, тронутый его невероятным терпением, так зауважал слугу Божия, что стал весьма часто просить его о молитве и повсюду возвещать его святость.

[331] Те же, кто из зависти или соперничества не могли вытерпеть того, что день ото дня растёт [число посещающих] упражнения в Оратории, а добрая слава его Основателя распространяется всё шире, не упускали ни единой возможности распространять о нём слухи самого гнусного свойства. Поэтому однажды весь Город облетела молва, будто бы «тот Филипп, что живёт в обители Милосердия», брошен в темницу за постыдное преступление. Источником же этой выдумки оказалось то, что некий слуга по имени Филипп, также проживавший в этой обители, был заключен в темницу как преступник – так что негодным обманщикам не составило труда ввести в заблуждение наивный люд и переложить вину за злодеяние на святейшего мужа. А он, будучи извещён обо всём, не только ни капельки не взволновался, но улыбнулся с радостным ликом и отмахнулся, как от какого-то пустяка.

[332] На Фабрицио де Массими, которого не на шутку преследовал один весьма могущественный вельможа, пало несправедливое обвинение в преступлении, достойном смертной казни. И вот Филипп, прекрасно зная о его невиновности, решил защищать и отстаивать его всеми возможными способами. Поэтому он отправился к судье, чтобы рассказать толком, как на самом деле всё было, однако тот, ослеплённый пристрастностью, напрочь отказался доискиваться истины и даже слушать его не пожелал; мало того, осыпав множеством упреков, велел убираться прочь – так что присутствовавший при этом спутник блаженного отца Помпео Патери просто надивиться не мог его несокрушимому терпению. Ведь чем грубее звучала ругань, тем мягче святой отвечал обидчику, одолевая враждебную надменность ничем иным, как смирением и кротостью. В итоге Бог, творящий суд и правду обиженным (ср. Пс. 145:7), явился [на помощь] и избавил Фабрицио от опасности, а Филиппа – от беспокойства.

Весьма похожий случай был у человека Божия с неким подлым и нахальным слугой в храме св. Иоанна, что принадлежал общине флорентинцев. Он без малейшего повода набросился на святого с такими грубыми оскорблениями, что оказавшийся свидетелем этого Фабрицио Мария Дзакетти, каноник Ватиканской базилики, возмущённый столь вызывающим поведением, едва удерживался, чтобы не отвесить слуге тумака. Однако, видя, как стойко Филипп сносит обиды и оскорбления, совладал с собою, а будучи человеком вдумчивым и благоразумным, пришёл на основании случившегося к несомненному выводу о святости сего мужа и с того дня всё больше его почитал.

Шёл однажды блаженный отец по Городу, как обычно, с учениками и вдруг натолкнулся на кардинала, который, находясь в плену ложных слухов о нём и подозрений, велел остановить карету и прямо там прилюдно принялся страшно его поносить. Однако святой, прекрасно зная добрые намерения хулителя, ничуточки не возмутился, а подошёл к кардиналу с обычной для себя безмятежной радостью и что-то шепнул ему на ухо. Тогда кардинал, внезапно перестал хмуриться, крепко обнял его и молвил: «Продолжай, отче! Успешно тебе закончить начатое!»

[333] Впрочем, Филиппу доставалось не только от посторонних, но порою даже и от кое-кого из своих. Однажды шло обсуждение очень важного для Конгрегации дела, и когда принесли относящееся к нему письмо, адресованное Конгрегации, Филипп, как настоятель, вскрыл его. Тут один из его учеников (норовистый и грубый, он заподозрил, что там написано нечто, чего Филипп не должен был, по его мнению, прочесть) до крайности развязно и нагло выхватил его у него из рук и спрятал, заявив, что, мол, читать этого не следует. Терпеливейший муж перенёс сие с полным спокойствием и не выказал ни малейшей досады. Хотя позднее, через много лет, за два года до ухода из сей жизни он заповедал Джерманико Фидели, чтобы после его преставления он обязательно постарался наставить и вразумить этого человека, причём, дабы сие вдруг не забылось, записал себе: пусть, мол, тот осознает свою ошибку и молит Бога о прощении.

Многое и помимо того перенёс слуга Христов с величайшим терпением духа, что, однако, мы намеренно опускаем, заботясь о краткости. Вот почему Франческо Розано, муж тоже благочестивый и ученый, размышляя об этих событиях (а особенно – о пережитых Филиппом в ту пору, когда только начинались собрания в Оратории), говаривал: «Филипп правомочно и заслуженно обосновался в обители св. Иеронима, ведь они оба твёрдо выдержали тяжелейшие испытания ради имени Христова».

[334] Стоит здесь, пожалуй, отметить, что каждый из тех, кто каким-либо образом хулил Филиппа, либо, движимый раскаянием, возвращался к нему и просил прощения, либо же, если пренебрегал этим, то вскоре претерпевал от Бога карающего заслуженное и тяжёлое наказание за строптивость.

Некто оклеветал было слугу Христова, но на следующий день, выйдя из дома, оступился на крутом месте, упал и сломал одну ногу, причём был на волосок гибели. Он утверждал, что это приключилось с ним не иначе как потому, что он дурно отзывался о Филиппе, а если бы сделал это с ещё и со злым умыслом, то наверняка, мол, не то что ногу, шею бы себе свернул. Однако с того времени он никому и слова не давал молвить против блаженного мужа, даже по мелочи.

[335] Некая дама, пользовавшаяся в то время уважением в Городе за своё благочестие, знатность и учёность, долго страдала от тяжёлой болезни и уже была на грани смерти. Поэтому Филипп, будучи её исповедником, весьма часто посещал её ради духовной поддержки, что заронило в её племяннике опасение, как бы благочестивая женщина не оставила наследство либо самому Филиппу, либо учреждённой им Конгрегации. Итак, сей властный и алчный человек через слуг передал Филиппу своё постановление, чтобы более не входил в их дом. Однако святой, ничего иного так страстно не желавший, как спасения душ, без колебаний продолжил хаживать к ней. Тогда племянник, ещё паче разгневавшись и глубже разволновавшись от усугубившихся подозрений, строго-настрого приказал всем слугам ни за что не впускать в дом сего визитёра. Несмотря на это, Филипп не оставил своей затеи и не прекратил исполнять долг милосердия, не устрашившись угроз, как бы серьёзны они ни были.

Когда о том сообщили отцам Конгрегации, они бросились к святому и просили, заклинали его «дать место гневу [Божию]» (ср. Рим. 12:19), а себя смертельной опасности не подвергать. Но он молвил: «Я только затем её навещаю, что взыскую спасения души её, и если ради этого мне суждено умереть, то ничего для меня желаннее, ничего радостнее и приключиться не может!» Несмотря на то, что все возражали и настойчиво умоляли хотя бы на время уступить и более не испытывать [судьбу], он ответствовал: «Успокойтесь, мне ничего не грозит от этого человека, ведь та, что ныне столь тяжко хворает, вскоре выздоровеет, а тот, что столь здрав и крепок телесно, в течение пятнадцати дней скоропостижно скончается». И сказанное не преминуло сбыться, ибо женщина невдолге поправилась от недуга (и на много лет пережила Филиппа), племянник же её в предсказанный срок умер.

[336] Как-то раз святой муж вместе со своими учениками по обыкновению совершал паломничество по Семи римским церквям. Тут некто, с крайним неодобрением относившийся к такого рода проявлениям набожности, обратившись к своему спутнику, сказал довольно насмешливо: «А знаешь, что иеронимиты (так в былое время обзывали наших, когда Ораторий первоначально располагался в обители св. Иеронима) обошли семь церквей и водили с собой семь ослов, гружёных пирогами?» И ещё много чего сверх того наболтал, высмеивая и хуля таковые паломничества. Однако его шутка дорого ему обошлась: всего через несколько дней он был достожалостным образом убит, а тот, кто его охотно слушал, также лишился жизни.

[337] Некий прелат, чьё имя мы упоминать не станем, наговорил много страшных гадостей о слуге Божием в беседе с кардиналом, который в ту пору был весьма близким другом Понтифика, с целью добиться запрета духовных упражнений в Оратории – и в итоге добился, чтобы обо всём доложили самому Понтифику. Хотя Филиппу сообщили подробности [этого разговора], он никогда не жаловался на клеветника, но, опираясь на свидетельство совести, всю сию бурю переносил с неколебимым духом. Более того, он довольно часто захаживал к тому кардиналу и терпеливо выслушивал от него выговоры, ибо таким образом святой муж старался смирить себя и обуздать.

Между тем не без вмешательства свыше случилось так, что монахи из конгрегации Оливетанцев выдвинули против того самого прелата множество обвинений, прежде всего в том, что он, проведя пять лет в их конгрегации, отступился; и по этой причине потребововали для него сурового наказания – как перебежчику и предателю своего ордена. Он же, проведав, что его намерены засудить за сию провинность, так тяжко захворал, что в течение нескольких дней, дойдя до глубин отчаяния, ушёл из сей жизни.

Ну а Филипп, не помня обиды, зато помня о милосердии, весьма часто навещал болящего, а прослышав о его смерти, горько опечалился и сказал одному из своих: «Подай-ка Святую Библию». А когда он открыл её, на глаза ему попались слова из Притч: «Человек-отступник, муж бесполезный, шагает с устами лживыми, подмигивает глазами, топчет ногой, даёт знаки пальцем, сердцем порочном замышляет зло, и во всякое время сеет раздоры. К нему внезапно придёт погибель его, и вдруг будет он сокрушён, и более не найдёт исцеления» (Вульг. Прит. 6:12-15).

[338] Мы могли бы привести здесь ещё другие истории [подобного рода], но лучше обойти их молчанием, чтобы случайно не ославить и самих [участников] лично. Ведь значительна численность тех, кто противился слуге Божьему, за что Бог предал их погибели (ср. Вульг. Пс. 77:4), и они вместе со своими семьями жалким образом погибли. Однако терпение Филиппа было таково, что он не только спокойно переносил своих гонителей, но даже искренне любил их.

Например, он и сам молился за них (ради чего часто посещал базилику св. Петра и другие святые места), и своим чадам духовным велел творить то же самое. В итоге, снося всё терпеливо, Филипп дошёл до того, что никто никогда не видел его в гневе: он почти разучился гневаться.

Если же ему порой приходилось попрекнуть кого-нибудь из своих учеников или выказывать наигранную строгость в присутствии других, то, исполнив сей долг и отпустив виновников, он тут же обращался к присутствующим с вопросом: «Вам кажется, я злюсь?» или «Не смутил ли я вас?» И в тот же миг лицо его вновь обретало совершенно безмятежное выражение.

[339] Однажды отец, отслужив литургию, на выходе из домовой церкви столкнулся с Антонио Галлонио и внезапно, без всякой причины, словно бы сильно гневаясь на него, выбранил, и хотя тот предельно скромно извинялся, Филипп всё резче и резче его ругал, из-за чего Антонио начал изрядно сердиться. Тогда святой ему: «Антонио, поцелуй меня!», и вдруг бросился его обнимать, чем рассеял всякую тень раздражения. Позднее кардинал Пьерпаоло Крешенци, один из первых (как мы говорили) Филипповых учеников, объяснил в нашем присутствии это событие: Божий слуга не только хотел таким образом испытать [кротость] Галлонио, но и скрыть свою бледность, покрывавшую лицо его во время священнодействия, из-за чего он выглядел точно мертвец.

Никто никогда не видел его печальным; в какой бы час ты к нему ни пришёл, всегда заставал его радостным и весёлым, и это было так общеизвестно среди его учеников, что даже говаривали напрямую: «Ты можешь оскорблять Филиппа как угодно – словом иль делом, – но никогда его не расстроишь». Именно поэтому, когда до святого однажды дошло, как некоторые говорили, будто он с возрастом выживает из ума впадает в детство, это его весьма повеселило. И опять же, когда он услышал, как во время проповеди кто-то много наговорил против Оратория, ни слова на это не ответил и не выказал в связи с тем ни малейшего беспокойства.

[340] И конечно же, не меньше терпения Филипп выказывал, перенося телесные недуги, которые из-за чрезмерных трудов почти ежегодно его поражали, причём так тяжелы они были и продолжительны, что весьма часто не оставалось надежды на его исцеление, а четыре раза, полагая, что он вот-вот умрёт, его помазывали святым елеем. Однако, несмотря на телесные страдания, он всегда оставался весел духом и ликом. Когда же однажды врачи уже рассудили, что положение его плачевно, и увидел Филипп, что все вокруг охвачены скорбью и страхом, он мужественно и твёрдо воскликнул: «Приготовился я без смущения» (Пс. 118:60. – пер. П. Юнгерова). О болезни он говорил исключительно с врачами и не выказывал ни малейших признаков боли, хотя мучился страшно.

Даже в болезни (если только врачи недвусмысленно ему этого не запрещали) он продолжал принимать исповеди, а когда ученики умоляли его чуточку переждать, пока не выздоровеет, тут же отвечал, что это занятие его чудотворно укрепляет, – столь пылко жаждал он спасения ближних. Обычно почти у всех больных голос меняется или пропадает, а он говорил по-прежнему звонко, будто чувствовал себя превосходно, и даже те, кто приходил его утешить, сами получали от него утешение и ободрялись оживлённой беседою с ним.

Вот что, однако же, было сущим чудом: едва Филипп в свои уже преклонные годы вставал с постели после тяжёлой и длительной болезни, то сразу же служил мессу и непринуждённо исполнял прочие священнические обязанности; и если вечером казалось, что он при смерти, то на следующее утро это был пышущий здоровьем человек, точно ему не пришлось изведать никакой болезни. Поэтому, когда однажды врачи изумились его столь внезапному выздоровлению, Филипп, дабы показать, что помощь пришла свыше, молвил: «Нет, не вы, но сии святые мощи возвратили мне здоровье», – и указал на раку, преподнесённую ему в дар св. Карлом.

[341] И нельзя здесь обойти молчанием, что приключилось со слугою Божиим, когда он весьма тяжко хворал в обители Милосердия. Итак, когда он попросил у Джулио Петруччи (о котором мы упоминали раньше) холодной воды с примесью гранатового вина, тот смекнул, что если не добавить туда сахару, больному такое питьё вряд ли придётся по вкусу, однако сахара не нашлось. И вот, когда он размышлял об этом, внезапно появился юноша, не знакомый ему с лица, и протянул ему кусок белейшего сахара. Взяв его, Петруччо немедля приготовил напиток, подал болящему, и тот, отведав его, немножко соснул, а пробудившись чуть позже, молвил: «Джулио, я здоров», причём на следующий день он встал с постели и вернулся к своим обычным обязанностям. Когда же Петруччо призадумался о случившемся (особенно [его насторожило], что юноша тот больше никогда не показывался), то пришёл к окончательному убеждению, что свершилось сие по особой милости Божией, а под видом юноши ему явился ангел Господень, чтобы благовременно прийти святому мужу на помощь.

В той же обители он опять захворал, и, поскольку болезнь с каждым днём постепенно усиливалась, все потеряли надежду на то, что он выживет. Итак, Филипп благочинно принял церковные таинства, и ему более ничего не оставалось, кроме как испустить дух. При больном сидел его ученик Пьетро Виттричи, что родом из Пармы, имевший много заслуг перед нашей обителью. И молвил ему святой: «Подай-ка мне чуток воды – уши умыть». Когда просьба была исполнена, Божий слуга, точно новый Езекия, «отворотился лицом своим к стене и молился Господу (4 Цар. 20:2), а вскоре выздоровел и сразу же непринуждённо вернулся к своим обязанностям.

[342] И хотя Филипп так и рассыпал прекрасные мысли о добродетели терпения, чаще всего он, однако, повторял вот что: «Ничто с человеком Христовым не может случиться более славного, чем пострадать за Христа; и нет ничего тягостнее для истинного боголюбца, чем невозможность пострадать ради Него. Ведь величайшим бедствием для слуг Божиих является полное отсутствие бедствий». Поэтому, если кто-либо из его учеников говорил, что не может вынести невзгод, он отвечал: «Право же, лучше скажи, что ты недостоин столь чудесной милости, ибо же нет более явного знака любви Божией к нам, чем натиск невзгод».

И когда некий священник, постоянно принимавший исповеди, посетовал однажды при нём, что незаслуженно терпит преследования, Филипп молвил: «Ну и каким же образом, человече нетерпеливый, ты думаешь побудить других к терпению? Неужто тебе неведомо, что любовь к Богу распознаётся единственно по тому, желаешь ли ты ради Него не на шутку пострадать?»

Помимо того он говаривал, что нет более короткого пути к презрению земных вещей, чем мука от несчастий и затруднений, и что самыми несчастными из всех смертных следует считать тех, кто не допущен в эту школу.

Ещё он часто утверждал, что в сей жизни нет чистилища, но лишь рай и ад: всякий, кто терпеливо переносит невзгоды, тому Бог сообщает внутреннее утешение и райскую радость, ну а кто в невзгодах нетерпелив, вынужден как бы муки ада испытывать.

[343] К сему он ещё добавлял, что всякий раз, когда Бог наполняет душу особой духовной сладостью, непременно следует ожидать какого-нибудь тяжёлого бедствия, ибо сие [блаженное чувство] предвозвещает бедствие, словно посланец. Поэтому он вновь и вновь увещевал своих духовных чад не падать духом в бедствиях и неприятностях, ибо милосердный Бог к грустным переживаниям примешивает также немножко радостных и не позволяет Своим слугам постоянно пребывать ни в бедствиях, ни в радостях, но, словно бы дивный узор, сплетает житие праведных как из невзгод, так и из удач попеременно.

Итак, никому не следует избегать креста, какой кому Бог даёт, а то можно добиться другого – побольше; мало того, скорее подобает делать добродетель из нужды, нежели самим придумывать себе крест, как большинство поступает.

Однако не советовал он никому из своих учеников и просить бедствий у Господа; «Ведь достаточно, – молвил он, – если мы с спокойно переносим те несчастья, которые Он ежедневно ниспосылает нам ко спасению».

Тех же, кто казался опытнее и успешнее в брани духовной, он по предписанию Кассиана наставлял, что можно воображать, будто другие наносят им многообразные обиды, приучая тем самым дух свой с совершенным смирением принимать всё, что могут учинить негодные люди; и постоянно с сокрушением сердечным размышлять, с какой кротостью им должно встречать множество предстоящих испытаниий, зачастую совершенно невыносимых – ибо таким образом они весьма возрастут духом.

Сими и подобными спасительными наставлениями Филипп ежедневно укреплял и себя, и учеников своих пред лицом сколь угодно страшных тягот.

ГЛАВА ХХV. ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ НАСТОЙЧИВОСТЬ ФИЛИППА И ПОСТОЯНСТВО ЕГО

[344] Поскольку, по свидетельству Григория [Великого], «добродетелью доброе дело становится при его постоянстве» (Homiliae in euangelia, 2.25), и ничто не может достичь величия без стойкости и твёрдости, Филипп с самого детства изо всех сил старался быть настойчивым и постоянным в добродеянии.

Итак, когда он впервые прибыл в Рим и осознал, что Бог призывает его всецело посвятить себя спасению душ именно в этом городе, он так укрепился в этом решении, что целые шестьдесят лет не преступил городских ворот, за исключением тех случаев, когда, как мы упоминали, совершал паломничество по семи церквам. И хотя родственники часто зазывали его во Флоренцию, а ещё чаще друзья уговаривали его съездить вместе с ними куда-нибудь, он так и не дал уговорить себя пускай на один-единственный денёк отклониться от своего главного предназначения.

Будучи позднее возведён в священный сан и получив задание принимать исповеди, он усердно потрудился, дабы исполнить эти обязанности добросовестно. Поэтому на протяжении всей своей жизни он ничего иного не делал, кроме как предавался молитве и чтению, проповедовал слово Божие и совершал таинства, посещал церкви и больных, а также ежедневно упражнялся в иных подобных делах благочестия.

[345] Затем, после основания Конгрегации, он, стремясь целиком посвятить себя управлению и руководству ею, не брал на себя вообще никаких обязанностей за её пределами; причём не желал, чтобы в Конгрегации занимались слишком многим, довольствуясь (как он сам молвил) сими тремя: молитвой, уделением таинств и словом Божиим – главным образом ради того, чтобы и он сам, и члены его Конгрегации могли сосредоточиться на этих немногих задачах неколебимо и с величайшим усердием.

Ну а чтобы привить каждой душе сию добродетель, он часто давал многочисленные наставления и приводил поучительные примеры, используя известное евангельское изречение о том, что не тот, кто начал, но «кто выстоит до конца, будет спасён» (Мф. 10:22. – Новый русский перевод). При этом он учил, что для достижения сей [настойчивости] особенно полезна рассудительность (discretio), которая заслуженно величается родительницей и правительницей добродетелей.

«Так что, – молвил он, – по духовному пути следует двигаться крайне осмотрительно, ибо нельзя достичь святости за три дня, и куда сложнее сдерживать тех, кто слишком торопится, чем подгонять тех, кто медлит».

«Кроме того, не следует привязываться [к средствам,] ведущим к цели, так сильно, чтобы забыть саму цель. И нельзя настолько усердствовать в умерщвлении плоти, чтобы совсем позабыть об укрощении мысли, которое важнее всего».

[346] При этом начатые духовные упражнения было бы опрометчиво оставлять; этого делать не следует, но подобает сохранять умеренность, когда берёшься за них. Ведь многие постепенно нагружают себя таким количеством правил и молитв, что затем, истомившись, либо не могут их исполнять, либо делают это совершенно без всякого духовного чувства. Поэтому он увещевал своих учеников довольствоваться немногими, но никогда их не прерывать, ибо стоит разок что-нибудь по наущению злого духа пропустить, как [это обязательство] с величайшей лёгкостью начнёт нарушаться вновь и вновь, пока его совсем не забросят. Поэтому он часто повторял древний девиз: «Nulla dies sine linea!» («Ни дня без строчки!»)

Всех он помимо этого увещевал почаще обновлять те постановления о благом житии, которые они прежде в своём сердце приняли, и не страшиться последующих искушений, которые неизбежно восстанут. «Ибо, – как молвил он, – Бог, постановив украсить человека какой-либо добродетелью, прежде попускает ему подвергнуться искушению противоположным сей добродетели пороком». Он ещё добавлял, что когда начинаешь, дух пламенеет с особою силою, но затем Бог делает вид, будто удаляется – вот тогда-то и необходимо будет проявить настойчивость в усилиях и постоянство в поддержании бодрого настроения, чтобы Он как можно скорее возвратился.

[347] Помимо ж того, он говорил, что духовная жизнь разделяется на три ступени, первую из которых называл «животной», [ибо это состояние] тех, кто ищет чувственных проявлений благочестия, что Бог позволяет начинающим, дабы, пленившись сей сладостью (словно животные – зрелищем чувственного предмета), они дали себя заманить к духовному образу жизни.

Вторую же он называл «жизнью человеческой», [поскольку это состояние] тех, кто, не испытывая ни малейшего влечения к чувственной сладости, сражается с дурными наклонностями ради добродетели, что представляется наиболее подобающе человеку.

Наконец, третью он называл «жизнью ангельской», относя её к тем, кто долго упражнялся в обуздании пороков и похотей, а поэтому по милости Божией, ещё действуя во плоти, уже достиг спокойного, безмятежного и почти ангельского жития.

Однако он вновь и вновь увещевал своих учеников, что из сих трёх степеней жизни следует сосредоточиться на второй и мужественно в ней подвизаться, ибо здесь заключается надежда на то, что по Божией благодати в конце концов удастся возвыситься до третьей, совершеннейшей.

[348] Он учил, что молодым людям для сохранения постоянства в служении Богу нужно избегать общения со злыми и неотступно следовать за добрыми; мол, это для них не менее благополезно, чем даже частое участие в мессе.

Если же порой замечал, что кто-либо из них особенно ревностен духовно, то не особенно успокаивался на их счёт. Поэтому, если кто сообщал ему, что этот иль тот достиг больших успехов в духовной жизни, молвил: «Пускай сначала оперится, тогда уж увидим, куда направит полёт».

Помимо того он уговаривал всех как можно настойчивее вымаливать у Господа дар постоянства и именно об этом велел ежедневно совершать вечерний молебен в Оратории. А ещё учил, что для успешного начала и завершения дела необходимо испрашивать помощи у Богородицы и по мере возможности ежедневно присутствовать на Святой Мессе.

Когда же он примечал в ком-нибудь Божие призвание к иночеству, то, чтобы они потом смогли выстоять в предпринятом [подвиге], он заранее долго и много упражнял их в умерщвлении [плоти и гордости], помогая научиться строго властвовать над собой и укрощать свою волю, особенно в том, к чему душа, казалось, совсем не лежит. Поэтому многие из тех, кто по его совету вступил в иночество, часто утверждали, что, если бы они предварительно не подчинили себя руководству Филиппа, то ни за что не выдержали бы потом в монастыре.

Так вот некто из ордена капуцинов, придя однажды к нему, поцеловал его руку и молвил: «То, что ты, отче мой, мне когда-то приказывал делать, было сущими пустяками по сравнению с тяжелейшими обязанностями в монастыре; тем не менее, уверяю тебя, что если бы не было тех предварительных [испытаний], я бы ни за что не смог затем вынести нынешних».

[349] Филипп говорил, что, если кто попал в монастырь с менее строгой дисциплиной, но живёт там благочестиво и достойно, такому человеку ни в коем случае не следует помышлять о [переходе в] другой [монастырь], ведь, возможно, Бог хочет через него возродить там былую строгость и святость. В целом он с подозрением относился ко всякой перемене и никому не позволял переходить с одного хорошего места на другое, пусть даже лучшее, беспричинно, но только после основательного размышления. Ведь, по его словам, сатана принимает вид ангела света (ср. 2 Кор. 11:14) и, пока некоторые гоняются за чем-то получше, лишает их своею хитростью уже достигнутых благ. Мало того, сей выдержки и настойчивости Филипп требовал не только от тех, кто жил в иноческих обителях, но и от всех остальных, усердно наблюдая за тем, чтобы каждый крепко держался однажды принятого образа жизни и не оставлял беспричинно своего места или служения.

Массимиано Борго, веронец, приглашённый на службу ко двору некоего князя, принял свою должность с тем условием, что ему не будут поручаться такие светские дела, которые могли бы отвлекать его от духовных упражнений. Поскольку же обстоятельства затем изменились, он решил покинуть княжий дом, однако сперва сообщил о том Филиппу, коего ещё давно избрал своим духовным наставником. Святой же мягко увещевал его остаться и не отказываться от сего креста, дабы не встретился ему невзначай иной, тяжелее. А именно так и вышло, поскольку, послушавшись иных советов со стороны, он оставил двор князя, но с тех пор нигде не мог найти покоя, хотя в остальных отношениях жизнь вёл похвальную.

[350] Но от наших людей Филипп особенно требовал сей стойкости и постоянства, потому что, как он молвил, дух легко расслабляется, а возобновить надолго прерванные духовные упражнения довольно трудно.

Вступил в конгрегацию некий одарённый юноша, подававший превосходные надежды, и случилось так, что через четыре года он тяжело заболел, по каковой причине, вняв уговорам друзей, решил вернуться на родину, надеясь поправиться в более мягком климате. Филипп отнюдь не одобрял этого решения, но поскольку тот изо дня в день становился всё навязчивее (и упросил одного из наших, кому требовалось отъехать, взять его с собою), святой муж в конце концов дал ему позволение удалиться, так, однако, сказавши: «Двое уезжают, вернётся один». Так оно и случилось: побеждённый любовью к родным местам, юноша не смог вернуться в Конгрегацию. Филипп, однако, послал ему письмо, коего содержание мы приводим здесь в латинском переводе.

[351] «Право же, очень бы мне хотелось, чтобы Джерманико попозже покинул Рим, да и чтобы ты не слишком долго задерживался там вдали, окружённый любовью плоти и крови, сиречь при матери и братьях твоих. Ведь прекрасно известно, что святые мученики Марк и Маркеллиан, уже вынесшие с мужеством множество разнородных пыток, в конце концов чуть было не уступили мольбам родных и чад отречься от Христа, и только св. Себастьян укрепил их грозной речью. Если ты представишь мне в качестве оправдания большие расходы, то, как вижу, куда бы ты ни отправился на учёбу, они будут еще выше. Что же касается здоровья, то я уж совсем не понимаю, каким образом ты собираешься приступить к более серьёзным занятиям, если тебе даже чуть-чуть почитать трудно и ты от этого едва не выбиваешься из сил. Итак, по моему, по крайней мере, суждению, случится чудо, если ты в этом хоть сколько-нибудь преуспеешь.

Если же ты задумал позаботиться о семейных делах, то это не что иное, как возвращение к миру и отречение от Христа, ведь если бы ты хоть чуть-чуть отведал Его, то непременно бы воскликнул: «Как благ и сладок Господь!» (Вульг. Прем. 12:1), а с другой стороны: «Суета сует, всё – суета» (ср. Еккл. 1:2). Ну а сможешь ли ты невозмутимо смотреть на то, как твои братья, несмотря на все свои добрые склонности, живут на широкую ногу, пока ты трудишься? Но, отказавшись от всего, ты в отдалении от духа Божия из щедрого станешь крайне скупым и несносным даже для своих родных, ведь алчность часто порождает вражду между близкими и знакомыми. Короче говоря, ты будешь жить по плоти (ср. Рим. 8:1), но не покой обретёшь, а печаль сердечную да скорбь. Из-за этого мать (от чего убереги, Боже!) будет горько сожалеть, что отозвала тебя с правой стези спасения. Ты же, сынок, сам прекрасно помнишь, сколь долго и как тяжко трудился, чтобы быть принятым в эту обитель, и что стремление спасти свою душу, тогдашняя настойчивость твоя, а также явственно проявляемые тобою добрые склонности преодолели в итоге все [препятствия] –но причём тут знания, богатство или что-нибудь в том же роде (особенно если учесть, что многие из наших сделали куда большие взносы, чем ты)?

Итак, возвращаться тебе или нет – целиком в твоей власти: мы здесь никого против воли не держим. Но пусть тебе послужит примером и постыжением Паоло Камилло (племянник Папы Григория XIV, который при жизни понтифика обитал среди нас). И хватит на этом».

Таково было письмо Филиппа.

[352] Джанантонио Луччи, священник Конгрегации, о котором уже говорилось в другом месте, засобирался было в Баньяреа. На что святой ему: «Пожалуйста, не уходи; ведь я знаю, что говорю, а «думаю, и я имею Духа Божия» (1 Кор. 7:40). Что ж в итоге? Он уехал и, очарованный любовью к родным местам, больше не вернулся в Конгрегацию. То же самое произошло и с некоторыми другими: когда они, несмотря на его возражения, навещали родные края, то либо их смерть постигала, либо они отказались от намерения [служить в] Конгрегации.

Филипп также неодобрительно относился к намерениям некоторых из его учеников поехать куда-нибудь и там основать иную конгрегацию; он желал, чтобы они оставались в том призвании, в каком были призваны, и в нём прилежно исполняли каждый свой долг. Это ясно видно из письма св. Карлу, собственноручно написанного блаженным отцом, черновик которого мы нашли среди записей и посчитали нужным привести его здесь.

[353] «Я читал, — молвит он, — но ещё не имел случая убедиться, что всякий, кто не дошел до способности осудить себя тогда, когда считает себя невиновным, не вправе именоваться мужем духовным. Тем более [это справедливо], когда возникают хоть какие-то сомнения относительно собственной [правоты], как в нашем случае, в котором Ваше Сиятельство придерживается иного мнения. Поэтому на коленях прошу Вас молиться за меня Богу, чтобы я наконец уразумел, насколько строптив и упрям в суждениях разум мой и чтобы полностью обуздал его».

Далее следует перечисление как внутренних, так и общественных наших занятий. Затем он пишет:

«Мне было до крайности огорчительно, что я не смог зайти к Вам при Вашем отъезде, ведь лишь Бог свидетель, как я люблю Вас. Я не имел смелости отказать Вам в просьбе отпустить с Вами одного из наших братьев (это был Цезарь Бароний), но и исполнить её мог без тяжкого ущеба для Конгрегации. Ох, если бы мне было дозволено спокойно заниматься лишь самим собою! Причём я надивиться не могу, как так вышло, что я оказался опутан всяческими обязанностями!

Касательно же того, что Вы изволили молвить о нашей жадности (sensualitate), то, с Вашего позволения, скажу: да будет Вам достоверно известно, что многие Вас обвиняют не только в жадности, но даже в воровстве. Ведь епископы Ариминский и Верчеллийский, а также ряд других утверждают, что стоит Вам наткнуться на достойного человека, как Вы ничтоже сумняшеся обдираете один алтарь (как говорят в народе), чтобы облечь другой. Друг Сократ, друг Платон, но истина дороже; простите, пожалуйста, за прямоту.

Далее, что касается наших людей, то они никогда не выказывали глубоких познаний в священных обрядах; [сведущи они] ровно в меру нужд нашей общины; да и тому научиться им удалось лишь благодаря ежедневной практике в силу постоянных занятий, поэтому-то могут свершать их только старшие, а им мешают многочисленные дела и слабое здоровье. Молодые же, ещё неопытные, должны прилежать учёбе и прочим упражнениям, призванным укрепить их для [жизни] по нашему уставу. Поэтому отпустить этих неопытных и несведущих [собратьев], отрывая их от учёбы и от присмотра старших, было бы недопустимо. Ну а кто более зрел летами, те нам особенно необходимы; и поэтому, когда мне в итоге приходится посылать кого-нибудь с поручением, я трепещу и ужасаюсь, и всем сердцем взываю о помощи Божией».

Много ещё затем добавил Филипп, исподволь мягко оговаривая святого от его намерения.

ГЛАВА ХХVI. ЭКСТАЗЫ, ВОСТОРГИ И ВИДЕНИЯ СВ. ФИЛИППА

[354] Выше мы частично обозрели выдающиеся добродетели св. Филиппа, а в продолжение сего, воззрим, пожалуй, собравшись со скромными силами нашими, также и на благодатные дары, ниспосланные ему свыше.

Итак, мы уже рассказывали, что Бог милостиво наделил его невероятным человеколюбием и одарил [способностью к]возвышенной молитве, но помимо того Филипп испытывал частые духовные восторги, при которых вновь и вновь восхищаем был в вышняя и «слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12:4). И хотя, будучи смиреннолюбив, он всеми силами старался обуздывать и скрывать сии восхищения и экстазы, однако порывов любви – пламенных и бурных – ему никак не удавалось сдержать.

Когда отцы-доминиканцы были весьма обеспокоены по чрезвычайно важному поводу и назначили в своей святой обители сорокачасовую молитву внутри общины, то пригласили заодно и Филиппа, ибо он неотлучно бывал при них в невзгодах.Итак, благочестивый отец явился вместе с Таруджи и другими своими духовными чадами, а когда, преклонив колени перед алтарём, молился, то внезапно погрузился в экстаз и, уставив взор на священную гостию, пребывал с безмятежным лицом без движения.

Первым сие заметил отец Анджело Дьячети (который в то время возглавлял киновию, а впоследствии стал епископом Фьезоле). Вместе с одним из тамошних отцов он приблизился к Филиппу, несколько раз окликнул его, взял за руку и почувствовал, что его конечности холодны и неподвижны. Предположив, что Филиппу стало отчего-то дурно, о. Анджело распорядился перенести его в соседнюю комнату, где он довольно долго оставался без чувств, а когда наконец пришёл в себя, воскликнул: «Победа, победа! Услышана наша молитва!»

Сие зрелище привело Дьячети в изумление, но, окончательно уразумев, что это был отнюдь не обморок, он засыпал святого вопросами, что произошло и какую такую победу он одержал. Поначалу Филипп отпирался, но затем, устав от множества просьб, молвил: «Да будет вам ведомо: дело обернулось благополучно– наши молитвы были услышаны». Поскольку его продолжали выспрашивать, что именно ему было явлено Богом, он ответил, что видел в священной гостии Иисуса Христа в телесном облике, Который благословил всех, кто собрался там на молитву, так что подобает возблагодарить Бога и прославить Его за одержанную победу.

И на самом деле, выяснилось, что в то самое время, когда Филипп произнёс эти слова, Папа вынес решение по делу в пользу отцов.

[355] Пришёл к слуге Христову однажды Фабрицио де Массими, чтобы, как обычно, очистить совесть [на исповеди]. Толкнув дверь (которая и так была приоткрыта), он тихонько вошёл и застал Филиппа, погружённого в молитву: с воздетыми руками и взором, уставленным в небо, он едва не парил над землёй.

Замерев на миг от такого зрелища, Фабрицио подступил поближе и приветствовал Филиппа. Однако святой, хотя лицо его было обращено [к вошедшему], ничего не видел и не слышал, словно совершенно лишился чувств. Поэтому Фабрицио снова замер, заглядевшись на наставника, ибо сие зрелище чудо как его услаждало. Прошло долгое время, когда отец пришёл в себя, заметил рядом Фабрицио и спросил, как тот вошёл. Когда же он ответил, что нашёл дверь полуоткрытой, Филипп не сказал больше ни слова, а выслушал его исповедь и отпустил.

Франческо де Молара, упоминавшийся уже выше, также однажды явился к святому, намереваясь очиститься в таинстве исповеди. Он застал Филиппа сидящим и полностью погружённым в созерцание небесных тайн, так что, хотя глаза его были открыты, он ничего не видел. Поэтому, когда Франческо, как было принято, преклонил перед ним колени, то заметил, что тот отрешился от чувств, и пришлось довольно долго дожидаться, пока святой наконец не придёт в себя.

[356] Однажды человек Божий находился в храме, где скромно расположился, как обычно, на табуреточке подле капеллы Посещения Пресвятой Девы Марии; он очень любил проводить там время, потому что ему весьма нравилось изящное изображение Богородицы кисти Федерико Бароччи, и вдруг во время молитвы его охватил экстаз.

Неподалёку оказались несколько девушек (его духовные дочери), которые, заметив это, подошли к нему. Они долго наблюдали за ним, затем стали тормошить и трясти, пока он наконец не пришёл в себя. Тогда он, чтобы понадёжнее скрыть происшедшее, резко встрепенулся, встал и с притворным гневом позвал Галлонио, приказав ему затем выгнать взашей «этих несносных баб», которые бесцеремонным своим галдежом нарушили его покой.

Паоло Рикуперати, референдарий обеих Сигнатур (т.е. канцлер двух органов высшего канонического суда Риской курии: Сигнатуры правосудия и Сигнатуры милости. – прим. пер.) и близкий друг Филиппа, пришёл к нему вечером (святой тогда пребывал в обители Милосердия и ужинал с Джованни Анимучча). Итак, святой вышел из-за стола, чтобы выслушать исповедь гостя, но когда простёр руку, чтобы дать отпущение, на душу его снизошёл экстаз, и он долго оставался неподвижен, пока, наконец, не пришёл в себя и не продолжил исповедь.

И это же приключалось весьма многим, кто приходил к нему с той же целью: они заставали его в глубочайшем исступлении духа, полностью отрешённым от чувств.

[357] Позднее, году примерно в 1585, Антонио Галлонио пришёл на рассвете к блаженному старцу (ибо паче прочих ухаживал за ним) и обнаружил, что тот бездвижно лежит в кровати. Итак, подумав, что святой, возможно, наконец заснул после долгого бдения, а скорее даже молится в глубочайшем сосредоточении, Антонио в молчании, стараясь ступать как можно тише, вышел. Когда же рассвело, он вновь вернулся к Филиппу, а когда открыл окна, ему показалось, что тот при смерти: безгласен, бездвижен.

И вот, после того, как по его зову срочно явились отцы и врачи, то стали пытаться привести святого в чувство, используя всякого-рода средства, вроде прижиганий и раздражающих мазей, ибо возомнили, что его хватил удар. Поскольку же лечение почти никак не помогло Филиппу, но признаки жизни он всё-таки какие-то подавал, Джанфранческо Бордино уделил ему, как умирающему, таинство елеосвящения.

По свершении сего обряда Филипп сразу пришёл в сознание и, открыв глаза, воззрел на рыдающих отцов вокруг. Когда же кто-то из них сказал: «Плохо тебе наверняка было, отче», – он ответил: «Ничего худого со мной не случилось, кроме того, что вы сами мне причинили». Стало совершенно очевидно, что это был отнюдь не обморок, а исступление духа.

Впрочем, такое происходило с ним нередко, и, возможно, именно поэтому он был вынужден, собираясь ко сну, время от времени говорить: «Ступайте ныне, а если завтра найдёте меня мёртвым, похороните».

Ну а при священнодействии ему то и дело доводилось переживать сии божественные явления, чему свидетели те, кто прислуживал ему на литургии; особенно кардинал Оттавио Паравичино, который некогда, ещё будучи молод, в течение почти двадцати лет исполнял при нём обязанности алтарника, а также многие другие.

[358] Когда он отправлялся к Понтифику, то молвил отцам: «Молитесь за меня Господу, чтобы я не терял рассудка», ведь ему было известно по опыту, насколько трудно было в присутствии Наместника Христова сдерживать такого рода экстазы и порывы божественной любви.

Кроме того, он довольно часто поднимался в воздух всем телом, что подтвердил, среди прочих, Паоло Камилло, кардинал Сфондрато, который незадолго до ухода из сей жизни рассказывал Верховному понтифику Павлу V, как собственными глазами наблюдал слугу Божьего в молитве, парящего на несколько локтей над землёй, почти под самыми балками комнаты.

Джамбаттиста Модио, о котором мы выше упоминали, был поражён столь опасным недугом, что его жизнь висела на волоске. Тем временем явился Филипп, проведал его, а затем удалился в другую комнату – молиться о его выздоровлении Богу.

После полуночи несколько домочадцев хватились Филиппа и стали искать его, а когда нашли, оказалось, что он висит в воздухе, осиянный небесным светом. Увидев сие, они в изумлении воскликнули: «Скорей, бегом сюда!» На их крики сбежались все и узрели слугу Божьего, парящего под кессонами и озарённого сиянием свыше.

Спустя полчаса отец, придя в чувство, вернулся к больному и, возложив ему руку на голову, молвил: «Ободрись, не умрёшь» (ср. Суд. 6:23). Услышав сие, больной, утративший было голос, снова его обрёл и беседовал со святым так легко и непринуждённо, словно бы ничего худого не претерпел. В итоге через несколько дней он полностью выздоровел.

[359] В том же виде – вознесённого в молитве и окружённого ярчайшим сиянием– видел его и уроженец Рима Грегорио Озес прежде вступления своего в орден доминиканцев, о чём самолично засвидетельствовал.

Помимо того, порой он против своей воли переживал подобного рода экстазы и восхищения также в общественных местах, в церквях даже. Например, когда он однажды молился в Ватиканской базилике у гробницы апостолов, внезапно увидели, как, оторвавшись от пола (toto corpore), воспаряет вверх (причём одежды так облекали его, будто он стоял на коленях и касался земли), а затем возвращается на место. Однако, испугавшись, что окружающие могли заметить это, он тут же выбежал оттуда.

Поэтому, поскольку сие часто случалось с Филиппом, когда он с учениками приходил в какой-либо храм, то, почтив Всевышнего Молитвой Господней, а Божию Матерь – Ангельским приветствием, он сразу затем вставал, чтобы, замедлив, не впасть в божественное созерцание.

Ещё многие наблюдали, как он возносится в воздух во время священнодействия. Так, в киновии Торре-ди-Спекки, когда он также совершал Святую Мессу, несколько тамошних инокинь видели его парящим на высоте трёх-четырёх локтей над землёй.

А когда в церкви святого Иеронима то же самое увидела некая девочка, она тут же обратилась к матери и сказала: «Думаю, этот человек одержим: видишь, как он держится в воздухе?» А та ей: «Тсс, этот человек святой! Он пребывает в экстазе».

Также и Сульпиция Сирлети, не раз видев сие, подозревала то же самое, а когда пришла по своему обыкновению к святому на исповедь, то стыдилась признаться, как обстояли дела. «Я сказала…», – начала она, но от смущения не смогла молвить дальше. А Филипп ей: «Ну же, глупышка, ты ведь злословила меня?» Когда ж она кивнула, святой отец продолжил: «Так что же ты сказала?» А Сульпиция в ответ: «Вчера, когда вы служили мессу, я увидела, как вы поднимаетесь в воздух, и…» Тут слуга Божий, жестом призвав к молчанию, молвил: «Тише!» Но она закончила: «Тогда я сказала про себя: «Этот человек наверняка одержим». И тут Филипп, радостно ликуя и улыбаясь, воскликнул: «Да конечно, так и есть! Одержим!»

[360] А ещё весьма часто при богослужении вокруг его головы виделось божественное некое сияние.

Однажды он литургисал у главного алтаря нашей церкви и дошел до того места, где священник обычно поминает живых; тогда-то один из присутствовавших, сиенец Аурелио Баччи, увидел, что голову его окружает некое золотое сияние, которым он был увенчан, словно бы диадемой. Опасаясь, однако, что это может быть лишь обман зрения, он многократно отводил взгляд в сторону, но, вновь глядя на Филиппа, видел то же самое. Наконец, он протёр глаза руками и платком, но, осмотревшись, ни на ком другом не увидел ничего подобного сему сиянию или блистанию, которое, между тем, продержалось на голове Филиппа вплоть до того, как он принял Тело и Кровь Христовы.

Не раз также некая девочка лет двенадцати видела, как он при литургии в храме св. Иеронима парил над землёй, окутанный ослепительно-белым облаком; и хотя он был одет то в красное, то в зелёное, то в чёрное, взору её он всё равно представал белоснежным и блистающим.

Муцио Аккиллеи, о котором мы прежде упоминали, также время от времени видел, как во время литургического жертвоприношения лик его окружает золотое блистание.

[361] В те давние времена, когда Виченцо Лантери, архиепископ Рагузы, был юн, святой часто часто в шутку дёргал его за волосы или давал легонько тумака. Однажды оный Винченцо, встретив Филиппа, остановил его, схватив за правую руку, и почтительно облобызал её – и заметил, что она блещет ярче чистого золота и сияет яснее луча солнечного. Глубоко потрясённый сим зрелищем, он тут же помчался в Валличеллу, где подробно поведал о случившемся Томмазо Боццио, который подтвердил, что и другие наблюдали то же самое. Можно было бы привести ещё много подобных примеров, но время не ждёт, и мы сознательно их опускаем.

Помимо всех описанных нами даров, уделённых свыше Филиппу, что мы описали, стоит также рассказать о чудесных видениях и откровениях, коими Бог укреплял его почти каждую ночь. Однако мы отнюдь не намерены пересказывать их все, а приведём лишь несколько примеров, которые, насколько мы можем судить, могут оказаться наипаче душеполезны.

[362] Итак, прежде чем Филипп принял священный сан и ещё ничего на этот счёт не решил, он возносил к Господу горячайшие молитвы, прося открыть ему Свою волю. И вдруг перед рассветом предстал молящемуся в видении Предтеча Господень. Сие явление наполнило его таким восторгом, что он всем телом возликовал, а после непродолжительного исступления духа почувствовал, что не может помыслить ни о чём другом (как он сам потом доверительно рассказал кардиналу Федерико Борромео), кроме того, что призван в Рим ради спасения ближних и полнейшего отрешения от мирских страстей. Это же ему явственно подтверждали ещё двое [святых из сонма] блаженных духов. Поэтому, вняв откровениям, ниспосланным ему Богом, подкреплённым словами, услышанными им от АвгустинаГеттини (как уже говорилось выше), он всю свою жизнь оставался верен своему призванию.

Уже после рукоположения в священный сан молился он в навечерие Рождества вместе с Костанцо Тассоне и музыкантом Себастьяно, о которых говорилось прежде. И вдруг перед ним посреди алтаря предстал Иисус Христос в младенческом облике. Тогда, обратившись к своим товарищам, Филипп спросил: «Разве вы не видите младенца Иисуса на алтаре?» Когда ж те ответили, что ничего подобного не видят, он смолк и снова предался молитве.

[363] Когда Филипп однажды служил мессу, его духовный сын Чезаре Томмазо из Рипатрансоне, заметил, что после вознесения и освящения гостии он долго стоял неподвижно, прежде чем вознести чашу. Наконец по свершении таинства он с радостным и улыбающимся лицом вернулся в ризницу. Когда Томмазо доверительно спросил его о причине такового поведения, святой промолчал, лишь улыбнувшись. Однако тот ещё настойчивее расспрашивал, умолял, заклинал. В итоге отец, уступив его просьбам, сказал откровенно, что обычно во время освящения перед его духовным взором являлась слава блаженных. Однако он строго запретил сообщать кому-либо об этом.

[364] А ещё он по особой милости Божией созерцал души близких ему людей, когда они восходили на небеса. Среди них был и Марио Тозини, один из первых, кто вступил в Общество Пресвятой Троицы, человек, прославившийся чистотой нравов (его деяния описал Бонсиньорио Каччагуэрра). Так вот, как только он преставился от сей жизни, то немедля явился блаженному отцу среди глубокой ночи в видении и громким голосом призвал его раз, а затем снова: «Филипп, Филипп!» Когда же святой поднял взор, то увидел, как его душа, сияющая ослепительным светом, уносится ввысь и восходит во всеблаженные обители небесные. На следующее утро он получил весть о его смерти и узнал, что тот скончался в тот самый миг, когда явился ему. Именно это святой при случае поведал нескольким из своих учеников, когда рассказывал о святой жизни и благочестии Тозини.

[365] Винченцо Миниаторе, тоже один из первых членов того же общества, а также духовный сын Филиппа, проведя исполненное святости житие, почил, а в ночь, когда восходил на небеса, явился Филиппу, сияя необычайным светом. Поэтому наутро блаженный отец отправился к его жене и обратился к ней с такими словами: «Твой муж этой ночью постучал в мои двери и настоятельно поручил мне заботу о тебе и твоём семействе». С того самого дня Филипп, как уже было сказано, взял на себя заботу и попечение о её доме.

[366] Маркантонио Кортезелли из Комо, любимейший духовный сын святого отца, муж, всецело преданный молитве и прочим благочестивым трудам, многие годы с величайшим радением управлял хозяйственными делами капуцинов и, наконец, в доброй старости упокоился. Когда же его по христианскому обряду перенесли в храм святой Екатерины неподалеку от обители Милосердия, Филипп вместе с Антонио Галлонио и каким-то другим священником также отправился туда и, внимательно посмотрев на усопшего, заказал его портрет. На это обратил внимание священник и был озадачен, а Галлонио молвил: «Не удивляйся, ведь отец сказал мне, что сей самой ночью он видел душу Кортезелли, сияющую ярчайшим светом, и вёл беседу с ней часа четыре или пять, после чего она счастливо воспарила на небеса».

Кроме того, покойный был столь высокого мнения о добродетели и святости Филиппа, что открыто говорил Паоло Маджи, священнику и префекту Святого Пенитенциария: «Хотя ныне совсем не осознают, что Филипп за человек, но когда умрет, тогда, наконец, осознают».

[367] Элена де Массими, дочь Фабрицио, о котором мы многократно упоминали, блистала всяческими добродетелями. Тринадцати лет от роду она исполнилась пламенной любви ко Христу и, избрав Филиппа себе в духовники, почитала его чуть ли не как самого Бога и никогда не преступала его воли. Всякий раз, когда она обращалась мыслями ко Страстям Господним, заливалась слезами; к таинству Исповеди и Евхаристии она приступала не реже трёх раз в неделю, тоже не без обильных слёз; в молитве она черпала повседневную пищу для духа; а в смирении доходила до того, что считала себя самой ничтожной из всех; и считала, что нет ничего дороже и важнее, чем пострадать ради Христа и приобщиться к Его мучениям,– поэтому в последние дни своей жизни, благочинно укрепившись священным Напутствием, она увидела Иисуса Христа, Который окропил её душу Своей драгоценной Кровью, и, получив предсказание о дне своей смерти, она в конце концов с великим ликованием духа преставилась к Жениху. Так вот, в самый миг преставления Филипп увидел, как ангелы спускаются, а затем несут её душу на небеса, и слышал, как те же ангелы воспевают псалмы на еврейском языке, о чём он сам напрямую поведал Цезарю Баронию.

[368] Наконец, все, кто был близок слуге Божию, имели уверенность в том, что никто из его духовных чад не покинул этот мир без того, чтобы он тотчас же о том не узнал. Помимо же тех, о ком мы уже говорили, он видел, как в миг кончины восходили на небеса Лавиния де Рустичи, первая жена Фабрицио де Массими; её дочери Элена и Сколастика, которые провели достохвальное и благочестивоежитие в римской киновии Торре ди Спекки; Патрицио Патрици и Вирджилио Крешенци. Чтобы утешить сыновей последнего и развеять всякую скорбь, святой молвил: «Будьте спокойны: ваш отец на небесах– заверяю вас в этом». И он не раз повторял эти слова.

Помимо оных дано ему было увидеть преставление на небеса также множество других его духовных чад, но, стремясь к краткости, мы их здесь не упоминаем. Однако сам он ясно дал понять кардиналу Федерико Борромео, что сие было ему в высшей степени привычно. По этой причине он часто говорил, что словами невозможно выразить, насколько прекрасны души тех, кто умирает в Господе.

И было всем столь хорошо известно и ясно, что Филипп получил сей дар от Бога, что Джанантонио Луччи, утратив мать, открыто попросил его, помолившись, узнать у Господа о её участи. Ну и после молитвы святой молвил ему: «Можешь радоваться от всего сердца: мать твоя на небесах». Услышав сие, Луччи не смог сдержать слёз от счастья. То же самое Филипп заявил при кончине его отца и, словно обосновывая свои слова, добавил: «Со мной случилось то же самое, что и некогда при кончине моего отца». Из чего ясно можно понять, что отец Филиппа достиг райского блаженства, и сие – кто бы усомнился! – следует приписать молитвам и заслугам столь великого сына.

[369] Упоминавшийся нами выше Джованни Анимучча, выдающийся знаток музыкального искусства и капельмейстер Ватиканской базилики, ежедневно захаживал в наш Ораторий, приводя с собою множество певчих, которые по завершении проповедей, исполняли обычно священный гимн. Когда же он вверил себя руководству Филиппа, то так возлюбил чистоту душевную и телесную, что с того дня и до самой смерти обращался со своею женой, как с сестрою. И вот ещё какую особую милость он обрёл от Бога: в течение почти что всей жизни его терзали муки духовной мнительности (scrupulorum molestia), но когда его постигла последняя болезнь, почувствовал полное освобождение от терзаний и почил в полнейшем спокойствии.

Случилось так, что спустя три года после его кончины некий португалец Альфонсо на закате выходил из Оратория св. Иеронима. И вдруг прямо на улице явился ему Анимучча и дружелюбно спросил, завершились ли в Оратории духовные упражнения. Альфонсо ответил утвердительно, даже не задумавшись, что Анимучча уже давно умер. Тогда Анимучча добавил: «Скажи, пожалуйста, отцу Филиппу, – продолжил тогда Анимучча, – чтобы он вознес за меня молитву ко Господу». Сказав это, он скрылся из виду.

Когда же до Альфонсо дошло, что к чему, мысль о том событии привела его в ужас, и он поспешил к святому, чтобы рассказать о случившемся. Он же велел ему на следующее утро публично рассказать обо всем в Оратории. Затем Филипп сделал пожертвования во многих храмах Города, чтобы там отслужили мессы за душу Анимуччи, и распорядился свершить торжественную литургию в его память в храме св. Иоанна общины флорентинцев. Когда жё всё сие было исполнено, он открыто и публично объявил в Оратории, что Анимучча вышел из Чистилища и достиг Рая.

[370] Филипп прозревал не только души умирающих, но и живых. Поэтому он часто говаривал о св. Игнатии, основателе Общества Иисусова, что внутренняя красота сего святейшего мужа столь велика, что сияет даже на его лице; и утверждал, что наблюдал, как его лик лучится божественным светом. То же самое говорил он и о св. Карле: мол, видел лицо его как лицо ангела (ср. Деян. 6:15).

Кроме того, он видел блистание необычайного света на лице некоего юноши, одного из своих духовных сынов, имя кому было Джамбаттиста Сарачени, который впоследствии вступил в Орден проповедников и принял имя Петра Мученика. Причём, отличившись выдающимися добродетелями, он достиг высших должностей в этом ордене и, назначенный Генеральным Викарием, увенчал святое своё житие соответствующим концом.

Кроме того, Филипп неоднократно примечал, как сверкают глаза и лица у некоторых монахов-картезианцев, когда они возвращаются с молитвы.

[371] При этом, если для утешения Филиппу было дано видеть небесных духов и души праведников, то для своей и других пользы – также злых духов.

В ту пору, когда он жил в обители Милосердия, предписал он Джанантонио Луччи изгнать беса из одной одержимой, а вдобавок выхлестать её бичами. И вот на следующую ночь злой и гордый дух предстал взору Филиппа в ужасном обличии и наполнил его комнату таким зловонием, что Божий слуга ещё долгое время его потом ощущал.

Был он как-то раз в Оратории при обители Милосердия, и находился там при нём среди прочих Габриэлло Палеотто. Когда по обычаю пошла беседа о божественных предметах, Филипп внезапно встал и молвил: «Ого! Злой бес пытается войти к нам. Братья, падите ниц и Богу молитесь!» Затем он и сам преклонил колени и, подняв десницу, отразил многогнусного супостата крестным знамением со словами: «А не войдёшь ты сюда!» Едва он это сказал, враг сразу исчез из виду, и можно было спокойно вернуться к прерванным духовным упражнениям.

Однажды блаженный отец по обычаю своему сошёл в храм, и вдруг явился пред ним премерзостный обманщик, приняв облик мальчика шести-семи лет, который держал в зубах платок и хихикал. Тогда святой, строго воззрев ему в лицо, велел убираться прочь; и, едва прозвучали эти слова, бес исчез, словно дым (ср. Пс. 67:3). В это время там случайно оказался Галлонио, и Филипп спросил его, заметил ли он мальчика, а когда тот ответил утвердительно, отец молвил: «Знай же, что это был не мальчик, а бес, который, вне всякого сомнения, замышлял что-то худое».

[372] Проходя мимо терм Диоклетиана, Филипп увидел на древних оных сводах злобного беса в юношеском облике и, внимательно к нему приглядевшись, заметил, как он, то и дело меняя свой облик, представляется то молодым, то старым, то прекрасным, то уродливым. Тогда святой во имя Господа повелел многогнусному хитрецу немедля исчезнуть, и, едва произнес эти слова, тот растаял в воздухе, оставив после себя вокруг препротивный запах.

А запах тот был как бы серный, и хотя чаще всего его ощущал только сам Филипп, иногда и другие обоняли его наравне с ним. Так, например, после того, как он однажды возложил на одержимую руку, то она от сего прикосновения пропиталась столь тяжёлым запахом, что он чувствовал его несколько дней и не мог избавиться от него, хотя использовал мыло и другие подобного рода очищающие средства. Поэтому он давал понюхать эту руку многим своим ученикам, чтобы, ощутив сие зловоние, они изо всех сил избегали заразы греха.

[373] И вообще, диавол столь люто ненавидел его, что, едва он приступал к благочестивым трудам, обязательно подвергался особо злобному противодействию. Так, во время ночной молитвы враг предстал перед святым в грозном и ужасном обличии, но он, призвав на помощь Матерь Божию, тут же сего разнузданного наглеца прогнал.

Однажды он уединился для молитвы в верхней части своей комнаты, однако злой дух, не в силах этого снести, стал бросаться нечистотами и замарал ему одежду. В другой раз он пытался придавить его тяжеленной доской; часто ещё, когда он болел, гасил ему лампу, а ещё чаще в его комнате раздавались страшные шумы, так что Галлонио, живший ниже, то и дело был вынужден прервать сон и мчаться к Филиппу, но как бы внимательно он ни осматривал всё вокруг, ничего не видел, из чего с полной ясностью заключал, что сие было бесовскими проделками. Ну и сам святой нередко молвил: «Этой ночью бес пытался меня застращать, но я призвал Богородицу, и Она спасла меня».

[374] Поскольку же на долгом опыте Филипп с Божией помощью научился, что между истинными случаются и ложные видения, всякий раз, когда заводил о них речь, повторял общее правило святых отцов: не следует необдуманно доверять видениям. И хотя он сам чрезвычайно часто испытывал озарения ума и восторжения к Богу, однако, когда они случались на виду, очень огорчался из-за них, ведь (как сам говорил) здесь кроется большая опасность. По этой причине, если Бог всё-таки ниспосылает видения, лучше бы они случались подальше от свидетелей, а держать их следует в строжайшей тайне.

Также он добавлял, что видения, как истинные, так и ложные, случаются время от времени даже с теми, кто их отнюдь не ищет; поэтому никто, каким бы он ни был чужд им душою, не застрахован от прелести.

Помимо того он молвил, что трудно, испытать какое-нибудь сверхъестественное видение и не возгордиться, однако ещё труднее думать, что недостаточно достоин его, а наитруднейшее – счесть себя недостойным совершенно и усладе видений предпочесть терпение, смирение, послушание. Более того, те видения и откровения, которые не приносят никакой явной пользы ни Церкви, ни самим их получающим, ни другому кому-нибудь, следует считать совершенно ничтожными.

Он старался втолковать – особенно тем, кто принимает исповеди, – что не следует легко верить откровениям, [о которых рассказывают] кающиеся, особенно женщины, ведь нередко кажется, что [эти переживания]приносят пыл духовный, но чаще всего он быстро проходит и пропадает; и многие, гоняясь за подобного рода духовными отрадами, потерпели плачевное крушение.

[375] По этой самой причине он часто наставлял своих учеников отгонять насколько возможно таковые [видения] от себя, заверяя, что тем самым они не оскорбят Бога, ведь это, по его словам, один из способов отличить истинное видение от ложного. Поэтому, когда однажды он начал в Оратории проповедь и внезапно почувствовал некий порыв духа, то сделал над собой огромное усилие, чтобы не впасть в экстаз. Когда же он более не мог продолжать речь, ударив себя по бедру, молвил: «Кто ищет видений и экстазов, тот совершенно не знает, чего ищет!» Затем, разразившись слезами, он был вынужден покинуть помещение.

В другой ещё раз, когда Джанфранческо Бордини там же в Оратории, воспользовавшись случаем, заговорил на ту же самую тему, Филипп после его речи поднялся на кафедру и заявил, что хочет кое-что добавить к только что сказанному. Затем молвил: «Я лично знал одну весьма набожную женщину, которая долгое время непрестанно испытывала экстазы, которые Бог у неё в конце концов отнял. Скажите же, в какую пору, по-вашему, я ценил её выше: когда она испытывала экстазы и восхищения, или же когда была их лишена? Так вот, мне она казалась куда выше, когда была лишена их». Сказав это, он сошёл с кафедры и удалился.

[376] Услыхал он как-то раз, что некоей девице, терциарке (как говорят) доминиканского ордена, часто является Господь, а ещё чаще – св. Екатерина Сиенская. Когда его спросили, как, по его мнению, следует к этому относиться, он ответил: «Женщины легко поддаются обману; так что накажите ей, дабы всякий раз, когда ей предстают такого рода образы, она полностью отвергала их, вменяла в ничто и презирала их. Более того, пусть плюнет в лицо любому, кто явится ей в видении!» А поскольку девица соблюдала сие правило, как если бы оно ниспослано было с небес, то получила от сего немалую пользу.

Франческо Марии, известному под прозванием Феррарец (мы упоминали его выше), привиделась ночью Богородица Дева, осиянная небесным светом. Когда же он утром рассказал об этом Филиппу, святой молвил: «Та, кого ты видел, была никакая не Богородица, а злой бес; поэтому, если снова придёт, плюнь в неё». На следующую ночь перед ним опять предстала мнимая «дева», он же, помня наказ, плюнул в лицо ей, и призрачный морок мгновенно исчез. Вскоре после того, когда он пребывал в молитве, перед ним действительно явилась Матерь Божия, а когда он собрался было плюнуть в Неё, Дева молвила: «Плюнь, если сможешь». Он попробовал, но язык и нёбо его рта настолько пересохли, что он никак не мог собрать слюны. Тогда молвила ему Богородица: «Ты прекрасно послушал совета отца», – и оставила его, преисполненного невероятной радости.

[377] Антонио Туччи, врач, которого мы упоминали в другом месте, проведывал тяжелобольную инокиню, отличавшуюся святостью жизни. И довелось ему однажды застать её в состоянии, когда дух её полностью был восхищен к Богу. Когда же она пришла в себя, то, обратившись к Туччи, молвила: «Я только что видела тебя в раю. О, как прекрасен ты был!» Услышав сие, он пошёл к Филиппу и рассказал ему обо всём, а в тот же день впал в болезнь. Она день ото дня становилась всё тяжелее, и враг рода человеческого, дабы его обмануть, приняв вид врача, часто его навещал и заверял, что он непременно выздоровеет и долго ещё проживёт. Туччи же пересказал это Филиппу, который захаживал к нему каждый день. Он же, распознав дьявольскую уловку и предвидя будущее, прямо заявил ему, что то был никакой не врач, а бес. Итак, когда обман оказался разоблачён, Антонио полностью подчинился воле Божией и через несколько дней завершил благочестиво и похвально прожитую жизнь сообразною ей смертью.

На этом примере блаженный отец обычно наставлял своих учеников: когда при болезни становится хуже, отнюдь не следует легко верить видениям и откровениям, особенно тем, в которых обещается долголетие, ибо чаще всего это лишь прелесть бесовская и уловки хитроумного обманщика, который сладостной надеждой бесчестно силится ввести несчастных смертных в заблуждение, чтобы они дошли до последнего издыхания неподготовленными.

[378] Маттиа Маффеи, священник и ученик Филиппа, исцелённый им от тяжкого недуга (о чём мы в свое время расскажем), на следующую ночь после чудесного выздоровления увидел сон, вполне заслуживающий внимания и весьма любопытный. Итак, привиделось ему, что идёт он, ведомый Филиппом, по обширному полю, а там –бесчисленное множество князей и владык, разряженных в пурпур и злато. А в тот самый миг, как он воззрел на них, всё сие великолепие вспыхнуло пламенем и сгорело. Между тем, огромное сонмище бесов заполнило всё[поле], а один из злых духов, [зацепив Маффеи] крюком, принялся изо всех сил тащить его в пламя.

Когда же он мужественно защищался от супостата, Филипп любовался этим зрелищем, словно бы оно доставляло ему несравненную радость, а в конце концов, схватив его за руку, молвил: «Молодчина, Маттиа, держись!» – и повёл его через непролазные заросли терний, причём сам святой муж проходил через острейшие колючки без вреда для себя, а Маффеи, которого он тащил, выл от сильной боли. Затем Филипп вывел его на другой луг, чрезвычайно прекрасный, за которым плавно возвышался некий холм, где на краю виднелись три ангела в драгоценных одеждах. Двое из них держали зажжённые свечи в канделябрах, а третий нёс в руках пред собою Крест. За ними следовала огромная толпа дев, вдов и замужних женщин, многие из которых воздавали Филиппу положенную честь, а некоторые ласково зазывали Маффеи пойти вместе с ними, он же от страха не осмеливался произнести ни слова, а святой на это отвечал: «Ещё не время, ведь он ещё не вполне хорош».

А сонм блаженных шёл по дороге, обсаженной по обеим сторонам цветущими деревьями, на вершинах которых сидело множество крылатых малышей, которые там-сям отламывали усыпанные цветами веточки и посыпали ими проходящую толпу, одновременно сладко напевая «Gloria in excelsis Deo» (Слава в вышних Богу) и другой гимн – «Jesu corona Virginum» (Иисусе, венец дев). Наконец, когда счастливое воинство взошло на вершину холма, вступило оно в некий ослепительно блистающий дворец. Но тут Маффеи пробудился, и сновидение исчезло.

[379] Итак, утром, едва рассвело, он подался к Филиппу, чтобы, по обыкновению, очистить свою совесть [в таинстве исповеди]. Но не успел он и слова сказать, как святой спросил его, верит ли он в сны. Тогда-то Маффеи, воспользовавшись случаем, стал рассказывать о том, что было в ночном видении. А отец с суровым видом тут же молвил: «Кыш! Кто стремится к раю, тому следует быть добрым и честным христианином, а снам верить не следует».

Он часто повторял такую мысль: «Тех, кто пытается летать без крыльев, нужно за ноги тянуть к земле, чтобы не впали они в силки диавола»; и сими словами он прозрачно намекал на тех, кто гоняется за видениями, снами и тому подобным.

ГЛАВА XXVII. КАК БЛАГОДАРЯ ПРОРОЧЕСКОМУ ДУХУ ФИЛИПП ПРЕДСКАЗЫВАЛ МНОГИМ СМЕРТЬ, ИСЦЕЛЕНИЕ И ВСЯКОГО РОДА ДРУГИЕ ЖИЗНЕННО ВАЖНЫЕ СОБЫТИЯ

[380] Что ещё отличало Филиппа, так это дар пророческий: он и будущее предсказывал, и происходящее вдали видел, и тайны сердец прозревал. Однако, чтобы не превысить намеченного объёма книги (ведь по непреложному свидетельству многих, на эту тему можно было бы написать целые тома, а Святая Конгрегация Обрядов открыто провозгласила о Филиппе: «В даре пророчества не найдено равных ему»), мы выбрали лишь несколько [примеров], по которым легко понять, сколь великой [прозорливостью] озарил его Бог. Начнём, пожалуй, с тех случаев, когда Филипп предвозвещал смерть.

Костанцо Тассоне, которого мы упоминали в другом месте, был вызван из Милана в Рим Его Святейшеством понтификом Пием V и, будучи глубоко предан Святому Отцу, безотлагательно отправился к нему, а остановиться намеревался в обители Милосердия. И вот некто, увидев его из окна, тут же примчался к святому и молвил: «Костанцо идёт к тебе, отче». Филипп тогда велел двум юношам, Оттавио Паравичино и Джерманико Фидели, улечься по подобию мёртвых в гробу на пороге двери, которой должен был войти Костанцо. Потрясённый сим зрелищем Тассоне попросил не заграждать прохода, однако ни тот, ни другой не двинулись с места, пока Филипп не повелел им. Когда же они наконец поднялись, Костанцо бросился в объятия Филиппа, но вскоре после этого его внезапно поразила болезнь, и через пятнадцать дней он блаженно почил.

[381] В Чистый Четверг Джананджело Кривелли в полном здравии пришёл к Филиппу, чтобы приступить к таинству исповеди, а отец, всмотревшись ему в лицо, молвил: «Будь готов, сыне; Бог чего-то требует от тебя». На что Кривелли тут же ответил: «Что Ему угодно, то да сотворит (1 Цар. 3:18), а я всё охотно приму из руки Его». Тогда святой: «Однако же, если Бог ниспошлёт тебе что-то чрезвычайно тяжкое, снесёшь ли ты сие со спокойной душою?» – «Снесу с полнейшим спокойствием, – последовал ответ, – с помощью благодати Его». «Ну тогда давай, – молвил Филипп, – готовься душою, ибо в пасхальные праздники Бог призовёт тебя». Выслушав сии слова, Кривелли ушёл, а в тот же день его охватила горячка, и через три дня он преставился.

Однажды утром святой призвал Франческо де Молара и спросил: «Что бы ты сделал, если бы твоя жена умерла?» Поскольку же он сказал, что не знает, что будет в этом случае делать, Филипп продолжил: «Ну так подумай, что будешь делать, если у тебя умрёт жена». И не прошло даже десяти дней, как его жена (а была это Фульвия де Кавальери, отличавшаяся до того отменным здоровьем), заболела острой горячкой и в течение пятнадцати дней умерла.

[382] Как-то раз заболел Джироламо Корделла, славный врач и сердечный друг Филиппа, поэтому его жена срочно послала к блаженному отцу человека с вестью о болезни мужа и просьбой усердно о нём молиться ко Господу. Однако не успел вестник ещё подняться по лестнице и ничего не сказал, как Филипп молвил: «Бедный Корделла! Ведь он умирает: пора ему». Все присутствующие пришли в изумление, ведь о том, что происходило с Корделлой, ещё и слыхом не слыхивали. Ну а когда вестник тут же доложил о его недуге, Филипп снова: «Бедный Корделла!  Течение жизни его завершилось; скоро уйдёт он». Тогда спросили святого: «Что ж тогда, отче, если тело его уже обречено, может, постараемся хотя бы душе его пособить?» А святой им на то со свойственной ему [горячностью]: «Конечно-конечно! С величайшей охотой!»

Врач проболел восемь дней, и когда Галлонио и Консолини, придя в утренних сумерках, внесли светильник, он молвил: «Итак, Корделла умер. В такой-то час ночи, не так ли?» Но, смекнув, что они не могли об этом ничего знать, перевёл разговор на другую тему.

Между тем послали человека подробно узнать, что происходит, и обнаружилось, что Корделла испустил дух ровно в тот час, который назвал Филипп. И вот о чём ещё нельзя тут умолчать: позднее он признался кардиналу Агостину Кузано, что был рядом с Корделлой, когда тот умирал, хотя и не покидал в это время своей комнаты.

[383] Оринтия Колонна, супруга Помпео Колонны, была женщиной весьма славной как родовитостью своей, так и благочестием, ибо она часто хаживала в богадельню св. Иакова, где по человеколюбиво всячески заботилась о несчастных неизлечимых. И вот сама она заболела, и хотя проведывали её самые опытные из врачей, все они в один голос утверждали, что недуг её не представляет никакой опасности. А она, не слишком доверяя обманчивому суждению врачей, настояла, чтобы к ней непременно привели Филиппа.

Он пришёл и много беседовал с нею о духовных предметах, затем омочил палец в святой воде, начертал ей на лбу знамение Креста, а затем, посоветовав непрестанно размышлять о Страстях Господних, удалился. Однако, выходя из дому, он случайно столкнулся с врачами и молвил им: «А Оринтия-то тяжело больна!» Услышав это, все рассмеялись. На что Филипп им: «Вот вы смеетесь, а я заверяю вас, что в такой-то день она умрёт!» – и это было встречено с ещё большим смехом. Однако предсказание отнюдь не преминуло сбыться: именно в тот самый день, что он предрёк, Оринтия испустила дух.

[384] Элена Чибо и муж её Доменико Мадзеи заболели одновременно, поэтому Тамирия Чеули, мать Элены, поспешила к Филиппу и горячо просила его молитв о болящих, ибо, как она говорила, боялась, что лишится обоих одновременно. А святой молвил: «Отнюдь, отнюдь; одного из них достаточно». Как он сказал, так и стало, ибо Доменико от той болезни умер, а Элена выздоровела и, отказавшись от мирских забот, приняла иноческий сан.

Виттория Чибо, родная сестра этой самой Элены, пришла к Филиппу, дабы очистить совесть в таинстве исповеди, а отец спросил её: «Когда ты в последний раз навещала свою сестру Винченцу? (Та жила в святой обители Торре-ди-Спекки). А та в ответ: «Давно уже». На что святой муж ей: «Что ж, почаще теперь её наведывай, ибо она скоро умрёт». Прошло всего несколько дней после сих слов, и Винченца, обычно здоровая и крепкая, внезапно слегла с сильной горячкой и через восемнадцать дней умерла.

[385] Марчелло Ферро, собираясь в скором времени покинуть Рим, встретил Филиппа, и святой ему: «Как дела, Марчелло? Куда направляешься?» А тот сказал, что готовится к отъезду, так как обещал сие кардиналу Гамбаре, господину своему. Тогда Филипп, уставив на него взор, поднёс руку ко рту (он молился и явно сдерживал духовный порыв) и молвил: «Не уезжай, ведь скоро умрёт твой отец, и тебе не подобает его покидать, но быть при умирающем». Услышав сие, Марчелло остолбенел, ведь его отец Альфонсо был телесно здоров и полон сил, даже ещё не слишком стар. Однако он сразу поверил предостережению и решил не ехать. Итак, невдолге Альфонсо впал в горячку и через пять дней – то есть на двадцатый день после Филиппова предсказания – преставился от сей жизни. Позже слуга Божий неоднократно говорил Марчелло: «Видишь, как важно было тебе остаться в Городе?»

В 1594 году, 1 августа, Алессандро Крешенци, будучи в добром здравии, пришёл к блаженному отцу. А отец ему и молвит сразу: «Готовься; ты скоро умрёшь». И предсказание сбылось: шестнадцатого числа того же месяца Алессандро расстался с жизнью.

Болел Гуильельмо Букка, римлянин, а Филипп сказал его родному брату Джанфранческо: «Твой брат умрёт, но тебе не стоит скорбеть об этом, ибо так для него будет лучше». Ну а как он предсказал, так именно и случилось.

[386] [Похожий случай был] и с Вирджилио Крешенци, когда он заболел. Хотя поначалу ничто не предвещало никаких осложнений и опасности, однако Филипп, навещая его, прямо сказал его жене Костанце, что нужно принять волю Божию, и, услышав сие, она весьма взволновалась. Поскольку же ей была прекрасно известна святость сего мужа, она отдалилась с ним в другую часть дома и там без свидетелей кинулась ему в ноги, обливаясь слезами, упрашивая и заклиная его вымолить у Господа жизнь и здоровье для мужа. Но святой отец молвил: «На то воля Божия. Разве ты желаешь ему чего-то иного, помимо спасения души?» Когда затем, помимо самой Костанцы, дети её попросили о том же, святой с полнейшей откровенностью сказал, что так для его души будет лучше.

Мало того, вернувшись домой, Филипп несколько раз повторил Марчелло Вителлески, что не видит никакой возможности молиться за выздоровление Вирджилио, ибо изнутри его наполняет твёрдая убеждённость, что для спасения его лучше всего будет [умереть сейчас].

В итоге, когда больной был уже при смерти, а его сын Джакомо Крешенци пришёл за Филиппом, тот сказал: «Я точно знаю, почему Бог призывает твоего отца сейчас, и после его кончины я поведаю это тебе без утайки». Что затем и исполнил.

[387] Очень похожим образом он поступил, когда умирал Патрицио де Патрици. Ибо когда тот занемог, как думали, совсем пустячно, и, по суждению врачей, ничто не указывало на лихорадку, Филипп, однако, едва пришёл к нему, велел укрепить его Святым Причастием и привести затем все дела в порядок. В связи с этим жена Патрицио, немало раздражённая сей чрезвычайной поспешностью, воскликнула: «Этот старик бредит!» Да и сам Патрицио, хоть обычно был полностью Филиппу послушен, молвил: «Мне тоже кажется, что на этот раз отец слишком уж торопится». События, однако же, показали, насколько необходима была спешка, поскольку, как только Патрицио благочинно принял церковные таинства и устроил дела, он немедля преставился от жизни. Ну а поскольку сей муж многославный ещё славнее был своей христианской добродетелью, Филипп так почитал его святую жизнь и нравы, что после его смерти даже вверял себя его молитвам.

[388] Дезидерио Консальви из доминиканского ордена тяжко мучился смертоносной лихорадкой, сопровождавшейся бредом, и все уже отчаялись в его выздоровлении; а в то самое время и в той же обители болел – не так, впрочем, тяжело – Франческо Бенчини, из того же ордена. Филипп навестил их обоих, но сначала подошёл к Бенчини и молвил: «Он наверняка умрёт», -  а после поднялся к Консальви и, возложив на ему на голову руки, тут же привёл его в сознание. Затем молвил: «Не теряй надежды – поправишься». На что тот: «Надежда моя на тебя, отче; молись за меня и о здоровье моём!». Наконец перед уходом Филипп добавил: «Держись, ты точно поправишься». И не вотще прозвучало сие обещание, ибо Консальви вопреки всеобщему мнению выздоровел, а Бенчини по прошествии нескольких дней почил.

[389] Наконец, точно таким же образом он предсказал смерть кардинала Карла Борромея.

Так вот, когда Чекколино Маргаруччи, священник из Сан-Северино, принятый по ходатайству Филиппа в свиту оного святого кардинала, возвратился из Милана на нескольких месяцев в родные края и вознамерился, снова через посредничество Филиппа, испросить нечто у своего господина, блаженный отец прямо ему ответил, что отнюдь не стоит об этом хлопотать, поскольку в то время, пока он будет собираться в Милан, случится нечто такое, после чего ему незачем будет возвращаться к господину. Хотя поначалу Маргаруччи совершенно не понял смысла этого ответа, но прекрасно уразумел всё, когда, уже собираясь отбыть в Милан, получил весть о смерти святого кардинала. А между тем Филипп написал ему об этом за месяц до того, когда на болезнь св. Карла не было ни малейшего намёка. Затем, когда Маргаруччи приехал в Рим, Филипп, как только увидел его, спросил: «Разве тебе не было предсказано, что случится нечто такое, что избавит тебя от нужды возвращаться к своему господину?»

[390] Но чтобы никто не подумал, будто Филипп выступал лишь вестником смерти, весьма целесообразно будет рассказать и о тех, кому он предсказал выздоровление, хотя они уже стояли на пороге смерти.

Кардинал Франческо Сфорца страдал от гнилостной лихорадки и резких болей в животе; и уже миновало двадцать дней, в течение которых он мучился жесточайшими головными болями и тошнотой, пока не дошёл в итоге до того, что [в предвкушении смерти] он укрепился всеми таинствами Церкви, а сверх того был уже готов и собороваться. Между тем его мать, Катарина Сфорца, послала гонца к Филиппу, коему передала свечу с просьбою вымолить у Господа выздоровление кардиналу. А святой, немножко помедлив, вскоре велел ей успокоиться и заверил, что кардинал не умрёт. Что и подтвердилось на деле.

[391] Точно то же самое случилось с Микеле Меркати, врачом чрезвычайно выдающегося дарования и одним из самых дорогих святому мужу людей. Хотя тяжёлая болезнь чуть не свела его в могилу, Филипп непрестанно вновь и вновь повторял его отцу, Пьетро Меркати: «Не сомневайся, твой сын будет жить». Когда же тот позднее не без глубокой скорби сказал: «Ну видишь, отче, до чего дошло: ему остались считанные мгновения!», Филипп возразил: «Разве тебе ещё не было предсказано? Не сомневайся, он не умрёт. Знай: Бог ещё не призывает его, но оставляет с нами на некоторое время». Так и произошло: оправившись от болезни, он прожил ещё одиннадцать лет и стал врачом Климента VIII; а в итоге Филипп предсказал ему смерть, точно так же, как прежде – жизнь.

Заболел Джамбаттиста Альтовити, причём столь тяжело, что все врачи уже в нём отчаялись, однако святой помолился Богу о его исцелении. Затем, призвав Таруджи, он молвил: «Поди к Джамбаттисте и скажи от моего имени, что он не умрёт, а завтра будет чувствовать себя лучше». И случилось именно так, как было предсказано.

[392] Бартоломео Дотти из Модены страдал от непрекращающейся лихорадки и дошёл до того, что, приведя в порядок все свои дела, уже готовился к смерти, а его домочадцы бодрствовали при нём. Поскольку же он занимал какую-то должность в Апостольском дворце, доход от которой поступал только при жизни, его племянник пришёл к Филиппу и горячо просил его вознести молитвы к Богу за исцеление дяди, ведь со смертью его [семья] лишилась бы должности и доходов от неё не без великого ущерба для хозяйства, а он уже рассчитывал, что эта должность перейдёт к нему [при жизни дяди]. На что святой муж молвил: «Ступай, ибо ныне твой дядя выздоровеет, но какая бы болезнь его ни поразила впоследствии, она непременно окажется смертельной. А с должностью ничего не выйдет». Короче говоря, Дотти выздоровел, спустя четыре года вновь заболел, умер, а вместе с ним была потеряна [для семьи] и его должность.

[393] Олимпия дель Неро, жена Маркантонио Вителлески, пылала в столь страшной лихорадкое, что за один день у неё случилось три приступа. Поэтому самые опытные врачи утратили всякую надежду на её исцеление, и даже Джироламо Корделла открыто заявил, что с тех пор, как он приступил к занятиям медициной, ему попались только трое больных с таким же недугом, и никому из них не удалось помочь никакими лекарствами. Однако Филипп велел всем хранить мужество и сказал, что попытается уговорить Бога, дабы не случилось так, чтобы, лишившись превосходной родительницы, пропала куча детей да и всё семейство. И не тщетным оказалось его обещание, ведь с того дня Олимпии стало лучше, а спустя несколько дней она полностью выздоровела.

[394] Когда Джироламо Памфили ещё не получил кардинальского сана, а был аудитором Римской Роты, заболел он смертельной болезнью. Филипп навещал его ежедневно, утром и вечером, а однажды, побуждаемый Духом Божиим, крепко обхватил его голову руками и, сотрясаясь, как обычно в таких случаях, помолился малость, а затем молвил: «Будь спокоен, не сомневайся; пока отнюдь не умрёшь». Итак, с того дня он пошёл на поправку и спустя совсем не долгое время выздоровел и окреп.

Тот самый кардинал свидетельствовал, что то же произошло с его племянником Алессандро. Когда он чрезвычайно тяжко болел и уже не оставалось никакой надежды на его исцеление, Филипп пришёл к нему и, возложив на него реликвии каких-то святых, помолился немножко, а затем, как обычно, молвил: «Бояться нечего». И едва прозвучали эти слова, больной сразу почувствовал облегчение и вопреки общим опасениям выздоровел.

[395] Однажды блаженный отец пришёл к Фаустине Ченчи, жене Карло Габриэлли, в исцелении которой врачи уже отчаялись. Возложив ей на голову руки, он помолился Богу, а затем сказал: «Не сомневайся: ты не умрёшь». На что она молвила: «Для меня уже все кончено». Отец снова: «Будь спокойна: заверяю тебя, что сейчас ты отнюдь не умрёшь». И обещание оказалось не тщетным, ибо через несколько дней она выздоровела.

Костанца дель Драго также оказалась почти на пороге смерти, когда слуга Божий, придя к ней, молвил: «Не сомневайся, в скором времени ты явишься в церковь св. Иеронима». Так именно и случилось: более того, благодаря этому случаю, она стала исповедоваться у Филиппа.

Ещё и жена Франческо Букка, римлянина, находилась на грани смерти, и уже пригласили тех, кто должен был вынести ее тело. Между тем, явился Филипп и, приложив к умирающей реликвии святых, малость помолился за неё Господу. Затем он обратился к мужу и молвил: «Жена твоя не умрёт». И слово сие исполнилось к изумлению всех, кто только что видел её в предсмертном состоянии.

[396] Джанантонио Луччи, о котором уже не раз говорилось, по дороге в Рим, упав с лошади, сильно разбил голову, вывихнул лопатку и едва не умер прямо на месте. Ему было уже за шестьдесят, у него началась горячка, отчего, по мнению врачей, состояние его было весьма опасным. Итак, сходили за Филиппом, и когда Луччи увидел его, то, исповедавшись, попросил его вознести Богу молитвы о его исцелении, ведь хоть он и не боялся смерти, однако хотел привести свои дела в порядок, как прежде намечал. Ну и святой тогда крепко обнял его и сказал: «Не сомневайся, всё устроишь, как хотелось; и времени хватит, чтобы надлежащим образом составить завещание». В тот же миг больному стало лучше, а затем, вопреки всем ожиданиям, через несколько дней он оказался совершенно здоров и пережил даже самого Филиппа.

[397] Почти то же самое слуга Божий сказал Джанфранческо Бернарди, пресвитеру Конгрегации. Он уже принял таинство елеосвящения и, казалось, вот-вот должен был умереть, однако, как предсказал Филипп, вопреки всем ожиданиям выздоровел.

Также и Аньезине Колонне, женщине столь же знатной, сколь и благочестивой, в чьём исцелении все уже отчаялись, он молвил: «Не сомневайся, ты не умрёшь», и вышла так, как было предсказано.

Однажды блаженный отец пришел к Джамбаттисте Кривелли, тяжко страдавшему от лихорадки, а поскольку тот боялся [нового] приступа, Филипп сказал ему: «Не сомневайся, он не повторится», и, как он сказал, лихорадка оставила больного.

Итак, каждый, кому Филипп предсказывал выздоровление, обязательно поправлялся, даже когда врачи уже не оставляли надежды, даже при последнем издыхании. И наоборот, если он утверждал о ком-то, что тот умрёт, то, даже если болезнь его была легка и никакая опасность ему по-видимому не грозила, таковой обязательно умирал.

Поэтому Монте Дзадзара оставил свидетельство, что не раз имел в приюте многих с самыми тяжелыми заболеваниями, исход которых всегда оказывался именно таким, как предсказывал Филипп.

[398] Помимо этого, слуга Божий, движимый божественным вдохновением, предчувствовал и предвозвещал события всякого рода.

У Сульпиции Сирлети, жены Пьетро Фочиле, о которых прежде упоминалось, была четырехлетняя дочурка. И вот, когда она опасно заболела, Сульпиция вместе с мужем явилась к Филиппу в обитель св. Иеронима и слёзно просила вымолить здоровье их дочке единственной. А он ей и молвит: «Успокойся, Бог призывает её. Довольствуйся тем, что ты вскормила её для Бога». Поскольку же, несмотря на это, родители продолжали скорбно просить, он молвил: «Идите, Господь непременно услышит вас и даст вам такого сына, что вы пожалеете о своей просьбе». И действительно, спустя два года у них родился сын, который затем, повзрослев, нестерпимо огорчал родителей до конца их дней.

Элена Чибо, о которой говорилось чуть выше, при приближении родов позвала Филиппа и, исповедавшись, попросила его быть восприемником, когда будут омывать в святой купели то чадо, что ей предстояло произвести на свет. А святой ей на то: «Никакого крёстного не понадобится». На следующую ночь Элена родила мёртвого ребенка, и слова Филиппа сбылись.

[399] Пьерпаоло де Петри был светским братом Конгрегации. И вот однажды его отец, выиграв в кости уйму денег, начал так и эдак уговаривать сына покинуть общину, рассчитывая с помощью этих средств расширить в конце концов своё хозяйство. Итак, чтобы избежать навязчивых отцовских уговоров, Пьерпаоло по совету священников Оратория задумал отправиться в Неаполь. И вот вечером он попросил у Филиппа разрешения на отъезд и благословения. А тот ему молвит: «Ступай, коль отцы так решили». Однако затем перед сном он поручил одному из наших светских братьев придержать Пьерпаоло. Наутро он встал с намерением отправиться в путь, но тут явился к нему посланник от Филиппа, который от его имени запретил уезжать. Он подчинился и сразу же явился к блаженному отцу, а тот ему: «Не сомневайся, – поведал, – сын мой: Бог окажет тебе помощь». Что ж, не минуло и трёх месяцев, как везучий игрок проиграл в кости свой выигрыш и больше в связи с тем сыну не докучал

[400] Олимпия дель Неро, о которой мы упоминали несколько выше, родивши семь дочерей, очень желала потомства мужеского пола. С великою верой она обратилась к Филиппу и молвила: «Послушай-ка, отче, у меня уже семь дочерей!» На что святой ей: «Не сомневайся, больше женщин ты не родишь». Когда же она затем произвела на свет трёх мальчиков, и ей показалось, что детей становится чрезмерно много, она снова пришла к Филиппу и поведала: «Трое мальчиков у меня, отче». Тогда он молвил ей: «Ступай, больше ты не родишь ни сыновей, ни дочерей». И так оно в точности и вышло.

[401] Посетил однажды святой муж обитель Торре-ди-Спекки – и вот встречают его там четыре монахини и проводят в свою старую церковь. Между тем, Филипп обратился к одной из них (была то Порция Каподзукки), молвив: «Прилежи молитве». А она: «Никак не могу, отче: обязанности препятствуют, полно дел у меня». Тогда заговорила Мария Маддалена Ангуиллара [, другая монахиня]: «А я, отче? Я ведь и молюсь без прилежания, и, насколько мне известно, ничего доброго не делаю…» На что святой тут же в ответ: «Так, значит, не знаешь за собой никаких добрых дел? И всё же ты станешь настоятельницей. Поэтому ныне тебе нужно прилежно молиться, ведь когда ты будешь руководить другими, у тебя это не получится». Сие услыхав, все рассмеялись, ведь Ангуилларе было всего около двадцати лет, поэтому до такой должности ей было ой как далеко. Филипп, однако, настаивал: «Ну, посмейтесь, посмейтесь, а потом скажете: 'Филипп говорил!'" Затем и самой Ангуилларе молвил: «Ты тоже смеёшься? Помни, что это тебе сказал Филипп».

Позднее, когда прошло аж сорок лет, настоятельница той обители, Джиролама Таски, почти ослепла на оба глаза и решила, отказавшись от должности, уступить место другой. И так на общем собрании всех уполномоченных выбирать настоятельницей единодушно объявили Ангуиллару. Тогда-то им и пришло на ум, что давнее предсказание Филиппа исполнилось вопреки всем ожиданиям, ведь Таски ни возраст не тяготил, ни здоровье, так что, если бы ей не помешала слепота, она, по-видимому, и далее исполняла свою должность, которая при иных обстоятельствах является пожизненной.

[402] Маркантонио Колонна и его жена Феличе Орсина были весьма встревожены и озабочены тем, что их сын Фабрицио оставался бездетным, поэтому Анна Борромео, жена этого Фабрицио и родная сестра святого Карла, жившая согласно наставлениям Филиппа, ходила к нему и раз за разом упрашивала вымолить для неё у Господа дар чадородия. И вот муж святой неожиданно для неё сказал: «Будь спокойна, Анна, ибо вскоре родишь двух сыновей». На следующий же год она родила сына, которому было дано имя Маркантонио, а затем через год ещё одного, названного Филиппом, причём благочестивейшая дама открыто и прилюдно заявляла, что стяжала от Бога их по заступничеству блаженного отца, и даже величала их его детьми.

[403] Томмазо Минербетти и Пьерантонио Морелли пришли однажды к Филиппу по совету Франческо Бенчи, мужа из Общества Иисусова, выдающегося как благочестием, так и учёностью, ведь оба решили оставить мир и вступить в ряды духовенства. Тогда блаженный отец находился в обители Милосердия и, выйдя за порог своей комнаты, увидел их и спросил, чего они хотят. Тогда первым молвил Морелли: «Я мечтаю стать монахом». Затем, обратившись к другому, Филипп спросил: «Ну а ты что намереваешься делать?» «А я, – был ответ, – постановил заняться науками и стать священником». Тогда святой, приподнявшись на цыпочках и легонько стукнув Томмазо тростью по голове, молвил: «Нет, ты священником не будешь», а другому: «И ты монахом не станешь».

В итоге Томмазо, хотя вскоре и вступил на путь ко священству и долго упорствовал в этом намерении, всё же, достигнув зрелого возраста, связал себя узами брака; Морелли же, несмотря на все попытки стать монахом, так, однако, и не смог этого добиться – зато стал священником и оставался в этом сане до самой смерти.

[404] Когда моденский воевода Оттонелло Оттонелли прибыл в Город, чтобы похлопотать насчёт основания некоего монастыря для посвящённых Богу дев, в чём он столкнулся со многими трудностями, Джерманико Фидели привёл его к Филиппу, чтобы тот помог ему своими молитвами пред Богом. И как только святой увидел его, то, обратившись к каким-то стоявшим рядом священникам, поведал: «Это брат ваш». Затем спросил Оттонелло, кем он себя считает.
«Военным», – ответил тот. А отец возразил: «Нет, ты не военный, а их брат». И, простерши над его головою десницу, благословил его.

В то время он был женат, имел много детей и был полностью занят военным делом. Однако немного позднее он потерял жену и почти всех детей, а оставшиеся в живых дочери посвятили себя в духовном браке Христу. Таким образом, разрешившись и освободившись от мирских забот, он, вдохновлённый божественной благодатью, начав со службы ризничего, стал в конце концов священником.

[405] В 1576 году четверо пресвитеров Конгрегации были отправлены самой Конгрегацией в Милан. И тут вдруг Филипп, вызвав Таруджи, приказал ему немедленно написать им письмо с требованием как можно скорее вернуться в Рим. Когда тот осторожно возразил, что внезапный их отъезд вызовет недовольство у многих миланцев, и прежде всего потому, что они оставят едва начатое дело незавершённым, святой сказал: «Не упорствуй, исполняй что сказано, и чётко им пропиши, чтобы незамедлительно возвращались к нам».

Как только отцы получили это письмо, в Милане внезапно вспыхнула чума, которую прежде ничего не предвещало. Им пришлось уезжать в такой спешке, что двое из них, столкнувшись с множеством трудностей в пути, едва добрались в итоге до Города.

[406] Некий пресвитер получил от Папы почётную церковную должность. Однако прежде чем был издан соответствующий указ, Верховный понтифик умер, а один куда более знатный и влиятельный придворный стал всячески мутить воду и препятствовать этому назначению, поэтому пресвитер, почти отчаявшись в успехе, дошёл в конце концов до того, что стал задумываться, не убить ли своего противника, хотя продолжал при этом мессы служить и службу часов читать.

Между тем, он зашёл в нашу церковь вместе со своим братом и, воздав поклонение Вышнему, бросил взгляд на Филиппа, который сидел неподалёку, выслушивая исповедь. И хотя он даже в лицо его не знал, однако, почувствовав, что влечёт его к нему какая-то таинственная сила, бросился к его ногам без единого слова. Тогда святой, потрепав его за левое ухо и ласково погладив по голове, спросил: «Тяжкое искушение мучает, а?» – «Да такое тяжкое, отче, что я уже готов совершить тяжкое преступление, — ответил тот и открыл ему свою душу. А отец ему: «Уповай, сынок, через пятнадцать дней ты будешь в покое». Услышав это, пресвитер избыл грехи свои в таинстве исповеди и ушёл.

Едва истекло пятнадцать дней, как он вдруг встречает своего противника на улице. Тот сам подошёл к нему и молвил: «Ты победил, ибо моего покровителя и защитника сместили с должности». Тогда-то пресвитеру вспомнилось, что Христов слуга недвусмысленно предсказал, а когда затём всё благополучно устроилось, он возблагодарил Подателя всяческих благ, а на Филиппа стал взирать с почтительным страхом как на существо сверхчеловеческое.

[407] Подобное случилось и с Орацио Риччи, рыцарем Иерусалимским (мальтийским. – прим. пер.), приближённым кардинала Федерико Борромео, ибо он (как это часто бывает при дворе) был не на шутку ославлен со стороны нескольких завистников. И вот, выйдя из дому на рассвете, он натолкнулся на Филиппа, который тут же спросил: «Куда направляешься?» – «Прогуляться, – ответил тот, – а что, отче?» А святой ему: «Пойдём-ка!», – и повёл его к аудитору Апостольской палаты (то был Орацио Боргезе, родной брат папы Павла V), с которым Филипп должен был обсудить чрезвычайно важное дело. Поскольку же они пришли слишком рано, им пришлось долго ждать приёма. Поэтому святой муж, чтобы скоротать время, стал читать, а Риччи томился и душевной тоскою, и скукой от долгого [пребывания на одном и том же] месте, он уже не мог больше терпеть, однако не осмеливался попросить разрешения уйти. Тогда Филипп взял его за руку и, устремив на него пристальный взгляд, молвил: «Не сомневайся, никаких неприятностей не случится: всё сложится для тебя прекрасно. Вот посмотришь!» От этих слов Риччи дивным образом воспрянул духом и твёрдо уверовал, что, как предсказал слуга Христов, всё окончится для него благополучно. И не ошибся, ведь спустя пятнадцать дней оный бессовестный клеветник был изгнан из дома владыки, а сам Риччи не только не утратил расположения своего господина, но даже, по его же ходатайству, был принят в число папских камергеров.

[408] Доменико Ридольфи, из святого ордена регулярных клириков, в год Спасения 1580, отправленный своим начальством из Неаполя в Кремону, заехал в Рим, где, наслышавшись о Филипповой святости, явился к нему и застал его в храме: он сидел в исповедальне. Итак, Ридольфи подошёл ближе и, облобызав слуге Христову руку, с почтением его приветствовал. А святой молвил: «Езжай дальше – туда, куда посылает тебя святое послушание, и всем сердцем посвяти себя спасению душ. Знай при этом, что впоследствии ты будешь возведён в епископский сан, чтобы ты ещё старательнее трудился на этом поприще. Имей, впрочем, вот что в виду: на этом пути ты подвергнешься смертельной опасности, однако с помощью Бога и Его Пресвятой Матери, хоть и с трудом, всё же выберешься из неё цел и невредим».

Итак, Ридольфи отправивился в Кремону, а когда добрался до Альп, возвышающихся над флорентийскими землями, и попытался пересечь ров, наполненный грязью, то вместе с конём погрузился в неё по шею. Все его спутники в страшном смятении, думая, что он вот-вот погибнет, стали читать литании (solennibus Ecclesiae precibus), вверяя душу его Богу и всем силам небесным.  Между тем, очутившись в столь великой беде и опасности, Ридольфи вдруг вспомнил слова, что недавно слышал от Филиппа, и с великим упованием призвал его на подмогу. И не напрасно: он мгновенно почувствовал, что его руки и плечи высвободились, а в конце концов полуживой выбрался из глубокой и вязкой трясины. Ну а коня пришлось вытаскивать верёвками, впрягши четверых волов.

Так вот, избавленный в столь страшной опасности, он всецело посвятил себя спасению душ, а получив в итоге от папы Павла V назначение епископом Орийским, окончательно убедился, как сбывается предсказание Филиппа. Ну а из долгих наблюдений наших собратьев стало ясно, что всё, что говорил Филипп (хоть бы сказанное, как могло показаться, случайно), непременно сбывалось – и в точности так, как он предрекал. И это мы наблюдаем даже после его преставления, ведь многое из того, что он некогда либо в ясных словах, либо в загадочных намёках предвозвестил, исполнилось и ежедневно исполняется, причём у нас на глазах.

ГЛАВА XXVIII. КАК ФИЛИПП ПРЕДВОЗВЕЩАЛ МНОГИМ ВЫСОЧАЙШИЕ ДОЛЖНОСТИ, А ТАКЖЕ СОБЫТИЯ, ИМЕВШИЕ ПРОИЗОЙТИ В ЕГО ОТСУТСТВИЕ И НА БОЛЬШОМ ОТ НЕГО ОТДАЛЕНИИ

[409] Кроме прочего, Филипп предчувствовал и с полнейшей откровенностью предсказывал многим возвышение до высших санов.

Однажды у него собрались несколько юношей, среди которых были Пьетро Альдобрандини, Джакомо Крешенци и Марчелло Вителлески, и тут неожиданно слуга Божий подозвал Пьетро и велел ему передать товарищам сии слова: «Филипп велит мне сообщить вам, что вскоре вы будете обращаться ко мне «Ваше Высокопреосвященство», как подобает величать кардиналов, и что попасть ко мне на приём вам будет уже не так легко». Пьетро покраснел, услышав это, но, поскольку чрезвычайно почитал Филиппа, тут же послушался. И невдолге, после того, как скончался Верховный понтифик Иннокентий, на его место был избран кардинал Ипполито Альдобрандини, дядя Пьетро, а сам он затем, как и было предсказано, стал кардиналом.

Мало того, как тот же [Пьетро] Альдобрандини ещё при жизни папы Иннокетия навестил болевшего блаженного отца, тот молвил: «Видишь, до чего я в итоге дошёл? Придётся мне в скором времени обращаться к тебе по титулу «Ваше Высокопреосвященство».

[410] Однажды к слуге Божию пришёл Джанфранческо Альдобрандини, супруг племянницы папы Климента VIII и главнокомандующий армии Святой Римской Церкви. Он увидел в комнате святого два кардинальских герба, нарисованных на бумаге и прикреплённых к стене, между которыми были начертаны два черепа, и попросил блаженного отца открыть тайну сего изображения. А тот сначала ничего не ответил, но после повторной просьбы, как бы шутя и забавляясь, сказал: «Да разве не понятно, что после моей смерти двое из моей конгрегации станут кардиналами?» Ну и так и случилось, как он предсказал, ибо спустя несколько месяцев после его кончины Таруджи и Бароний, священники конгрегации, были возведены в кардинальское звание.

Надо заметить, что блаженный отец вывесил эти гербы на всеобщее обозрение за три года до того, как преставился от сей жизни, да и кроме того, о возведении своих учеников в кардиналы он упоминал в разговорах с Паоло Рекуперати, а также многими другими, чаще же всего – с Франческо Нери из Общества Иисусова, который даже допытывался у него, не будет ли позднее Бароний избран Верховным понтификом, а отец ответил, что этого не случится. Поэтому, когда по кончине папы Климента состоялся конклав, и все ставили на одного лишь Барония, Франческо Нери настаивал, что его не изберут, поскольку сему противоречило Филиппово пророчество.

[411] Кардинал Джироламо Панфили оставил вот какое свидетельство о том, как получил кардинальский сан:

«Когда я, как обычно, пришёл к блаженному отцу на исповедь, он лежал на одре болезни. «Ты ведь хочешь, – молвил он, – быть кардиналом, не так ли?» Я же ему: «Отнюдь, даже не думаю!» А он: «Ты непременно станешь кардиналом». Тогда я с улыбкой: «Ну и кто же, спрашивается, по твоему мнению, меня возведёт в сие достоинство?» На что блаженный отец повторил дважды: «Уверяю тебя, ты станешь кардиналом».

И действительно, когда я меньше всего мог этого ожидать, и без каких-либо заслуг с моей стороны, это по милости Божией произошло. Посему я приписываю это назначение молитвам святого Филиппа».

Таково [свидетельство Джироламо Панфили].

[412] Кардинал Инноченцо дель Буфало собственноручно написал о себе следующее:

«В году спасения нашего, если я правильно помню, 1593-м отец Филипп часто утверждал, что я буду удостоен сана каноника Ватиканской базилики. Поскольку же я совершенно не представлял, каким образом это может случиться (ведь Понтифик, насколько я мог судить, даже не знал меня в лицо), то лишь смеялся над такого рода предсказаниями, и чем настойчивее он утверждал это, тем меньше я верил его словам.

Однако в августе 1594 года кардинал Пьетро Альдобрандини неожиданно вызвал меня и поведал, что Понтифик назначил меня каноником Ватиканской базилики».

Далее кардинал Инноченцо пишет:

«Итак, когда я выказал при блаженном отце изрядную радость из-за такого невероятного события, он молвил: «Это ещё ничто, ведь сей Понтифик сделает тебя кардиналом». Услышав такое, я не смог удержаться от смеха, ибо считал, что уж это никаким образом и никогда не может случиться. Но отец упорно повторял мне это каждый день.

Позднее, когда исключительно по милости Божией я был возведен в кардиналы, я проведал, что именно это предсказание Филипп многократно повторял моей сестре Сильвии. Поэтому, когда однажды до Города дошла весть о том, что во Франции я чрезвычайно тяжело заболел, она, полная благой надежды, смело говорила, что прежде получения кардинальского звания гибель мне не грозит, ведь так Филипп предсказал».

[413] Кардинал Франц фон Дитрихштейн также оставил свидетельство о случившемся с ним.

«Когда давным-давно в юности я жил в Городе и служил при внутренних покоях у папы Климента VIII, кардинал Пьетро Альдобрандини привёл меня однажды в Валичеллу к отцу Филиппу Нери. Когда же блаженный старец увидел, как я вхожу в его келью, он сразу удалился в её внутреннюю часть, достал из ларца кардинальскую биретту, довольно-таки старенькую, с улыбкой водрузил её мне на голову и молвил: «О! Какой прелестный кардинал». Я же, совершенно не зная о его святой жизни и пророческом даре (divinumque lumen), подумал, что он говорит это в насмешку надо мной, и потому несколько разозлился, однако моя стыдливость, его старость и присутствие других сдержали закипавший во мне гнев. И вот невдолге события подтвердили слова Филиппа и обнаружили предосудительность моей злости, которую и я сам осуждаю, а во славу святейшего мужа сообщаю о происшедшем, подкрепляя собственноручной подписью».

[414] Что же до папства, то когда Святой Престол оказывался вакантным, отцу то во сне, то наяву казалось, что он слышит имя будущего Понтифика.

За несколько дней до того, как Понтификом был возвещён Пий, пятый с такими именем, слуга Божий выходил из обители Милосердия и тут, подняв глаза к небу и глубоко вдохнув, как это было ему свойственно, близкий к восхищению вовне себя, сказал: «В понедельник будет Понтифик». Услышал сие среди прочих Марчелло Ферри, который позднее, гуляя с Филиппом по Городу, с дружеской непринуждённостью попросил (раз уж, по его словам, в скором будущем состоятся выборы) прямо назвать будущего Понтифика. Филипп ему тут же: «Что ж, от тебя не хочу скрывать: Понтификом будет кардинал Александрино, и это без сомнения произойдёт в понедельник вечером». И случилось именно так, как предсказал святой муж. Что выборы пройдут именно так, Филипп немного ранее предвозвещал и некоторым другим.

Позднее, по преставлении папы Пия, тот же Марчелло, памятуя о прошлых пророчествах, снова и снова допытывался у блаженного отца, кто же будет Понтификом. На что тот спросил: «А кого людское мнение прочит на эту должность?» – «Кто кого, – ответил Марчелло, – по большей же части – кардинала Джованни Мороне». А Филипп на то: «Отнюдь не Мороне, а Бонкомпаньи объявят Понтификом». В итоге избран был именно он и принял имя Григория XIII.

[415] После кончины папы Сикста V кардинал Никколо Сфондрати пришёл к блаженному отцу, а он, как только услышал о его прибытии, немедленно послал кого-то сообщить ему, что вскоре спустится в приёмную и там с ним побеседует. И вот, когда они оба сошлись в том помещении, и там оказались Пьерпаоло Крешенци (который позднее был возведён в кардинальское звание), его брат Джакомо, Марчелло Вителлески и другие, Филипп неожиданно, прежде чем заговорить с кардиналом, приказал всем поочерёдно поцеловать ему ноги, что и было исполнено без малейшего возражения — таково было к нему всеобщее почтение.

На следующий день, когда тот же кардинал пришёл в нашу церковь, Франческо делла Молара тут же помчался к Филиппу и возвестил, что в храме находится кардинал Сфондрати. На что святой: «А, тот папа, да?» Мало того, ещё при жизни Сикста Филипп разными способами намекал на то же самое, особенно в год перед тем, как Сикст покинул сей мир. Когда упомянутый кардинал явился к блаженному отцу, а в комнате оказался Марчелло Вителлески и другие, Филипп молвил Марчелло: «Достань-ка из шкафа ту старую папскую скуфью!» (её носил прежде святейший понтифик Пий V, и Филипп хранил её с великим благоговением). Взяв её в руки, святой водрузил её на голову кардинала и молвил: «Попробуй, пожалуйста, удобно ли она тебе?». И вот за выдающиеся достоинства его впоследствии возвели в сан Верховного понтифика с наречением имени Григория XIV.

[416] Мало того, Филипп не только предвидел выборы [каждого] очередного понтифика, он и само имя его заранее узнавал и провозвещал. Например, когда однажды кардинал Ипполито Альдобрандини вместе с кардиналом Агостино Кузано и другими прелатами направились в сады Курцио де Массими, где случайно оказался искавший уединения Филипп, Курцио, подступив к блаженному отцу, шепнул ему на ухо: «Мне хотелось бы, отче, исходатайствовать через тебя место на службе у кардинала Альдобрандини». А Филипп ему: «С величайшей охотой! Считай, что дело сделано. Однако уверяю тебя: сей муж не умрёт в этом сане». И вот не прошло и четырёх месяцев, как он был возведён на престол Петров. Накануне же того события в присутствии нескольких своих учеников, а в частности Маркантонио Маффеи, святой совершенно открыто сказал: «Альдобрандини примет сан Верховного понтифика и наречётся именем Климента».

[417] Алессандро Медичи, который впоследствии был провозглашён Верховным понтификом Львом XI давно, ещё будучи мирянином и послом Великого герцога Тосканы при Папском дворе, получил от Филиппа ещё более подробное предсказание. «Ты, – поведал святой, – станешь сначала кардиналом, затем Понтификом, но совсем недолго им пробудешь». О том, что слышал это лично от Льва, свидетельствовал Джироламо Гетти, римлянин, инок Ордена отшельников св. Августина, который впоследствии прилюдно заявил о том в Городе, когда произносил похвальную речь о Филиппе после его причисления к лику святых, а кроме того, даже Верховный понтифик Григорий XV вполне ясно подтверждал то же самое. Например, когда однажды при нём зашла речь об этом случае, он заметил: «Подлинно, мы считаем, что это правда, ведь когда мы в давнюю пору исполняли обязанности аудитора Священной Роты и были допущены облобызать стопы сего Понтифика (Льва XI), он среди прочего сказал: «Мы не будем долго обременять вас, ибо не проживём долго».

Хотя Филипп благодаря внушению свыше и предвидел почти все выборы будущих пап, он крайне редко раскрывал их, если только на то не было важной причины, ну или разве что в шутку при доверительной беседе в кругу ближайших друзей. При этом он часто повторял, что отнюдь нельзя доверять снам и бесполезным откровениям, потому что за ними запросто могут скрываться бесовские обманы и уловки.

[418] То ещё было Филиппу даровано Богом, что события, свершавшиеся далеко и для чувств недоступные, он наблюдал так, словно они происходили перед его глазами.

Однажды в воскресенье к нему пришёл Цезарь Бароний, чтобы, как обычно, принять таинство исповеди, а святой, как увидел его, и молвит: «Ступай в приют Святого Духа и навести больных». А Цезарь в ответ: «Зачем туда-то, отче, они ведь уже пообедали и спят». «Ступай, говорю, – повторил Филипп, – и сделай что велено».

Итак, Цезарь послушался, пришёл в приют и обнаружил там несчастного, который лежал, покинутый всеми, и едва дышал. Мало того, он прибыл накануне, однако в неудачное время, из-за чего по халатности служителей его положили в постель без исповеди, а затем, когда болезнь обострилась, к нему, как обычно бывает при спешке, примчался священник и помазал елеем как умирающего. К нему-то и подошёл Бароний, разбудил умирающего, спросил, не желает ли чего-нибудь и все ли таинства Церкви принял. Когда же обнаружилось, что человек это не избыл грехов своих в исповеди, Цезарь позаботился, чтобы немедленно позвали священника, чтобы совершил это таинство. Итак, умирающий, благочинно исповедав грехи и укреплённый священным Напутствием, тут же преселился от сей жизни. Затем Цезарь вернулся к Филиппу и обо всём подробно ему рассказал. А тот ему: «Так вот, научись в дальнейшем слушаться без малейших возражений».

[419] Нечто весьма похожее на это случилось с кардиналом Франческо Мария Таруджи, о чём он сам и свидетельствует.

Так вот, в ту давнюю пору, когда он ещё был мирянином, пришёл он утром к Филиппу, чтобы, как обычно, очистить совесть, а тот первым делом спросил его о некой женщине, довольно благочестивой и набожной, которая посвятила себя служению неизлечимо больным женщинам в приюте св. Иакова. «Когда ты в последний раз её видел? – спросил отец. – Ступай, навести её, и тогда я тебя выслушаю, ибо сейчас меня гнетёт и мучает какая-то страшная тревога за неё».

Таруджи немедля пошёл и обнаружил, что она поражена смертельная болезнью и находится почти при последнем издыхании. Итак, он уделил умирающей последние христианские таинства и возвратился к Филиппу, который, несомненно, узнал о том не иначе, как свыше.

Нечто весьма подобное произошло и с одним военачальником, духовным сыном святого. Ибо однажды утром слуга Божий с величайшим беспокойством велел осведомиться о нём, и обнаружилось, что он тоже был при последнем издыхании, так что помощь блаженного отца оказалась для него столь же своевременной.

[420] Когда Антонио Фантини, о котором уже не раз говорилось, шёл к нашей церкви, некая женщина по пустячной причине выплеснула из окна полный таз воды, из-за чего он не на шутку рассердился. Затем же, вступив в храм, он подошёл к Филиппу, намереваясь омыться таинством исповеди. А святой тут же набросился на него с суровыми упрёками, в подробностях рассказав обо всём случившемся, что привело Фантино в полное изумление, ибо Филипп мог проведать о том не иначе как свыше.

Шёл однажды святой муж по Городу, а с ним изрядное множество его учеников, среди которых был и Марчелло Ферри. Когда же они подошли к Кампо-деи-Фьори, Филипп в исступлении духа поднёс руку к глазам и, подозвав к себе Марчелло, сказал: «Что за людей ты держишь у себя дома?» А тот ответил, что это знатные мужи, близко ему знакомые. «Будь в этом крайне осторожен, – возразил отец, – они затевают страшное зло. Если же не принять срочнейших мер, последует резня и убийство — позднее ты легко убедишься в этом». Услышав сие, Марчелло, охваченный тревогой и страхом, возвратился домой и, изливая молитвы, просил Бога по неизреченной милости Своей явить ему открыто то, что Филипп только что сообщил. Затем, поразмыслив об этом и тщательно понаблюдав за действиями тех, кто находился в его доме, он по несомненным признакам убедился в правдивости сказанного и осмотрительно позаботился о спасении своём и других.

[421] Паоло Рекуперати, которого мы уже не раз упоминали выше, вёл вечером уединённую беседу с другом. Когда же утром он пришёл к Филиппу, то не без изумления услышал от блаженного отца подробный пересказ всего, о чём он накануне вечером беседовал. И хотя он уже наверняка знал, что его друг не имел совершенно никаких дел со святым мужем, однако, дабы всё окончательно выяснить и разведать, решил лично переговорить с ним, а когда услышал от него, что он нигде никому и слова о том не проронил, с полной ясностью уразумел, что всё сие стало Филиппу ведомо исключительно по Божию откровению.

Когда Муцио Акиллеи, который ещё в молодости (как мы говорили) вверил себя наставничеству святого отца, заехал в родные края, он, будучи недостаточно смышлён, легко поддался мечтам и пустым фантазиям и черпал в них некое духовное наслаждение. А святой, почуяв то силою свыше, вовремя позаботился о том, чтобы предостеречь его, дабы не двигался далее этим путём, подвергаясь бесовским обманам и прочим опасностям. Кроме того, он предостерёг его, чтобы впредь он в дальнейшем тщательно избегал некоего повода ко греху, в который по нерассудительности уже вовлёкся, а поскольку сие произошло в полной тайне, Филипп мог проведать о том лишь по Божию откровению, что Муцио впоследствии публично засвидетельствовал.

[422] Джамбаттиста Ламберти, неаполитанец, из письма отца узнал, что его дядя, человек довольно состоятельный, умирает в Мессине, а его записал единственным наследником; поэтому ему надлежит без малейшего промедления отправиться туда, чтобы вступить в права наследства. Прочитав письмо, он, как обычно, подался к Филиппу, рассказал ему обо всём и тут же стал на колени, чтобы пройти таинство исповеди. А святой отец взял юношу за ухо, преклонил его голову себе на грудь (в тот миг кающийся почувствовал некое дивное благоухание) и, вперив взор в него, молвил: «Успокойся, сынок; тебе нет нужды уезжать, ведь твой дядя оправился от болезни, а вскоре ты получишь от него письмо, в котором он выразит радость о твоём приезде в Город и пришлёт небольшой подарок в свидетельство своей любви». Джамбаттиста поверил словам Филиппа и, хотя уже собрался в путь, отказался от поездки. Вера его оказалась не напрасной: через неделю он получил от дяди письмо и подарок, как и предсказал Филипп. Поэтому он помчался к нему и рассказал ему о том, что случилось, а святой, помрачнев, всмотрелся в него и молвил: «Воздай благодарение Богу, да не смей о том и пикнуть!» И Ламберти прилежно хранил молчание об этом до конца земной жизни Филиппа.

[423] Джованни Атрина, марсиканец, получил весть о смерти своей матери, а поскольку был он беден до крайности, то, спешно заказав за неё искупительную мессу, поспешил сразу затем к блаженному отцу, чтобы и у него испросить молитвенной помощи, однако скорбь так терзала его, что он не мог вымолвить ни слова, и лишь слёзы лились ручьями. Тогда святой ему молвил: «Ступай! Выдумки! С твоей матерью всё в порядке». А насколько слова сии были истинны, выяснилось через несколько дней, когда сыну передали от неё письмо.

Джулио Севере (как мы уже говорили), светскому брату нашей Конгрегации, направлявшемуся поутру к Филиппу на исповедь, тоже вручили письмо с извещением о кончине матери, хотя о том, что ей нездоровится, он прежде и слыхом не слыхивал. Итак, грустный и молчаливый, пришёл он к святому и опустился перед ним на колени. Ну а тот, в обычной своей шутливой манере снял с себя биретту и надел её на голову Джулио, а затем накинул ему на шею чётки, что держал в руках, и молвил: «Не плачь, сынок, ведь твоя мать обрела место спасения. Радуйся же и ликуй!» Услышав это, Джулио, который никому ещё не сообщал о случившемся, пришёл в полное изумление, но, прекрасно зная святость сего мужа, так твёрдо поверил в истинность сказанного, что умерил снедавшую его скорбь по матери.

[424] Однако прежде, чем положить конец сей главе, стоит поведать о случае весьма небезынтересном и подобном тому, который великий Григорий рассказывает о святом Бенедикте, сиречь о том, как слуга нёс святому два кувшина с вином, один из которых по дороге припрятал, а св. Бенедикт (ведь он проведал о том по откровению Божию) обходительно и с любовью пожурил его.

Так вот, Марчелло Вителлески отправил святому в подарок два кувшинчика воды, настоянной на цветах апельсина, а слуга, который нёс их, по небрежности один из них разбил, а другой доставил Филиппу. На что тот, мило и ласково улыбаясь, сказал: «А скажи-ка на милость, ты ведь вылакал половину этой воды по дороге, не так ли?» Тогда-то слуга, смекнув, что уличён, рассказал о случившемся и, вернувшись домой, спросил господина, не сообщал ли он святому мужу о двух кувшинчиках, посланных ему, а в ответ услышал, что о том ему решительно ничего не было говорено. Так явственно обнаружилось, что Филипп всё это предузнал свыше.

ГЛАВА XXIX. КАК ФИЛИПП УЗНАВАЛ ДУШЕВНЫЕ ТАЙНЫ

[425] Филипп столь замечательно проникал сокровенные помыслы, что прекрасно понимал, когда тем, чьи исповеди он обычно выслушивал, доводилось свершить иль помыслить что-нибудь доброе либо злое. Поэтому он наверняка знал, прилежали они молитвенному правилу или нет, да сколько времени на это тратили, а также подробно пересказывал им, какие они допустили проступки и даже какие [страсти] волновали им душу. Причём сие было для них столь обыкновенно и привычно, что те, у кого была нечиста совесть, в его присутствии не находили себе места, а тем, кто имел совесть спокойную, казалось, что чувствуют радость чуть ли не райскую.

Кроме того, когда его ученики в разговорах между собою случайно затрагивали предметы ничтожные или даже в некотором роде предосудительные, многие из них тут же прерывали беседу и укоряли друг друга словами: «Надо бы осторожно, а то Филипп нас разоблачит».

Наконец, и сам святой при малейшей возможности повторял, что прекрасно различает, искренне ли или притворно кто приступает к таинству покаяния.

[426] Когда Раффаэле Лупи, римлянин, был ещё молод и распутен, лучший друг привёл его в Ораторий св. Иеронима, а по завершении проповедей, затащил в комнату блаженного отца и поведал, что сей стремится изменить свою жизнь к лучшему и хочет омыть прегрешения прежних лет в таинстве исповеди, чтобы посвятить себя служению Богу.

Услышав сие, Лупи вознегодовал, ведь ни о чём он не помышлял меньше, однако, дабы хоть для виду угодить другу, встал на колени перед Филиппом и начал притворно исповедоваться. Но отец, узнав [о его неискренности] чрез откровение Божие, крепко обхватил его голову обеими руками и молвил: «Дух Святой открыл мне, что всё сказанное мне тобою весьма далеко от истины. Не утаивай греха своего. Открой, сынок, «открой Господу путь свой и уповай на Него, и Он сотворит» (Пс. 36:5. – пер. П. Юнгерова)». От сих слов внезапное сокрушение охватило кающегося, он мгновенно пришёл в себя и совершил подробнейшую исповедь за всю жизнь. А с того дня он вверил Филиппу руководство своею совестью и, отрекшись от былой невоздержности, усвоил себе суровый христианский подвиг, а в итоге по совету Филиппа вступил в орден св. Франциска, где после благочестивейше прожитой жизни удостоился достойной смерти.

[427] Когда Мария-Маддалена де Ангуиллара, из облаток Торре-ди-Спекки, как-то раз исповедовала у Филиппа грехи свои, отец, присмотревшись к ней, сказал: «Вот что: исследуй-ка ты свою совесть поприлежнее!» Она отошла и покопалась в тайниках души своей, а затем вернулась к святому и исповедала все провинности, что ей припомнились. Наконец, она молвила: «Прошу тебя, отче, если грехи мои от тебя не сокрыты и если есть ещё, что от меня утаилось, открой мне». А он ей на это: «Будь спокойна, уже ничего не осталось». Затем в её душу закралось подозрение: а вдруг Филипп сказал это наобум; правда ли он проник в тайники души её?

Поэтому немного позднее, когда она снова приступила к таинству исповеди у него, святой сразу же молвил: «Молчи, я буду говорить за тебя», - и всё, что она надумала сказать, сам подробно поведал, тем самым упредив и развеяв её подозрения. Сие привело женщину в изумление, и с того дня она почитала его как пророка.

[428] Джакомо Крешенци, один из первых (как мы уже говорили) учеников Филиппа, открыто свидетельствовал, что для слуги Божия было обычным делом выявлять, что крылось в закоулках души.

Однажды Джакомо пребывал в душевной тревоге, сомневаясь, не допустил ли прежде проступка, который укрылся от него либо же каким-то образом ускользнул [от его внимания], из-за чего и не был избыт в таинстве покаяния. По этой причине он вверил себя молитвам Филиппа, а тот молвил: «Будь спокоен и не сомневайся, ведь если бы ты упустил что-то важное по незнанию или по забывчивости, Бог явно открыл бы это мне – будь в том совершенно уверен».

[429] Нечто подобное случилось и с Франческо де Молара. Ибо однажды он изложил в исповеди перед Филиппом всю свою прошлую жизнь, но затем снова вернулся к нему, чтобы ещё больше очистить свою совесть. Тогда святой молвил: «Скажи, пожалуйста, сынок, не совершил ли ты такого-то греха?» – и подробно описал его. Когда же Франческо то подтвердил, отец продолжил: «Почему же ты в нём не исповедуешься?» А кающийся ответил: «Так я думал, что уже его исповедал». Святой же ему: «А вот знай, что ты этого не сделал». И действительно, ещё раз тщательно всё обдумав, Франческо обнаружил, что так оно и есть, а потому возблагодарил Бога, который через Своего слугу изволил своевременно вразумить его.

Когда Джузеппе Дзерла, о котором мы выше упоминали, приступал к таинству покаяния, Филипп описывал ему не только его прежние помыслы, но даже будущие предвозвещал, предписывая средства против каждого из них. Потому Дзерла многократно говаривал, что тайны его сердца были Филиппу яснее, чем ему самому.

[430] В год спасения нашего 1591 в Город прибыл Терио Гуэрра из Сиены, человек, отличавшийся добрыми нравами и благочестием, и, будучи глубоко связан дружбою со всеми нашими, воспользовался их гостеприимством. И вот вечером он увидел, как Филипп смеялся и шутил в кругу своих учеников и нескольких других мужей выдающегося достоинства. Сие несколько рассердило его как человека серьезного и строгого, и он начал сомневаться в душе: да правда ли Филипп таков, каким его считают повсюду? Уж слишком легкомысленным для святого казалось ему такое [поведение].

На следующее утро он пришел к блаженному отцу и благочинно у него исповедал грехи, но о том внутреннем своём смущении не обмолвился ни словом. А отец (об всём уже знавший от Бога) молвил: «Внимание, будь откровенен и искренен на исповеди; твёрдо помни, что независимо от причины никогда нельзя ни о чём умалчивать, пускай даже что-то кажется незначительным и маловажным. Почему же, скажи на милость, ты не признался мне прямо, что вчера разозлился из-за меня?» – и подробно поведал ему обо всём, что тот накануне себе надумал. Терио, поражённый этими [словами] и утратив все сомнения в святости Филиппа, с того дня почитал сего мужа всё больше и больше.

[431] Пришла однажды к слуге Божию некая женщина, якобы с намерением очистить совесть [исповедью], а на самом деле в надежде получить толику хлеба, что обычно каждую неделю раздавали нищим в Конгрегации Милосердия. Однако Филипп сразу почувствовал [истинные намерения женщины], поскольку Бог открыл их ему, и, едва завидев, что она приближается, молвил: «Ступай, дорогуша, ведь тут тебе никакого хлеба не будет», – и отослал её, не выслушав.

Да и вообще слуга Божий с величайшим вниманием следил за тем, чтобы никто не обращал благочестие на корысть и не злоупотреблял таинством покаяния. Поэтому, если он вдруг узнавал, что кто-то из его учеников нуждается в пособии, чтобы поддержать достойный уровень жизни, он обычно втайне передавал такому человеку деньги через неизвестных, чтобы и о чести его позаботиться, и любые поводы для притворства пресечь.

[432] Кроме того, если кто-нибудь по собственному побуждению пропускал что-либо в исповеди, Филипп сразу же строго обличал такого и побуждал исповедаться искренне.

Однажды он слушал исповедь Этторе Модио, а тот обошёл молчанием некие нечистые искушения, коими был осаждаем. Тут же [почувствовав это,] Филипп молвил: «Тебя тревожат такие-то и такие-то искушения, а ты в борьбе с ними проявляешь крайнее небрежение, но куда хуже то, что ты не исповедался в них». Услышав сие, Модио был потрясен и сокрушился сердцем, тут же опомнился, после чего с того дня открывал [на исповеди] все тайники и закоулки своей совести.

Некто иной, чьего имени мы, пожалуй, не будем упоминать, не имел ночью покоя от тягчайших искушений, а наутро не посмел явиться Филиппу на глаза – потому, возможно, что не оказал должного сопротивления искусителю. Однако после обеда он по привычке подался в Ораторий, где, хоть и зашёл в самый укромный уголок, стараясь вести себя незаметно, всё же не смог скрыться от взора Филиппа, который, подозвав его, молвил: «Эй, мил человек, ты от меня убегаешь?» Затем, отведя его в сторонку, строго выбранил и поведал ему к огромному его изумлению обо всех борениях предыдущей ночи.

В другой раз блаженный отец, выбрав подходящее время, обличил этого же человека, сказав: «Ты, сынок, подался туда-то (и назвал место) и пытался скрыть это от меня», – причём Филипп никак не мог знать этого иначе, как только по откровению Божию.

[433] Почти то же самое случилось с неким юношей, который, поддавшись суетным самооправданиям, не захотел во время исповеди у блаженного отца признаться в некоторых тяжких прегрешениях. Но святой сразу заметил ему: «Сынок, ты совсем неискренне мне исповедался, ибо сознательно скрыл такие-то и такие-то грехи», – и перечислил ему их один за другим, указав сверх того места и время, когда они были совершены. Более того, он поведал ему и о других грехах в том же роде, совсем уж потайных. Из-за этого кающийся, охваченный стыдом и скорбью, не смог удержать слез и тотчас же, «вспомнив годы свои в горести души своей» (ср. Вульг. Ис. 38:15), совершил тщательнейшую исповедь за всю жизнь.

Ещё некто иной, едва встал на колени перед слугою Божиим, приступая к таинству исповеди, задрожал всем телом и не мог выдавить из себя ни слова. Святой же спросил его: «Почему не продолжаешь?» А он в ответ: «Потому что стыжусь признаться в одном тяжком прегрешении». Тогда Филипп, движимый состраданием, схватил его за руку и молвил: «Не бойся, я сам назову тебе твой грех» – и немедля рассказал ему всё, что тот был не в силах поведать из-за какой-то ложной стыдливости. Пораженный этим, кающийся окончательно очистил свою совесть, а в дальнейшем всячески чтил Филиппа как мужа величайшей святости.

[434] Очень похожий случай произошёл с каким-то другим человеком, который равным образом ходил обычно исповедоваться к Филиппу, а когда совершил нечто, что не осмеливался открыть ему, очистил совесть свою перед другим священником. И вот, когда он снова пришёл к святому и по обыкновению приступил к исповеди, молвил отец: «Сынок, ты впал в прегрешение, которое хотел скрыть от меня и исповедал его другому, а Бог мне это открыл». Эти слова глубоко потрясли человека, и, раскаявшись в содеянном, он попросил прощения, а с той поры непременно смывал грязные пятна с души своей прилежной и искренней исповедью.

И другого, который по той же причине стал реже обычного приходить на исповедь, то так, то эдак оправдываясь, святой строго упрекнул, сказав: «А ведь ты не приходил ко мне потому, что запутался в весьма тяжких грехах!»

Ещё одного он неожиданно отвёл в сторону и, в самых обходительных выражениях увещевая, спросил: «Почему, сынок, ты не исповедуешь такой-то грех?»

Помимо сих было почти бесчисленное множество людей, чьи грехи и сокровеннейшие, потайные искушения Филипп открывал, получая откровения от Бога. Однако это мы, поспешая к другим примерам, опускаем, чтобы книга не вышла чересчур объёмистой.

[435] И не только то, что явно относится к таинству исповеди, но и многое другое предвидел и предсказывал слуга Божий.

Винченцо Бегер в юности предавался мирским суетам, но однажды, когда он прогуливался по Городу, Бог внушил ему мысль оставить мир и вступить в святое Доминиканское братство. Итак, не теряя времени, он направился в церковь Святой Марии над Минервой, где встретил одного из доминиканских отцов, коему имя было Пьетро Мартире (и мы упоминали его ранее), а он тогда как раз начальствовал над послушниками сего ордена.

Итак, подойдя к нему, юноша, хоть и был совершенно с ним незнаком, сообщил, что Божий Дух подталкивает его к этому ордену. А Пьетро, уже изрядно изведав добродетель Филиппа, молвил: «Давай-ка, сынок, ты первым делом зайдёшь в обитель Св. Иеронима и обсудишь там свой замысел с Филиппом, мужем чрезвычайно святой жизни; и вот, если он сие одобрит, тогда исполняй; если же нет, то знай наверняка, что толку тебе в том никакого не будет».

[436] Винченцо отправился к Филиппу и застал его у дверей сакристии, беседующим с кем-то. Когда же блаженный отец увидел приближающегося юношу, молвил: «Погоди-ка немножко, сынок, пока я не освобожусь; мне-то ведь известно, чего ты добиваешься». Позднее, закончив беседу, он повернулся к нему и, слегка подёргав по своему обычаю за волосы и за ухо, поведал: «Я знаю, что Пьетро Мартире послал тебя ко мне, чтобы я тебе сообщил, есть ли тебе толк вступать в иночество или нет. Так вот ступай и скажи ему от меня, что сия мысль внушена тебе Богом».

Юноша, пораженный таким ответом, вернулся к Пьетро и обратился к нему словами Самарянки: «Я нашел человека, который сказал мне всё, о чём я думал» (ср. Ин. 4:29). А тот с улыбкой ответил: «Ну я же знал, к кому тебя посылаю! Раз уж Филипп одобрил сего рода замысел, не сомневайся: в скором времени исполнишь свое желание».

Итак, спустя несколько дней, в присутствии самого Филиппа и других членов Конгрегации, юноша торжественно принял священное облачение. Позже он неоднократно слышал от Пьетро, что Филипп не мог узнать об этом деле никак иначе, кроме как по откровению Божию.

[437] Доменико Скоппа приехал в Город с тем, чтобы вступить в Орден регулярных клириков, и когда он сообщил о своём замысле Таруджи, тот привёл его к Филиппу. Ну и святой стал всячески убеждать его обязательно исполнить задушевное своё пожелание. Затем он шепнул ему на ухо вот что: «Не сомневайся; то, что сейчас кажется тяжёлым и трудным, не доставит тебе никаких хлопот». Это изумило Доменико до крайности, ибо он ни единой живой душе не открывал того, что обдумывал про себя; когда же впоследствии вступил в орден, уразумел, что всё произошло именно так, как предвозвестил Филипп.

[438] Бьяджо Бетти, тоже Регулярный Клирик, более года страдал от тягчайших душевных волнений, и хотя он силился отогнать их молитвами, умерщвлением плоти и другими подобными упражнениями, однако ничто, казалось, не могло помочь ему в беде. Но поскольку он весьма почитал добродетель Филиппа, то решил прибегнуть к нему, как к священному якорю.

Итак, он подался в Валличеллу и нашёл слугу Божия в храме, а поскольку он принимал тогда исповеди, то удалился в галерею рядом и там, прогуливаясь, поджидал его. Филипп покончил со своими обязанностями, а когда увидел того человека, тотчас завёл беседу, молвив: «Не надо тут тратить слов, я знаю, чего ты желаешь; ступай и исполни всё, что тебе предпишет твой духовный отец – и довольно с тебя». Услышав сие, Бьяджо остолбенел, ведь он прежде открывался единственно лишь духовнику, которому он снова – из послушания Филиппу – поведал о своих душевных волнениях и таким образом снискал лекарство от неизлечимой болезни.

[439] Кардинал Лодовико де Торрес в пору молодости был близко дружен с Филиппом; и вот, когда он увидел его в убогой и изношенной одежде, задумал справить ему новую, ну и с этой целью принёс с собой деньги. Однако же прежде чем пойти к суконщику, он, по обыкновению, отправился в Ораторий, а по окончании [занятий] там святой муж (ведь он всё проведал по внушению свыше) призвал юношу к себе, отвёл его к себе в комнату и, открыв шкаф, молвил: «Ну, видишь, что я вовсе не нуждаюсь в одежде, и тебе не следует тратиться ради меня?» Лодовико услышал сие не без величайшего изумления, ведь намерения своего он никому не открывал, но вследствие случившегося он позднее, после кончины Филиппа, всегда был готов заверить каждого, что святой проявлял несравненные способности проникать в сокровенные чувства.

[440] Клаудио Нери, римского гражданина и превосходного знатока права, терзали столь тяжкие смятения, что он воздерживался от многих благочестивых дел и от частого причащения. В связи с тем он неоднократно намеревался сообщить о своей беде некоему мужу замечательного благочестия да и самому Филиппу, однако превосходный сей замысел так и не смог довести до конца.

Случилось так, что в то время Филипп слёг от болезни, а Клаудио навестил его, и они долго беседовали. Наконец отец спросил: «Что ты хотел мне сообщить?» – «Да, собственно, ничего, – ответил тот, – Я пришёл с тем лишь намерением, чтобы тебя проведать». И хотя Филипп ещё несколько раз настойчиво просил его прямо сказать, что происходит, Клаудио упорно повторял то же самое. Ну и Филипп тогда начал рассказывать: «Жил да был некий муж, очень близкий мой друг, и беспокоили его великие душевные смятения…» – и, продолжая с того места рассказ, он мало-помалу открыл все закоулки и тайники помыслов «друга», добавив, какие целительные средства ему тогда якобы предписал. И именно с их помощью Нери, поражённый услышанным, с удивительной лёгкостью унял от свои мучительнейшие смятения.

[441] Кроме того, у него была дочь, которая хотела уйти в некий монастырь, а сам он предпочёл бы, чтобы она поступила в святую обитель Торре-ди-Спекки. Филипп по вдохновению Божию поведал о том и без чьей-либо просьбы стал прилежно хлопотать о том, чтобы девушку приняли в эту обитель, куда она вскоре, к отцовской радости, и поступила, причём охотно и добровольно.

Нечто подобное самолично испытал Франческо де Рустичи, знатный римлянин, который как-то всю ночь провёл без сна, ломая голову, как бы ему уладить труднейшее дело со своим родственником, и наутро сразу пришёл к Филиппу, чтобы посоветоваться об этом самом деле. А святой, едва завидев его, тут же молвил: «Знаю, что тебе нужно! Возвращайся ко мне через пару дней, и всё устроится». Тот ушёл и, вернувшись к блаженному отцу через пару дней, обнаружил, что дело уже уладилось в согласии с его пожеланием. Его весьма удивило, как без объяснений с его стороны всё могло разрешиться так быстро, учитывая крайнюю тяжесть задачи и множество сопутствующих ей затруднений.

[442] Джанандреа Помио Лукателли, священник и глубокий знаток священного богословия, часто читал Филиппу вслух что-нибудь из писаний схоластов. И бывало, читает он, читает, а святой муж и молвит: «А ведь ты, дорогой Лукателли, размышлял сейчас о другом», — и, к его величайшему изумлению, подробно перечислял всё, что тому приходило на ум.

Костанца дель Драго, о которой мы не раз упоминали, потеряла мужа. Филипп пришёл к ней, чтобы утешить её, а она, глядя на него, помышляла: «Этот старик доселе жив-здоров, а муж мой умер, хотя был куда моложе и крепче…» Думала она так, думала, и внезапно блаженный отец улыбнулся и молвил: «Этот труповидный старик всё ещё жив, а твой муж, который был куда крепче меня, умер, не так ли?» Эти слова ошеломили Костанцу; и хоть она искала себе оправданий, однако из-за стыда и изумления не смогла найти.

Она же постановила было взять на себя некое благочестивое служение, но затем (как это часто бывает) передумала и стала помышлять о другом, а когда в храме подошла к Филиппу, он едва завидев её, первым делом спросил: «Почему ты отступила от своего решения? Ведь ты не довела до конца то, что наметила?» – и он назвал, о чём именно шла речь. Услышав сие, Костанца изумилась до крайности и ясно уразумела, что тайны её сердца перед взором Филиппа полностью обнажены и открыты.

[443] Однажды блаженный Отец пришел в девичий монастырь, посвящённый св. Марфе, и там в храме дружески беседовал с несколькими из тамошних насельниц. Среди прочих там оказалась также Сколастика Гацци, которая, издавна видя в Филиппе святого, решила открыть ему тягчайшее смятение своей души, ведь она считала себя обреченной на вечные муки, но не решалась никому поведать о сем искушении. Итак, она подошла к нему, но не успела заговорить, как отец ей: «Как дела, Сколастика, как дела?! Рай – твой». Она же ответила: «Отнюдь, мой дом – ад». На что святой ей: «И всё-таки рай, говорю тебе, рай – твой, и я это тебе ясно покажу. Скажи-ка на милость, ради кого умер Христос?» – «Ради грешников», – ответила Сколастика. «Ну а ты, – продолжил Филипп, – кто такая?» – «Я грешная женщина», – молвила она. Тогда святой заключил: «Значит, рай твой, коли ты искренне презираешь свои грехи». Услышав сие, инокиня перевела дух, [почувствовав, как] страха и тягость [покидают её], а когда она отогнала все сомнения, ей стало казаться, будто она постоянно слышит: «Рай – твой, рай – твой».

Почти то же самое испытали на себе Мария Виттория и Прасседе, инокини из того же монастыря: первой Филипп открыл её сокровенную тайну, а второй поведал о тяжком нападении бесовском, которое она пережила до вступления в монастырь, но никогда никому о том не сообщала.

[444] Наконец, ко всему этому следует добавить то, что произошло с неким Томмазо из Сан-Джеминиано. То был юноша лет шестнадцати, который несмотря на священный свой сан ходил в мирской одежде (ведь акты Священного Тридентского собора ещё не были обнародованы), и ничто не выдавало в нём священника. Итак, когда Филипп завидел его при приближении, то, вперив взор в него, спросил: «Скажи на милость, не священник ли ты?» – «Точно, я священник», – ответил тот и сверх того объяснил, как был рукоположен: по настоянию родственников, которые понуждали его к сему, дабы он вступил в наследство большим богатством. Тогда Филипп, тронутый его печальным рассказом, устроил его в обители Милосердия, где и сам в те дни обитал, а также позаботился о том, чтобы родственники обеспечивали его всем необходимым для жизни и занятий, пока, наконец, образованного и счастливого, не отправил его обратно в родные места. Ну а как же слуга Божий узнал о его утаённом сане? Франческо Мария Таруджи свидетельствует, что по «печати священства», сиявшей на лице юноши.

[445] Но дабы каждому стало понятнее, что в сказанном мы ничего не преувеличили и не приукрасили, но, напротив, о многом осторожно умолчали или лишь слегка коснулись того, вполне будет уместно привести здесь замечательные свидетельства некоторых лиц. Из них вполне ясно видно, как Филипп был в этом силён.

Итак, кардинал Федерико Борромео, прилежнейший наблюдатель и подражатель его добродетелей, сообщает: «Филипп обладал знанием душ столь возвышенным и совершенным, что мгновенно распознавал как внезапную перемену от зла к добру, так и обратно. Поэтому однажды он сказал одному человеку, подошедшему к нему: „Вид у тебя отвратительный“. Услышав сие, тот удалился и горько оплакал свои грехи. А вскоре после того отец, увидев его, хоть и совершенно не знал, как тот себя вёл и что делал, сказал: „Со времени твоего ухода ты вид свой переменил“».

[446] Кардинал Франческо Мария Таруджи молвил: «Со мною частенько бывало, что, когда я захаживал к нему, он заведомо знал мои тайные грехи и предвосхищал мою исповедь, говоря: „Сынок, ты подвергся такой-то и такой-то опасности и совершил такой-то грех, а я узнал об этом во время молитвы“».

Кардинал Оттавио Паравичино также свидетельствует об этом: «То, что он проникал в тайные [помыслы] душ, я не раз испытывал на себе лично; ну и дивился весьма, как это может статься, что он сразу же чувствует то, что приходило мне в голову. Причём я понял, что это случалось и со многими другими».

Кардинал Джироламо Панфили поведал: «Однажды, когда я решил открыть блаженному отцу свой замысел, о котором никогда не сообщал ни единому смертному, он утром в ризнице Валличелльской церкви взял меня за правую руку и, не дав ни спросить, ни заговорить, молвил: „Я хочу, чтобы мы занялись таким-то делом“, и по порядку изложил всё, чем я намеревался с ним поделиться, каковая осведомлённость меня изумила до крайности. Мало того, когда я приступал у него к таинству исповеди, он вмиг охватывал единым взглядом все свершённые мной злодеяния, а поэтому часто, прежде чем я успевал сказать хоть слово, он сам подробно рассказывал всё, что я собирался ему сказать».

[447] Пьерпаоло, кардинал Крешенци, молвил: «Я точно знаю, что Филиппу были открыты самые сокровенные и тайные уголки сердца; я и сам часто замечал это на себе: ведь он рассказывал мне о том, что, кроме меня, никто из людей не мог знать, кроме как свыше; да не раз слыхал, что другие испытывали то же самое на себе».

Марчелло же Вителлески утверждал, что и с ним сие бывало: «Когда я порой, удерживаемый неким глупым стыдом, не осмеливался исповедать какой-либо грех, то не успевал я начать исповедь, блаженный отец сам мне о том напоминал; и это случалось со мной не раз. Если же я иногда приступал к таинству покаяния, терзаемый множеством надуманных самообвинений, он, взглянув на меня с безмятежным и спокойным видом, тотчас утишал мою бушующую совесть; притом я был уверен, что если бы я по неведению или небрежности умолчал о чём-то важном, он тотчас бы спросил меня об этом».

[448] Паоло Маджи поведал: «Когда я приходил к нему на святую исповедь, то много раз, прежде чем я успевал что-либо сказать, он прежде меня возвещал грехи мои, которые могли быть известны едино лишь Богу».

Марчелло Ферри говорит: «Когда я исполнял таинство исповеди, отец зачастую, вглядевшись в меня, подробно рассказывал мне все, что я совершил, будто он проникал во все тайны моего сердца. А когда он, уделяя отпущение, возлагал мне руку на голову, я чувствовал, что мой дух целиком и все мои члены наполняет великий пыл духовный».

[449] Муцио Акиллеи сообщил о себе следующее: «Говорю как очевидец: блаженный отец проникал в тайны сердец и скрытые уголки совести. Помню (и это есть в какой-то из моих записных книжек), что в 1573 году от Рождества Христова, когда я допустил кое-какие грехи и стыдился открыть их ему, однажды случилось так, что при удобном случае святой муж в моём присутствии упрекнул некую пожилую женщину, сказав: «Ты попадёшь в ад». Услышав это, я безрассудно и легкомысленно рассмеялся, и тут же отец, обратившись ко мне, молвил: «А ты тоже в ад угодишь». Ну и думаю, что это было сделано не по какой иной причине, кроме как для того, чтобы именно я под страхом кары образумился и вернулся к ревностному служению. Но, будучи привержен мирским похотям и не вполне понимая святость сего мужа, я не видел перед собой никакого будущего и не знал, как выбраться из трясины греховной. Когда же я однажды снова зашёл к нему, однако кое-какие тайные прегрешения открыть ему не решался, он просто и ясно поведал мне о них. Итак, поскольку мои проступки были обнаружены, я тотчас решил очистить свою совесть через смиренную и искреннюю исповедь, разрушив бесовские ухищрения».

[450] Маркантонио Вителлески молвил: «Я часто приходил к блаженному отцу, а он сообщал мне то, что никто, кроме одного Бога да меня самого, не мог знать. Если же я когда-нибудь, сознавая, что запятнан какой-либо скверной, попадался ему на глаза, то трясся всем телом, ибо весьма боялся: вдруг он мне об этом заявит. Но если на совести у меня ничего не было, его присутствие дивным образом укрепляло меня, точно радость райская».

Анджело Виттори засвидетельствовал следующее: «Порой, когда я приходил к блаженному отцу и просил его помолиться за меня Господу, он [после молитвы] тотчас же добавлял, что мне следует особенно остерегаться того и этого, и подробно перечислял мои пороки, о которых не мог знать иначе, кроме как свыше, ведь он не был моим духовником, и никому из людей я в таких грехах не признавался».

Пьетро Фочиле поведал: «Часто блаженный отец Филипп открывал мне мои тайные помыслы; часто также, едва завидев меня, сообщал мне о моих грехах, как тяжких, так и лёгких, да и обо всём, что я совершил против его воли, причём, иначе как по откровению Божию он не мог бы этого знать».

[451] Кассандра Райди поведала: «Я, право же, всегда считала Филиппа святым человеком. А когда я впервые пришла к нему, чтобы приступить к таинству исповеди, то не успела заговорить, как он открыл мне каждый мой помысел и всё, что было у меня на уме, а этого он, конечно же, не смог бы, не озаряй его божественный свет».

Антония де Пекорилли молвила: «За два года до того, как блаженный отец покинул эту жизнь, он во время нашей беседы сообщил мне о неких моих задушевных замыслах, которые я никогда никому не намеревалась открывать, и, поражённая этим, я сказала про себя: «Что-что, а уж это проведать можно было только по откровению Божию!»

Наконец, чтобы не утомлять читателей чрезмерной длиной повествования, достаточно будет сказать следующее: история жизни Филиппа сплошь полна подобного рода предсказаний. Решительно все, кто близко общался с ним, недвусмысленно свидетельствуют, что в проникновении душевных глубин он являл сущие чудеса.

ГЛАВА XXX. КАК БЛАГОРАЗУМИЕ И СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННАЯ ПРОНИЦАТЕЛЬНОСТЬ ПОМОГАЛИ ФИЛИППУ В РУКОВОДСТВЕ ДУШАМИ

[452] Хотя для Филиппа (как уже не раз говорилось) не было ничего важнее, чем поддерживать о себе мнение как о человеке немудрящем, тем не менее, по единодушному мнению всех, был он в высшей степени благоразумен и глубокомыслен. Поэтому к нему отовсюду стекались, словно к оракулу, и даже сами Верховные Понтифики в большинстве своём ценили его суждения.

Григорий XIV неоднократно, оказываясь в чрезвычайно сложных обстоятельствах, посылал к нему и спрашивал его мнение. Точно так же поступал впоследствии Климент VIII, особенно когда речь зашла о примирении короля Генриха IV Наваррского с Католической Церковью. Лев XI, будучи ещё кардиналом (как мы рассказали ранее), имел обыкновение несколько раз в неделю посещать его и вести с ним весьма долгие и чрезвычайно глубокие беседы; он свидетельствовал, что среди прочих добродетелей ясно видел в Филиппе необыкновенную мудрость. Карл, кардинал Борромео, и сам впоследствии причисленный к лику святых, имел обыкновение проводить с ним многие часы в доверительных беседах, обсуждая в особенности то, что касалось управления Миланской епархией; а покидая Город после смерти своего дяди, папы Пия IV, св. Карл поручил свою сестру Анну Борромео его руководству и наставлению.

[453] Также и другие кардиналы, епископы и знатные мужи Города ежедневно стекались к Филиппу и ожидали его совета. Клаудио Аккуавива, четвертый после св. Игнатия генерал Общества Иисусова, муж высочайшей добродетели и благоразумия, нередко приходил к Филиппу и беседовал с ним по три-четыре часа. Наконец, множество настоятелей монашеских орденов часто навещали его, чтобы посоветоваться по важнейшим вопросам, и сиенец Тео, о котором мы недавно упоминали, клятвенно утверждал следующее: «Я лично знал многих достопочтенных и глубоко набожных мужей и с некоторыми был знаком даже близко, но не встречал никого, кто мог бы дать совет столь взвешенный, столь благочестивый и разумный, как Филипп».

Однако ещё удивительнее в нём было то, что когда у него спрашивали совета о чём-нибудь, отвечал он по больше части, казалось бы, наобум и необдуманно, однако по итогам событий явственно обнаруживалось, сколько весу было в его словах. В ведении дел он поступал крайне осмотрительно и, хотя по характеру был до чрезвычайности уступчив, никогда не заходил далее, чем подобало. Поэтому, когда однажды его попросили изложить Понтифику какое-то важное дело, он разумно ответил, что это вполне могут сделать другие и не следует назойливо докучать Понтифику разговорами, чтобы не закрыть себе вдруг возможность представить нужды тех, кому «никто не помогает» (ср. Плач. 1:7).

[454] Ну а в различении духов Филипп обладал столь глубокой проницательностью, что превосходно понимал, кому что способствует к вечному спасению. Поэтому решительно все, кто по его увещанию вступал в какой-нибудь иноческий орден (а таковых было почти без числа), благополучно оставались в нём до конца жизни; те же, кто решился на это, несмотря на его отговоры, не устояли в подвижничестве. То же наблюдалось и среди наших, ибо все, что были допущены в Конгрегацию по его совету, до последнего издыхания прекрасно трудились с пользою как для себя, так и для других, ну и напротив, те (немногие, впрочем), кого принимали вопреки его мнению, очень скоро отходили.

[455] Те же, кому он по определенным причинам велел остаться в миру (считая это их истинным призванием), добивались больших успехов в укреплении добродетели. И хотя можно было бы перечислить множество таких людей, однако ради краткости назовём здесь лишь некоторых в дополнение к тем, кого мы уже упоминали.

А первую очередь следует отметить слугу Божия Джамбаттиста Вителли из Фолиньо, широко известного своей беспорочностью и чистотою, который в возрасте более восьмидесяти лет отошёл к Господу в 1621 году. Итак, желая узнать, на каком жизненном поприще ему удастся угодить Богу, он с наступлением юбилейного 1575 года отправился к Филиппу, молва о чьей святости тогда уже разошлась повсеместно, и передал себя в его руки, словно бы – по его выражению – мертвеца, которому можно что угодно приказывать и вести куда угодно, не встречая ни малейшего противоречия. Однако сначала он бросился к ногам святого, намереваясь исповедаться за всю свою жизнь, но когда начал зачитывать какие-то записки, сделанные для памяти, Филипп выхватил у него из рук листок и разорвал, не позволив продолжить исповедь. Кающегося сие нисколько не возмутило; вмиг умолкнув, он полностью положился на суждения блаженного отца, который [с тех пор] ежедневно упражнял его на разные лады в смирении и других добродетелях. Ну а Вителли между тем не преставал с великим усердием молиться Богу, прося Его смилостивиться и показать, как именно ему следует устроить свою жизнь.

[456] Случилось же так, что однажды, находясь в храме св. Бонавентуры у подножия Квиринала, где тогда обитали отцы-капуцины, услышал он, как ему показалось, голос: «Возвращайся в Фолиньо, Джамбаттиста, возвращайся в Фолиньо». И хотя он обо всём [что случалось с ним] сообщал Филиппу, это, однако, ему отнюдь не сразу открыл, дабы не дать повода к подозрению, будто ему хочется в родные края, и именно поэтому он такое о себе рассказывает.

Но тот самый самый Дух, что глаголал в душе Джамбаттисты, вложил такую же мысль и в сердце Филиппу, поэтому в те же дни он ему откровенно и повелительно молвил: «Приказываю тебе вернуться в Фолиньо, ибо туда тебя зовёт Бог». Однако он велел ему туда возвратиться с той оговоркой, что при этом нужно будет оставаться готовым к вызову обратно и срочному возвращению. Таким образом премудрый намеревался укрепить его в добродетели и помочь ему сохранить свободу от привязанности к родным местам. Ну а Джаматтиста, пребыв в служении Богу до глубокой старости, достиг такой добродетели и такого уважения среди всех, что ещё при жизни о нём говорили повсюду и единодушно именовали «блаженным».

[457] В точности то же самое случилось с Цезарем Баронием, ведь хотя некогда в юности он горячо жаждал вступить в иноческий орден капуцинов, однако он не смог добиться этого от Филиппа (которого избрал своим духовным отцом) даже самыми униженными просьбами. Из-за этого некоторые негодовали, будто бы он отвращает людей от монашества, ибо не понимали, что святой муж, наделённый богоданной прозорливостью, предвидел, что Бароний предназначен Господом для совершенно иного служения на благо всей Церкви.

[458] Когда точно такое же устремление охватило палестринца Франческо Пуччи, он пришёл к Филиппу, привлечённый его славою, изложил ему своё недавно принятое постановление и спросил его мнение. Святой ему тотчас молвил: «Уходи, ты совершенно не годишься для монашества; прежде всего из-за слабого здоровья. Оставайся в Палестрине! Оставайся, ибо там ты пожнёшь куда более обильные плоды для себя и других» – и блаженный отец несколько раз повторил ему это. Но поскольку обычно люди слишком доверяют себе, Пуччи не согласился со словами Филиппа; мало того, он с каждым днём сильнее и сильнее на него давил и всё назойливее вымогал позволения. Поэтому Филипп, поддавшись в итоге, сказал: «Раз уж решение твоё так твёрдо и непреклонно, ступай… однако ты там ни за что не удержишься».

И вот через несколько дней отцы-капуцины, убедившись в серьёзности его намерений, направили Пуччи в Витербо, чтобы он там поступил в послушничество. Не успел он проехать и половины пути, как его внезапно охватила какая-то хворь, и братия, сопровождавшие его в пути, заставили его вернуться в Город, оттуда он отправился обратно в родные края, страдая тяжёлой и опасной болезнью. Однако даже при этом он не только не отказался от своего намерения, но обещал Богу и святым, что, как только выздоровеет, тотчас поспешит к капуцинам.

Итак, выздоровев, он вернулся в Рим и доложил Филиппу о том, каким себя связал обетом. А тот ему: «Помилуй тебя Боже! Да разве не было тебе уже сказано, что ты совершенно не годишься для монашества, а больше принесёшь, оставшись в Палестрине?» Чтобы освободить его от необходимости вступать в орден, святой выхлопотал у Понтифика разрешения заменить этот обет на другое богоугодное дело, однако и после этого Пуччи не успокоился.

Тогда Филипп привёл его в киновию капуцинов и велел поговорить об этом с их генеральным министром. Тот же, предостережённый блаженным отцом, молвил явившемуся к нему юноше: «Чего ты ищешь?» Когда же тот рассказал, что связал себя обетом вступить в орден капуцинов, министр возразил: «Хорошо, но мы-то отнюдь не связаны обетом принять тебя». Услышав сие, он отправился к Филиппу и наконец смирился, отказавшись от намерения вступить в орден. Впоследствии же он вполне ясно уразумел, что святой муж божественным духом предчувствовал будущее, ведь через несколько лет его назначили архипресвитером Палестрины, и многие люди всех возрастов и сословий, которых необузданный нрав и похоти влекли ко всяческому распутству, вдохновившись его наставлениями и примерами, брались за ум и возвращались к достойной и целомудренной жизни.

[459] Джамбаттиста Крешенци, родовитый юноша, пылал желанием вступить в монашеский орден, о чём основательно договорился с отцами-доминиканцами, так что его уже вот-вот должны были принять в их ряды. В конце концов проведал о том его отец Вирджилио Крешенци и стал различными способами пытаться его от этого намерения отвадить. Однако, убедившись в том, что воля юноши непреклонна, он вновь и вновь просил его хотя бы посоветоваться с Филиппом. Тот послушался, а святой, возразив ему многое по этому поводу и ясно показав, сколь многотрудное дело он собирается предпринять, под конец же с полной откровенностью сказал: «Никакое это не Божие призвание, сынок, а побуждение от злобного беса, который стремится ввергнуть в смуту тебя и твоё семейство; знай же наверняка, что впоследствии, изменив своё намерение, ты вступишь в мирской брак». Юноша был поражён словами блаженного отца, потому что и совершенно не помышлял о браке, и имел старших братьев, которым, как ему казалось, это больше подобало, чем ему; тем не менее, впоследствии воочию убедился, как всё свершилось согласно Филиппову предсказанию.

[460] И так ясно показывал ему Бог, что наипаче способствует вечному спасению каждого, что часто он без обиняков говорил своим ученикам: «Делайте то-то, ибо такова воля Божия». Не раз слышавший сие кардинал Федерико Борромео молвил: «Поистине, взять на себя ответственность, чтобы так высказываться, могут немногие, а то и, пожалуй, никто». Порой же святой муж говорил: «Этот устоит в служении Богу, а тот – ни за что»,  - и всё происходило именно так, как он предсказывал.

Некий Франческо, а с ним и Джамбаттиста Сарачени, о котором мы прежде упоминали, были среди тех, кто состоял в послушании у Филиппа с самого основания Оратория; и когда оба в одно и то же время решили вступить в орден доминиканцев, Филипп, движимый божественным духом, сказал: «Джамбаттиста устоит на выбранной стезе держаться до конца, а с Франческо выйдет совсем иначе, ибо он в иночестве не пробудет и года, отвергнет подвижничество и вернётся к мирским удобствам», что впоследствии и подтвердилось на деле.

[461] Однажды отцы решили принять в Конгрегацию юношу с прекрасными задатками, внушавшего большие надежды, чего, однако, Филипп отнюдь не одобрил, предвидя, что тот совсем недолго удержится в своём намерении, и хотя достаточно ясно дал это понять отцам, всё же не захотел прибегать к власти и в итоге позволил принять его. Не прошло и нескольких месяцев, как юноша, пресытившись поспешно взятым на себя подвигом, отошёл, а наши на опыте убедились, какой веры заслуживают слова Филиппа.

Среди первых учеников блаженного отца были итальянец и француз, причём первый казался гораздо ревностнее духом. И вот однажды святой доверительно спросил нескольких своих учеников, кто из тех двоих, по их мнению, удержится на пути Божием. Поскольку ученики промолчали, он сам без обиняков заявил: «Тот итальянец, который ныне по видимости более пылок духом, не устоит в своём начинании, а вот этот француз, хоть и кажется менее рьяным, останется верен до конца». Что и удостоверили последующие события.

[462] Среди тех, кто с самого начала следовал за Филиппом, был некий семнадцатилетний юноша из Португалии. Так вот он достиг таких высот духовных, что являл прямо-таки блистательный пример для всех, и мог рассуждать о божественных предметах столь тонко и притом непринуждённо, что это казалось попросту невероятным. Из-за чего в частных беседах с ним (по свидетельству Таруджи) в изумление приходили наиучёнейшие мужи, а особенно Луиджи Липпомано, известный своим благочестием и учёностью епископ Веронский, который в то время часто участвовал в духовных упражнениях Оратория.

Однако случилось так, что, ведомый неведомо каким духом, юноша решил вступить в монашество, и хотя Филипп совершенно не одобрял этого решения, всё-таки, уступив настойчивым просьбам, позволил ему поступать (как отец в таких случаях выражался) «в похотях сердца своего» (ср. Рим. 1:24). Когда же тот был готов в торжественном чине принять иноческое облачение, явился вместе с Таруджи и другими сам святой. Однако, пока свершался священный обряд, Филипп укрылся в храмовом приделе и разрыдался, так что Таруджи, подойдя к нему, спросил, почему он так горько плачет. А он ему ответил: «Добродетели сего юноши оплакиваю». Сих слов Таруджи совершенно не понимал до тех пор, пока вскоре не увидел, как португалец стал настолько расслаблен и невнимателен в служении Богу, что меньше всего помышлял о соблюдении иноческих правил. И хотя иноческого облачения он так и не отринул, однако до конца жизни остался «изгнанником и скитальцем на земле» (Быт. 4:12).

[463] Причём было настолько известно, что Бог особенно щедро наделил Филиппа сим даром различения духов, что сам Верховный понтифик Григорий XIII, желая испытать духа некоей девы (по имени Орсола Бенинказа, которая в те дни прибыла из Неаполя в Город, окружённая молвой о её святости), посчитал, что никто для этого не подходит лучше Филиппа.

Итак, приняв на себя заботу о ней, святой муж прежде всего в течение нескольких месяцев упражнял её в смирении и умерщвлял в ней гордыню (mortificationem… exercuit), показывая, что её чрезвычайно частые экстазы и видения ничего не значат. Более того, он приказал ей воздерживаться от Причастия Таин Тела Христова в течение длительного времени. Наконец, после продолжительного испытания, убедившись, что дух её – от Бога (ср. 1 Ин. 4:1), он доложил обо всём Понтифику.

Когда сия дева собиралась покинуть Город, он поддержал её своевременными советами, обезопасив и защитив её ими от вражеских козней на узкой стезе спасения, а многим из своих учеников засвидетельствовал, что Господь ведёт её таким путём из-за её исключительной душевной чистоты и склонности к уединению. Итак, по возвращении в Неаполь Орсала, памятуя наставления Филипповы, со страхом и трепетом совершала своё спасение (ср. Флп. 2:12) и часто говорила, что никто никогда не узнал её так хорошо, как Филипп. Наконец, прославившись многими добродетелями, она преставилась ко Господу в шестнадцатый день до февральских календ (17 января) в год искупления мира 1618-й.

Сиенец Артемио Ваннини, священник, примечательный своим безупречным нравом и учёностью, во время молитвы испытывал некие удивительные озарения духа, но, уразумев, что сие весьма подозрительно и опаснымо, стал советовался с самыми благочестивыми и добронравными мужами. Однако лишь Филипп оказался тем, кто разоблачил все хитрости и скрытые ловушки врага, указав Артемио царский путь духа.

[464] Для испытания духов блаженный отец использовал умерщвление гордыни (mortificatione), словно бы пробирный камень, ибо считал, что без сего невозможно достичь святости жизни и нравов.

Альфонсо Люпо, о котором мы уже упоминали выше, собираясь проповедовать народу, в уединении размышлял о том, что ему предстояло сказать. Тут неожиданно к нему нагрянул Филипп и, уставившись на него с суровым выражением лица, сказал: «Не ты ли тот самый Люпо, знаменитый проповедник, который, возгордившись от мирских похвал, считает себя куда более великим, чем есть на самом деле? И кто попусту кичится тем, что восходил на первейшие кафедры христианского мира? Неужто ты и вправду думаешь, что в Италии не хватает проповедников, превосходящих тебя и учёностью, и благочестием?» Филипп так на него напустился, к сим словам добавив ещё поувесистее, что все присутствующие прямо оцепенели, однако Люпо ничуть не рассердился, но, будучи кроток и смирен сердцем, тотчас бросился к стопам блаженного отца и, обливаясь слезами, от души воскликнул: «Как ты верно, отче, сказал обо мне!» Тогда святой, прояснев челом, с присущей себе мягкостью и весельем обнял и поцеловал его, сказав: «Теперь иди и, как обычно, проповедуй народу Евангелие Христово, а за меня молись Богу». Промолвив сие, он сразу ушел, ибо отлично знал, сколь великую перед Господом пользу принес этим и Люпо, и себе самому.

[465] Была некая Антония, принадлежавшая к числу тех, кого называют терциарками Ордена Св. Франциска. Она была слепа на оба глаза и прикована к постели из-за затяжной болезни, а молва о святости её уже достаточно широко разошлась по Городу.

Итак, зашёл к ней однажды Филипп вместе с несколькими своими учениками и, желая испытать её дух, подверг её смирение разным проверкам (mortificationibus). Наконец, явственно убедившись в её добродетели, он захотел и другим показать, сколь глубоко и остро прозревает слепая дева. Для этого, незаметно подозвав к себе одного из присутствующих – некоего священника, недавно приехавшего из Флоренции, – он велел ему опуститься на колени перед лежащей в кровати Антонией и молвил: «Антония, помолимся Господу за этого беднягу!» А она, протянув десницу, схватила священника за руку и, почтительно поцеловав её, произнесла: «Это священник, и он сегодня утром совершал мессу; так что это я нуждаюсь в его молитвах и от всего сердца вверяю себя ему». Тогда-то Филипп, не промолвив ни слова, удалился.

[466] В Городе был ещё некто, тоже терциарий Ордена св. Франциска, который за свою высочайшую любовь к ближним и необычайно строгую жизнь пользовался великой славой – все считали его святым. Со своей стороны Агостино, кардинал Кузано, тогдашний покровитель того же ордена, отправил сего человека к блаженному отцу с просьбой оценить и внимательно изучить его духовное состояние.

Итак, увидев его, отец с некоторым хмурым пренебрежением молвил: «Что это за человек?» Затем велел принести шкатулочку, полную медяков, и предложил ему взять сколько захочет. А гость, хоть и казалось, что готов алчно схватить их все, в конце концов взял только одну. Святому мужу сие весьма понравилось, но, осмотрительно утаив свои чувства, он молвил: «Наверняка он ищет скорее пищи, чем денег. Принесите сюда хлеба!» Как только тот увидел хлеб, тут же схватил кусок, но затем убрал в сумку. Тогда отец спросил его, по какому уставу он подвизается и какого держится образа молитвы. Гость же, клацнув зубами, хлопнув в ладоши и постукав ногой о ногу, ответил, что лишь один этот способ молитвы и знает. Сии слова весьма возвеселили святого, тем не менее, сделал вид, будто презирает сего человека, он тотчас же его прогнал. Когда тот ушёл, Филипп поведал: «Поистине сей старец стяжал покаянный дух умерщвления гордыни».

Позднее он ещё наведывался к отцу, и тот частенько многократно подвергал его испытаниям, а убедившись в его постоянстве, многим хвалил его за простоту нрава и чистоту.

[467] Далее, он постоянно давал те или иные спасительные наставления духовным руководителям; а прежде всего настоятельно увещевал священников, сосредоточивших свои усилия на таинстве исповеди, не пытаться вести своих духовных чад к поприщу благочестия тем же путём, каковой прошли сами, ибо сие часто может причинить им большой вред и ущерб. Помимо того, не позволять кающимся делать всё, что им вздумается, ибо стоит порой сдерживать их (пускай целью их устремлений и является добродетель), ибо сие потребно как для отдохновения их духа, так и для обуздания их разума и воли.

Ещё один его совет заключался в том, что кающиеся не должны по незначительной причине оставлять однажды избранного исповедника, а священники – запросто принимать чужих кающихся, но как можно скорее отсылать их к их собственным исповедникам (если только важная причина не вынуждает поступить иначе), что он обычно сам и делал – ради примера для других. По этой причине он строго-настрого приказал Неро дель Нери, которого особо любил, не отпускать некоего инока из ордена Сервитов Пресвятой Марии, у которого тот принимал исповеди.

[468] Об этом же оставил яркое свидетельство Пеллегрино Альтобелло, римский священник и каноник церкви Св. Марка. Молвил он так:

«Поскольку Город переполнялся молвою о святости Филиппа, я чрезвычайно сильно желал войти в его близкое знакомство. Итак, когда отец Джанфранческо Бордино, который был моим исповедником, отправился в Польшу вместе с кардиналом Ипполито Альдобрандини, который впоследствии, возведенный на папский престол, получил имя Климент, я избрал Филиппа своим духовным отцом и в дальнейшем, пока он был жив, близко общался с ним, хотя на исповедь ходил к нему не всегда. Но в тот самый год, когда Бордино ездил в Польшу, я уже после его возвращения пал к ногам блаженного мужа, чтобы очистить свою совесть, а он поведал мне: «Видал ли ты своего отца?» Я ответил: «Нет». А он мне: «Ныне тебе следует вернуться к нему». И хотя я снова и снова просил его выслушать мою исповедь, он повторял: «Так подобает поступить».

Так сказал Альтобелло.

[469] А больше всего ему нравилось, когда муж и жена (только если они делают это добровольно и охотно) ходили к одному и тому же исповеднику, ведь так куда проще добиться мира и согласия между ними.

Святой муж кроме того учил, что если кто-нибудь изрядно продвинется на духовном пути к добродетели, а затем вдруг из-за чего-то тяжко падёт, то для его спасения нет более подходящего средства, нежели прямодушно открыть своё падение какому-нибудь мужу святого и честного жития, ибо только так его можно вернуть на путь спасения без каких-либо трудностей.

Тех же, кто трудился на поприще выслушиваний исповедей, он настоятельно увещевал не позволять своим духовным чадам предаваться любым подвигам, которые те хотели бы совершить в порыве пыла духовного: именно так [через умеренность в подвигах кающиеся] становятся сильнее и усерднее в стремлении к добродетели, а в противном случае, изнемогши душою и поддавшись унынию, они запросто могут отказаться своих начинаний.

Кающимся же он в свою очередь объяснял, что никоим образом нельзя навязывать свою волю духовнику или подталкивать его в сторону, куда он сам не склоняется; и даже в его отсутствие следует принимать во внимание его намерения и поступать так, как если бы он находился рядом и давал указания. К тому же без его совета отнюдь не следует приступать к бичеваниям и другим телесным подвигам; если же кто по собственной воле и необдуманно осмелится сделать это, то несомненно либо захворает, либо с лёгкостью впадёт в гордыню и самомнение.

[470] Ещё Филипп очень не одобрял, когда кто-либо давал Богу обеты без совета с духовным отцом, и сам, когда порой ученики о том просили, не склонен был сие позволять, памятуя Экклезиастово речение: «Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить» (Еккл. 5:4).

Не был он также склонен позволять кому-либо менять жизненное поприще, но горячо советовал каждому оставаться в том звании, в котором он был призван (1 Кор. 7:20), лишь бы только удавалось вести жизнь, не оскорбляя Бога. Ибо он утверждал, что даже среди людской толпы можно трудится над христианским совершенством, и ни ремесло, ни промысел, ни труд не представляют собой никакого препятствия в служении Богу.

Итак, хотя (как мы уже говорили) он направил бесчисленных сынов своих в различные иноческие ордены, тем не менее горячо желал, чтобы каждый упражнялся в добродетели у себя дома и в семейном кругу, и он запрещал многим придворным, которые вели благочестивую и похвальную жизнь, отказываться от своего образа жизни, говоря время от времени, что тому, кто переходит от плохого состояния к хорошему, не нужно совета, а тому, кто восходит от хорошего к лучшему, требуется время, совет и молитва, ведь не то, что само по себе лучше, является лучшим для каждого: так, хотя иноческие установления и более возвышенны, они не всем подходят. Поэтому, когда он видел, что кто-то призван Господом к подвизанию в каком-либо ордене и имеет к тому задатки, он всемерно побуждал его к этому, но когда замечал, что дело обстоит иначе, отнюдь не легко было получить от него согласие на уход в монашество.

[471] Он учил, что тому, кто желает сохранять мир и согласие с ближними, обязательно следует соблюдать осторожность и не обращать внимания на природные недостатки, замечаемые в других. А вышестоящих надлежит обличать не с вызывающей прямотой, но словно бы обиняками, как, по преданию, Нафан поступил с Давидом. Если же по их вине порой кому-нибудь выйдет неприятность, следует перенести её с полнейшим спокойствием, сохраняя обычное выражение лица и хорошее настроение, ибо таким образом вскоре восстановится благосклонность, а всякое подозрение на враждебность исчезнет.

Женщин он, следуя слову апостольскому, увещевал заниматься домашним хозяйством и не выходить на люди просто так. Поэтому, когда Филипп стал превозносить Марту Сполетанскую, женщину, прославленную святостью жизни и нравов, а некоторые из его учеников спрашивали, почему он так её чтит, святой ответил: «Потому что она прядет шерсть». Он имел в виду слова из Притчей: «Протягивает руки свои к прялке, и персты её берутся за веретено» (Прит. 31:19). Причём она была предана Филиппу до чрезвычайности, и когда приезжала в Город, тотчас мчалась к нему и, пав к стопам его, смиренно просила помолиться за неё Господу. А всякий раз, когда она взирала на слугу Божия (ибо среди прочих даров она стяжала способность видеть красоту душ), то охватывло её столь глубокое восхищение, что она казалась вне себя.

Многое ещё можно было бы добавить из подобных наставлений Филиппа, но, поспешая к другим предметам, мы вынуждены от сего отказаться.

ГЛАВА XXXI. КАК ФИЛИПП ИСЦЕЛЯЛ ОДЕРЖИМЫХ, ЯВЛЯЛСЯ ЛЮДЯМ В ОТДАЛЕНИИ, ВОСКРЕШАЛ УМЕРШИХ

[472] Хотя казалось, что Филиппу было не особо свойственно изгонять злых духов, однако сей поистине преславный дар Господь уделил ему тоже, дабы он освободил многих, жестоко мучимых бесами.

Некую девушку по имени Катарина привезли из кампанской Аверсы в Город как раз для того, чтобы Филипп своими молитвами и заступничеством изгнал из неё беса. Причём несмотря на полную безграмотность она говорила по-гречески и по-латыни так, словно бы долго зубрила эти языки в университете. Помимо того её тело обладало такой силой, что её не могли удержать руками даже несколько крепких и сильных мужчин. Всякий же раз, как блаженный отец приказывал привести её к себе, она, даже если находилась далеко, сразу это чувствовала и восклицала: «О, меня вызывает тот священник!», -  после чего убегала и пряталась в укромных уголках дома, и её в итоге с огромным трудом удавалось затащить в церковь. Итак, однажды, когда её привели в храм св. Иоанна Флорентийского, Филипп, сжалившись над горем её родителей и самой девушки, не прибегая к обряду изгнания, предался молитве. И в тот же миг она почувствовала, что освободилась от нечистых духов, и с тех пор никогда более не испытывала от них ни малейшего беспокойства.

[473] Лукреция Котта, римлянка, целых восемь лет страдала от порчи, из-за которой её глаза достожалостным образом искажались, а порой она даже полностью лишалась зрения. К тому же порой ей чудилось, будто сердце её вот-вот вырвется, и при этом она колотилась всем телом так сильно, что даже несколько женщин, прижимавших ей грудь, никак не могли подавить эту тряску, и казалось, что она вот-вот испустит дух. Итак, когда она, лишившись от столь страшных мучений способности спать и есть, уже исхудала до костей, то направилась к Филиппу, дабы приступить к таинству исповеди. Увидев же её, он, движимый состраданием, велел ей встать на колени, а когда она повиновалась, положил одну руку ей на сердце, а другую – себе на глаза и полчаса с глубоким сосредоточением молился Богу, и в это время женщина почувствовала, как мучительное сердцебиение полностью её оставило.

Когда немного позднее она снова зашла к святому, он, увидев, как плохо у неё с глазами, молвил: «Не бойся, дочка, я попытаюсь стяжать для тебя исцеление и от этой болезни тоже». Итак, когда она снова пришла к нему на исповедь, Филипп возложил ей руки на глаза, а затем отдёрнул. Она же при этом громко воскликнула: «Ой-ой! отче, ты меня совсем ослепил!» А святой, улыбнувшись, ответил: «Не бойся, не ослепнешь». Через час (дивное дело!) словно бы некая пелена спала с её глаз, зрачки вернулись на место, и зрение тут же к ней возвратилось. С тех пор глаза её больше не беспокоили, и она даже вышивала тончайшие узоры иглой.

[474] Из Германии в Город прибыла чрезвычайно знатная женщина, жестоко мучимая бесом. Однажды родственники привели её в храм Святого Креста Иерусалимского, чтобы из неё изгнали беса в торжественном церковном обряде, а по велению Отто Труксесса, кардинала Аугсбургского, там присутствовал и Филипп с несколькими своими учениками. Итак, когда представили на всеобщее обозрение древо Святейшего Креста и другие хранившиеся там реликвии, женщина испытала тяжелейшие мучения. И хотя многие из находящихся там подумали, что бес изгнан из неё, выяснилось, что он на самом деле и не думал уходить. Поэтому все в один голос стали умолять Филиппа оказать помочь несчастной. Скрепя сердце, он подошёл к одержимой и заставил беса назвать день, когда он наконец-то уйдёт. Затем уж, обратившись к присутствующим, он поведал: «Знайте же, что эта женщина сейчас не могла освободиться из-за неверия одного из вас, но в названный день сие точно свершится». И не вотще прозвучало сие обещание, ибо в предознаменованное время в храме Св. Марии у Мучеников диавол окончательно покинул одержимую, дав ей свободу к радости её родных, которые вскоре увезли её обратно домой целой и невредимой.

Однажды святой муж вместе с Пьетро Виттричи вошёл в Латеранскую базилику, где как раз выставили на обозрение пред огромным стечением люда главы свв. апп. Петра и Павла в серебряных ковчежцах. И тут вдруг некая бесноватая начала кричать и выть, а Филипп, высмотрев её, схватил её за волосы и, плюнув ей в лицо, спросил: «Узнаёшь меня?» А она ему: «Уж лучше бы я тебя не знала!» В тот же миг она упала полумёртвою наземь и освободилась от злокозненного духа. А поскольку на сие зрелище вмиг собралась целая толпа, слуга Божий, всячески стараясь избежать славы, тут же вырвался наружу из храма.

[475] Причём такова была его сила над бесами, что если вдруг кто-либо, одержимый ими, не мог приступить к святой исповеди или причастию, Филипп своей властью тотчас повелевал ему немедля совершить это таинство – свободно и беспрепятственно. Поэтому, когда в наш храм пришла женщина, одетая в монашеское облачение (она была одержима, хотя никто из наших этого не знал), и приблизилась к алтарю, но из-за противодействия беса отказалась принять Евхаристию, Филипп, прозрев сие не столько глазами, сколько духом, поспешно встал со стула, сидя на котором тогда как раз выслушивал исповеди, и возложил ей руку на голову. После этого несчастная тотчас пришла в себя и без всякого сопротивления приняла всесвятое таинство Евхаристии.

Нечто довольно похожее произошло с ним в том же храме. Однажды туда явились две бедные старушки, и одна из них сказала какому-то клирику из числа наших: «Прошу тебя, позови нам святого отца». Хотя тот возразил, что оный отец, изнурённый летами, едва ли сможет спуститься, она снова и снова умоляла обязательно вызвать его, чтобы исповедал её спутницу, одержимую бесом. И хотя тот по-прежнему отказывался, она так настойчиво молила и заклинала, что клирик, уступив её просьбам, пошёл к святому и поведал: «В храм пришла какая-то одержимая, которую злой дух удерживает от святой исповеди и причастия, а потому не затруднит ли вас спуститься к ней?» Тогда слуга Божий молвил: «Гони её, что мне до одержимых?!» Однако же, немного помедлив, он, движимый состраданием, добавил: «Иди, скажи ей, чтобы она подождала меня». Затем, придя в храм, он направился к месту, где обычно выслушивал исповеди; и при виде его бесноватая тотчас же взбудоражилась, так что повели её к Филиппу не без силы и угроз. Тогда святой со спокойным выражением лица молвил: «Преклони здесь колени!» Услышав сие, женщина без всякого возражения повиновалась и, свершив таинство исповеди, приняла всесвятое Тело Христово из рук самого Филиппа, что и впоследствии часто делала в его присутствии.

[476] Поскольку же надменный и зловредный [враг] не мог вынести власти и могущества Филиппа, то всякий раз, когда он был принуждён подчиниться его воле, открыто выказывал своё негодование против него.

О. Джанантонио Луччи (о чём мы упоминали выше) отчитал бесноватую и по приказу блаженного отца высек её к вящему унижению [диавола]. На это бес так крепко озлился, что на следующую ночь бросался на Филиппа в ужасном обличье, грозя ему множеством страшных [кар] за то, что тот так его оскорбил; наконец, уходя, он наполнил всё вокруг крепким смрадом.

Но особенно, видимо, тяжело было [диаволу] , что слуга Божий, когда к нему приходили с просьбой отчитать одержимого, поручал это дело своим духовным сыновьям, ибо считал его срамом и унижением для себя. Поэтому однажды он отправил некую девицу к Джамбаттисте Бониперти, канонику Новарскому и своему духовному сыну, чтобы тот изгнал из неё беса, и вот он, завершив обряд, вечером возвратился домой, а когда, взобравшись на скамью, забивал гвоздь в стену, скамья опрокинулась, и он едва не лишился жизни, когда ударился головою оземь. А в тот миг, когда это произошло, сам бес устами одержимой поведал: «Я думал, что убил его».

[477] И хотя Бог дал ему силу и власть надо всеми бесами, однако он редко и почти исключительно под принуждением брался за отчитку одержимых. Ибо он молвил, что в этом деле не следует быть слишком доверчивым, поскольку некоторые необычные явления часто происходят не от бесов, а от болезненной меланхолии, помутнения ума и других подобных причин, а у женщин – от сильной впечатлительности воображения, а также от различных душевных и телесных недугов, а нередко и от зловредности, в силу коей которой они по разным причинам притворяются бесоодержимыми.

Поэтому, когда к о. Никколо Джильи привели девушку, которую все родственники считали истинно одержимой (ведь она переворачивала весь дом, крича, круша и раскидывая всё, что попадалось ей под руку) и когда об этом доставили весть Филиппу со смиренною просьбой помочь несчастной, он спустился к ней и с первого взгляда понял, что она отнюдь не одержима бесом, а безумствует не по принуждению, но по собственной воле. Поэтому, призвав её брата, он сказал, что если тот хочет, чтобы его сестра была здорова и свободна, то впредь всякий раз, как она начнёт безумствовать и буянить, он должен крепко её выпороть – при таком «лечении» она всенепременно выздоровеет. Так и было сделано: и когда брат начал пороть мнимую одержимую, она тотчас выдала причины своего «безумия».

Однажды привели к святому мужу другую [якобы бесноватую], весьма похожую на эту. Присмотревшись к ней, Филипп молвил: «Она вовсе не одержима», и впоследствии стало совершенно ясно, что, как Филипп сказал, так оно и было.

[478] Другую такую же, по имени Сидера, родственники привезли из Сабины в Город на отчитку в обряде бесоизгнания, поскольку она казалась всем по-настоящему одержимой. И вот однажды, когда те же родственники решили отвести её на торжественное благословение у Верховного Понтифика, она бросилась в колодец, но сбежавшаяся толпа тут же её оттуда извлекла. Затем её многократно отчитывали несколько экзорцистов, тяжко измучили как бичеваниями, так и окуриваниями и, наконец, привели к блаженному отцу. А он, вознеся молитву к Богу, без обиняков сказал её родственникам: «Она, безусловно, не одержима, а слабоумна, поэтому её следует терпеливо переносить и не истязать более». Ну и впоследствии стало совершенно ясно, что, как сказал Филипп, так на самом деле и есть.

Вот по каким причинам святой муж увещевал своих духовных сынов избегать в таких вопросах легковерности и не свершать над женщинами обряда бесоизгнания, кроме как публично, дабы не навлечь на себя серьёзных неприятностей.

[479] Сверх того Господь ещё в земной даровал жизни Филиппу особую способность являться в видимом облике многим, находящимся на отдалённом расстоянии, и оказывать помощь тем, кто находился в опасности.

Некий пресвитер из числа наших очень боялся впасть грех при исполнении одного задания, порученного ему слугою Божиим. Сильно терзало это его душу, и вот, заснувши ночью в Валличелльской обители, он услышал, как двери его комнаты внезапно открылись, хотя были крепко-накрепко затворены. Итак, пробудившись ото сна, он разглядел сквозь темноту, как входит к нему Филипп (а он тогда жил в обители Милосердия) со словами: «Как у тебя дела?» Тот ответил: «Худо», ибо тяжко страдал душою. Тогда Филипп, вытянув правую руку, оградил его крестным знамением и молвил: «Не сомневайся». Сказав это, он исчез, и все волнения священника внезапно унялись.

[480] Некий юноша, решив поехать в Неаполь, открыл свой замысел блаженному отцу, ибо вверился под его руководство. Отец не одобрил сей затеи, заявив, что в путешествии ему грозит опасность либо на море, либо от турок. Но тот, упорствуя в своём мнении, отправился в путь. И вот во время плавания он внезапно заметил, что [к кораблю] приближаются турецкие [суда], грозя нападением, отчего многие из его спутников бросились в море, за коими и он сам тотчас последовал, кинувшись в волны, но поскольку плавать не умел, то сразу же погрузился в пучину. Итак, видя, что смерть близко и памятуя то, что недавно слышал от святого отца, он смиренно просил его о помощи. И в тот же миг (дивное дело!) Филипп явился ему, молвил обычным своим голосом: «Не бойся!», – и, схватив его за руку, вывел на берег.

[481] Марчелло Ферри (многократно в других местах упомянутый) путешествовал из Египта в Италию на торговом корабле, который, проходя мимо Кипра, внезапно угодил в засаду и был захвачен пиратами, которые затем тотчас заковали захваченных купцов в цепи. Видя сие, Марчелло, поражённый страхом, взмолился к Богу, чтобы Он по заступничеству Филиппа вывел его невредимым из столь великой опасности. Едва он вознёс эти молитвы, как вдруг ему показалось, что он видит блаженного отца и слышит голос его, произносящий с величайшей нежностью: «Не сомневайся, уповай на Бога и в плену не останешься!» И именно так всё вышло. Ибо когда пираты вознамерились после остальных заковать в цепи также его, капитан христианского корабля молвил: «По что вам заковывать этого несчастного старика?» На это слово варвары, сверх всякого обычая и ожидания растрогавшись, отпустили его на свободу. Так вот, когда он наконец прибыл в Город, то узнал, что в то самое время, когда он вверил себя Богу и молитвам блаженного отца, Филипп сказал нескольким из наших: «Нужно помолиться за Марчелло Ферри, ибо он в большой опасности».

[482] Костанца дель Драго, о которой мы упоминали выше, осерчала на кого-то из своих родственников и перестала с ним общаться. Когда ж миновало три или четыре дня, а она не переставала сердиться, на рассвете, когда она дремала, находясь в состоянии между сном и бодрствованием, почувствовала, что её ударили. От этого она тотчас же пробудилась и услышала, как блаженный отец говорит ей: «Доколе же продлится твоя злость?» Это перепугало Костанцу, и, как только рассвело, она направилась к Филиппу. Очистив совесть [в таинстве исповеди], она сообщила святому о случившемся, но он ничего ей не ответил, будто был совершенно не осведомлён о такого рода событии.

Слуга Божий назначил Лукреции Джолии (жене Джованни Анимуччи, женщине исключительного благочестия) время для молитвословия днём и ночью, велев ей вставать в определённый час ночи для размышления. Но поскольку она, разоспавшись, часто сим пренебрегала, то однажды отец попенял ей и молвил: «Если не образумишься, я сам тебя стану в дальнейшем будить!» И это были не пустые слова. Всякий раз, как она позволяла себе подольше поспать, ясно слышала голос Филиппа: «Лукреция, вставай!» Когда же она приходила к нему очистить совесть, он молвил: «Ну как тебе моя побудка нынче ночью?»

[483] Цезарь Бароний тяжело болел и был при смерти в обители [при церкви св. Иоанна] флорентинской общины и, будучи помазан святым елеем, уже лишился жизненных сил и в любой миг мог испустить дух. Забывшись на краткое время сном, он вдруг увидел блаженного отца (который тогда находился в обители Милосердия). [В видении святой], смиренно припав к стопам Христа Господа и Его Пресвятой Матери, просил у них исцеления для него следующими словами: «Подари мне Цезаря, Господи; верни его мне; так я желаю, так я хочу». А когда Христос отказал, Цезарь увидел, как святой муж, обратившись к Богородице, молил и упрашивал Её, да соизволит добиться сего от Своего Сына. Наконец он уразумел, что по Её милостивому заступничеству просьба была услышана, и в тот же момент проснулся с твёрдой верой, что отнюдь не умрёт от сего недуга.

Когда затем его навестил Филипп, он рассказал ему обо всём и много благодарил. А святой, скромно умолчав об оказанном со своей стороны благодеянии, молвил: «Слишком опасно доверять снам, – и добавил.  – Так что будь готов [принять] волю Божию». Вскоре, однако, выяснилось, что это был отнюдь не пустой сон, ибо в тот же день Цезарь так резко пошёл на поправку, что врачи, которые недавно отчаялись было в нём, оставили всякий страх, но утверждали, что сие неожиданное выздоровление следует приписать молитвам и заступничеству Филиппа. Поэтому сам Бароний не раз засвидетельствовал в своих «Анналах», что обязан своей жизнью и учёностью блаженному отцу.

[484] Маттиа Маффеи, о котором мы ранее упоминали, страдал от тягчайшей болезни, и все врачи уже отчаялись в его выздоровлении. Филипп навестил его и принёс с собой две раки со святыми мощами и поведал больному: «Не сомневайся, уповай, что по милости Иисуса Христа ты выздоровеешь от этой болезни». Затем он возложил десницу ему на сердце, осенил его крестным знамением и ушёл. Той же ночью больной услышал, как Филипп трижды громко крикнул ему: «Встань». Пробудившись из-за этого ото сна, он тотчас почувствовал, что выздоровел, а через два дня свободно встал с постели.

Некто другой, духовный сын Филиппа, по свидетельству кардинала Федерико Борромео, глубокой ночью устрашился ужасным видением. Ему привиделось, будто некий огромный зверь залёг у него при ложе, пугая его диким взором и свирепым оскалом. Итак, долго промучившись, он наконец проснулся, причём у него всё болело, будто его жестоко избили. В конце концов утром он пришёл к Филиппу и всё рассказал. На что святой ему молвил: «Знай, что я был с тобой этой ночью и сражался за тебя. Причём видение сие Бог послал тебе по определённой причине, и я сам вымолил его».

[485] Пьерфранческо Джусто, флорентинский священник и аббат, весьма близкий друг блаженного отца, в течение двух лет так тяжко страдал от ревматизма (pituitoso morbo), что едва держался на ногах и нуждался в помощи нескольких человек, чтобы передвигаться. Итак, испробовав все возможные способы лечения своей опасной и, по мнению врачей, неизлечимой болезни, он покинул Город в надежде, что поможет более здоровый воздух, но тщетно, так что по совету тех же врачей он вернулся в Город. Однако и здесь он не почувствовал никакого облегчения, а, напротив, с каждым днём ему становилось всё хуже. Итак, он от всего сердца молил Бога положить в конце концов предел всенесчастной сей жизни, ведь он был так истерзан острыми болями, что чрезвычайно часто терял сознание.

Между тем некий священник – один из наших – пришёл к нему и сообщил, что вечером прибудет Филипп. А он умолял, чтобы тот не делал этого, поскольку лютовала зима, и всё покрыл снег. Итак, промаявшись жесточайшими болями от ужина до полуночи, он, наконец, заснул от крайнего изнеможения.

И вдруг явился ему во сне блаженный отец и крепко обхватил ладонями его голову; от этого он не без страха проснулся, ибо не мог понять, как тот смог проникнуть в комнату, когда двери были закрыты и заперты. Затем святой спросил: «Как себя чувствуешь?» А Пьерфранческо, хоть сначала не мог вымолвить ни слова, однако, немножко собравшись, он всеми возможными способами молил о спасении. Тут Филипп, сложив ладони крестообразно, постоял, а затем молвил: «Встань». На это слово больной встал с постели (чего прежде не мог сделать в течение многих месяцев). А святой ему: «Разве не видишь, что тебе не так уж худо, как думаешь?» И тотчас исчез из его глаз, оставив его здоровым.

[486] Джованни Анимучча, о котором мы упоминали в другом месте, отправился в Прато, некогда достославная тосканская крепость (oppidum), недавно возведённая до ранга полноценного города (civitatem), и там посетил Екатерину Риччи Флорентийскую (св., пам. 2 февр.), из числа инокинь св. Доминика, деву замечательной святости. Когда же зашёл разговор о Филиппе, Анимучча спросил её, видела ли она его когда-либо. На сие дева ответила, что никогда его не видала, а лишь до слуха её дошла молва о его святости, хотя и повидать его, и поговорить с ним ей было бы чрезвычайно желательно.

А на следующий год, когда Анимучча снова пришёл к ней, она без обиняков сказала ему, что видела Филиппа и разговаривала с ним, хотя ни Филипп из Рима, ни Екатерина из Прато никогда и шагу не ступали. Когда затем Анимучча вернулся и рассказал об этом Филиппу, тот вполне откровенно подтвердил это. Мало того, в год спасения нашего 1590, когда святая дева уже преставилась ко Господу, он при многих слушателях недвусмысленно засвидетельствовал, что видел её, когда она была жива, и подробно описал все черты её, которые не мог знать (что мы уже говорили) – разве что по божественному откровению.

[487] Помимо всех милостей, ниспосланных ему свыше, Филипп удостоился благодати, именуемой даром чудотворений, коими он необыкновенно просиял как при жизни, так и по смерти. Ведь он не только возвращал здоровье больным, страдавшим от различных недугов, но и воскрешал мёртвых, рассказом о чём мы здесь и ограничимся. Прочие же многочисленные чудеса, совершённые им, мы отложили на конец жизнеописания, где каждому будет удобнее и сподручнее прочесть о них.

Фабрицио де Массими, о котором мы не раз упоминали, прижил пятерых дочерей от своей жены Лавинии де Рустичи, а когда она [снова] собиралась родить, Фабрицио с великой настойчивостью просил Филиппа молиться за неё. А святой немного помолчал, а затем молвил: «Жена твоя на сей раз родит мальчика (ср. Лк. 1:13), причём я хочу, чтобы ему нарекли имя по моему выбору. Не возражаешь?» Фабриций согласился. Тогда Филипп продолжил: «Ну тогда имя ему будет Паоло». И это имя святой ранее неоднократно предсказывал ему. Итак, Фабрицио возвращаеся домой, а ему навстречу выходит слуга и возвещает, что у него родился сын – коего Фабрицио, памятуя своё обещание, велит назвать Паоло.

Позднее, когда Лавиния умерла, Паоло, достигнув четырнадцати лет, заболел лихорадкой. Болезнь мучила его шестьдесят пять дней без перерыва, но отнюдь не истощила его терпения, так что, когда Джерманико Фидели спросил его, не пожелал бы обменять свою болезнь на его здоровье, тот ответил: «Ну уж нет; моя болезнь куда как дорога мне!»

Однако недуг день ото дня усиливался, и вот Паоло оказался на грани кончины. Поскольку же Филипп, который ежедневно приходил к нему, строго-настрого наказал домашним срочно его известить, когда юноша будет при смерти, то к нему послали с вестью, что Паоло вот-вот испустит дух. Но как раз тогда человек Божий священнодействовал в церкви св. Иеронима…

[488] Тем временем юноша ушёл из жизни; его отец сам закрыл ему глаза, а приходской священник, совершив над ним последние обряды, удалился, и всё уже готовили к погребению. Через полчаса явился Филипп и, поднимаясь по лестнице, натолкнулся на Фабрицио, который со слезами на глазах молвил: «Паоло умер». На что святой ему: «Почему вы не послали за мной?» А он возразил: «Мы посылали, но ты как раз тогда служил литургию». Услышав сие, блаженный отец вошёл в комнату, где лежал умерший, и, простершись у подножия кровати, долго молился, сотрясаемый свойственной ему дрожью. Затем он окропил лицо юноши святою водой, влил оной немного ему в рот и, наконец, возложив ему руку на лоб, громким и повелительным голосом воскликнул: «Паоло, Паоло!» А тот внезапно, словно бы пробудившись ото сна, открыл глаза и ответил: «Отче…» И тут же добавил: «Я хочу лишь одного: исповедаться». Тогда святой, уединившись с Паоло, выслушал его и вручил ему образ Распятого. Когда затем вернулись те, кто только что вышел, Филипп завёл с юношей речь о его матери Лавинии и сестре, что ещё прежде ушли из жизни, каковая беседа продлилась с полчаса. Паоло разговаривал, как человек здоровый и полный сил, а его лицо являло столь живые краски, что любому, кто глянул бы на него, могло показаться, будто он ничем доселе и не болел. Наконец, после долгого разговора, блаженный отец спросил его, готов ли умереть. А тот ответил, что сделает сие с величайшей охотою, особенно в надежде увидеть в Раю мать и сестру свою. Тогда святой благословил его и поведал: «Счастливого же тебе пути – и моли Господа за меня!» После этих слов Паоло в полнейшей безмятежности заснул, а затем испустил дух в объятиях блаженного отца. Свидетелями сего зрелища стали как сам Фабрицио, так и две его дочери, а также вторая жена его – Виоланта Сантакруча, некая служанка и другие.

[489] Поскольку же [способность] повелевать смертью выглядит не менее удивительно, чем [мощь возвращать к] жизни, Филипп получил от Господа власть и над смертью, что, правда, уже и так очевидно из того, что мы только что рассказали, однако с совершеннейшей очевидностью сие проявилось в том, что мы сейчас сообщим.

Некая весьма знатная женщина в Городе тяжело болела, а Филипп постоянно её навещал. Когда же из-за затяжной болезни она оказалась на краю могилы, блаженный отец вновь пришёл к ней, всеми возможными способами ободрял и укреплял её, пока, наконец, намереваясь вернуться в Валличеллу, не ушёл. Однако, пройдя часть пути, он внезапно остановился и без обиняков сказал сопровождавшим его: «Что-то я чувствую побуждение вернуться к этой больной». Сказав сие, он пришёл к ней, а дамам, которые находились при ней и за нею ухаживали, велел удалиться. Затем, возложив руки на её голову, произнёс: «Приказываю тебе, душа, во имя Божие, как можно скорее выйти из этого тела». И не успел святой докончить сих слов, как она испустила дух. После слуга Божий объяснил свидетелям чуда, что эта женщина, если бы не преставилась быстро, могла запросто впасть в искушение, а поэтому он вымолил ей у Господа скорую кончину.

ГЛАВА XXXII. О ТОМ, ЧТО ВСЕ ПОЧИТАЛИ ФИЛИППА СВЯТЫМ

[490] Итак, украшенный сими добродетелями и дарами, Филипп будил в людях такое удивление, что все, кто его хоть слегка знал, почитали его за мужа величайшей святости. Поэтому люди всех сословий, и даже Верховные понтифики, восхищались им и смотрели на него почти как на сверхчеловека.

Павел IV хорошо зная (как мы уже говорили) его святость, так чтил его, что посылал к нему гонцов с просьбами о молитвах и извинялся за то, не мог присутствовать на упражнениях Оратория, поскольку препятствовали ему в том обязанности перосвященника.

Пий IV всегда относился к нему с великим почтением и, лёжа на смертном одре, пожелал, чтобы он побыл рядом, всей душой уповая на его молитвы и заступничество.

Бл. Пий V, святейший понтифик, тщательно изучив упражнения Оратория (о чём мы многократно упоминали) и весьма одобрив их, говорил, что очень рад иметь в Городе людей, которые воспламеняют в душах благочестие и пробуждают ближних к приятию Божией благодати, как это делал Филипп. А святой муж точно так же считал святым сего понтифика, чью красную бархатную туфлю с великим благоговением хранил и иногда брал с собой, посещая болящих. Однажды даже произошло примечательное событие: когда он явился к некоей больной и, излив к Богу молитвы, коснулся поражённой части тела той самой туфлей, она тотчас же исцелела.

[491] Григорий XIII не только высоко ценил его благоразумие и советовался с ним по важнейшим вопросам, но и сверх того так благоговел перед его святостью, что даже в самое неподходящее время допускал его к личной беседе, и приказывал ему сидеть в своём присутствии с покрытой головой, и обращался с ним куда доверительнее, чем с кем-либо из своей свиты.

Сикст V так высоко ценил святое житие блаженного отца, что (как было сказано ранее) передал ему в дар тела свв. мчч. Папия и Мавра, а кроме того, осыпал зарождающуюся Конгрегацию многими, и притом совершенно замечательными благодеяниями.

Григорий XIV самолично обращался к нему за советом в самых сложных обстоятельствах, но мало того, он так высоко его чтил, что, когда был возведен на папский престол, а к нему подступил слуга Божий, дабы по обычаю облобызать его стопы, он упредил его и, бросившись ему в объятия со словами: «Если я, отче, превосхожу тебя чином, то ты меня – благочестием». Поэтому он ни за что не позволял ему стоять в своём присутствии с непокрытой головой, но велел сидеть в головном уборе.

[492] Климент VIII оказывал ему столь великое почтение и уважение, что во всех делах вверял себя его молитвам. Когда же болел, то часто говорил одному из своих самых близких друзей: «Отец Филипп не молит Бога за меня», – точно полагал, что его здоровье и силы зависят от Филипповых молитв. Он также не хотел бы себе иного духовника, [кроме Филиппа], что был у него до того, как он стал Понтификом, однако тот, ссылаясь на старость, отказался от этой обязанности и предложил вместо себя Цезаря Барония. Когда же святой муж приходил к Понтифику (что часто случалось), тот крепко обнимал его и, облобызав, приказывал сидеть рядом с собой с покрытой головой, а потом, при прощании они обычно снова обнимались и обменивались поцелуем. Мало того, Понтифик сам зачастую вставал при его появлении и целовал ему руку при уходе, что и Григорий XIV обычно делал. Кроме того, оный Климент, прежде чем был возведен на престол Святого Петра, явно не ценил ничего выше и глубже, чем знакомство и близкую дружбу с Филиппом. Прежде, когда он был ещё аудитором Священной Римской Роты и услышал истца, который утверждал, что является духовным сыном Филиппа, то без обиняков сказал: «Отец оный поистине свят, и когда-нибудь он будет торжественно причислен к лику святых».

[493] А как к нему относились кардиналы, легко выяснить из оставленных ими записей и публичных свидетельств. Среди первых же [стоит упомянуть] кардинала Агостино Валерио, епископа Веронского, известого своей святостью и ученостью, который ещё в ту пору, когда слуга Божий пребывал среди смертных, написал книгу под названием «Филипп, или О христианской радости», где, среди прочего, он пишет много замечательного о Филиппе и называет его христианским Сократом, говоря:

«Поистине, его подобает величать христианским Сократом, ибо, презрев всё внешнее, он был непримиримым врагом всех пороков, неустанным почитателем добродетелей, наставником чистоты и насадителем истинного подвижничества. Постоянно уча смирению не только словами, но и собственным примером, с глубокой любовью открывая свое сердце всем и терпеливо перенося слабости многих, он одних наставлял, других полезными советами поддерживал, за всех перед Богом в святых молитвах заступался и при сих благочестивых трудах сохранял неизменную радость».

<...>

[505] Сколь глубоко сыны его духовные были убеждены в его святости, легко понять также и из того, что они даже при его жизни порой умыкали некоторые вещи, которыми он повседневно пользовался, и хранили их как священные реликвии.

Кроме того, когда он стригся у цирюльника, они тайком собирали падавшие волосы и благоговейно хранили у себя. Когда же слуга Божий однажды это заметил, он тотчас велел выбросить их в окно, но [ученики] украдкой снова их бережно собрали.

Другие также набрали себе немного его крови, что удавалось сделать, в особенности, под конец его жизни, когда по особой милости Божией (как мы рассказывали ранее) она так обильно пролилась.

Не было недостатка и в тех, что, побуждаемые чрезмерной некоей набожностью, ещё в пору земной жизни блаженного мужа ежедневно многократно повторяли краткую молитву наподобие венчика: «Святой Филипп, молись за меня».

Некоторые хранили дома его живописное изображение среди прочих образов святых и ежедневно, преклонив колени, поклонялись ему.

Многие считали прямо-таки священным долгом ежедневно подходить к нему и испрашивать благословения. Были также и такие, кто завёл привычку лобызать ему стопы.

Кроме того, многим так нравилось ежедневно общаться с ним, что даже несмотря на разницу в возрасте с ним, несмотря на призывы товарищей пойти куда-нибудь поразвлечься, они отнекивались, считая, что с ними ничего приятнее и сладостнее не может приключиться, чем встреча с Филиппом. И потому они часто умоляли его испросить у Господа для них смерть прежде, чем он сам покинет сей мир, дабы, лишившись услады его общения, не остались они в печали и скорби.

[506] Притом, в этом своём уповании на блаженного отца они искренне полагались на его молитвы, прямо говоря о своей уверенности в том, что любая их просьба пред Господом при заступничестве Филиппа несомненно исполнится (если это пойдёт им самим во спасение).

А другие заявляли, что хотя они считают себя погибшими из-за собственной порочности и достойными вечных мук, однако надеются, что по молитвам и заступничеству Филиппа достигнут славы блаженства.

Кроме того, для некоторых имя Филиппа было столь свято и чтимо, что, по их утверждениям, если бы они когда-нибудь услышали, как он восставляет мёртвых из преисподней, то не испытали бы по этому поводу ни малейшего удивления.

Наконец, мы сами слышали от многих близко с ним знакомых, что когда он впоследствии был причислен к лику святых, весть об этом событии ничего не добавила к их прежнему мнению о его высочайшей святости. Ибо у них на памяти было, как они видели, слышали и осязали руками своими (ср. 1 Ин. 1:1) [святость] его, в которую Церковь своим учением и указанием повелевала им верить.

[507] А в каких выражениях его восхваляли и превозносили – просто невероятно! Одни величали его ангелом, другие – пророком, третьи – вторым Моисеем и наделяли его различными званиями, словно бы он спал с небес.

Поэтому некто из таких [восторженных почитателей святого], вступив в орден капуцинов, убедил друга, собиравшегося в Рим, чтобы тот вверил себя Филиппу под руководство и наставление, описывая его так: «Ибо он человек поистине апостольского величия, второй Петр или второй Павел». Хотя друг прекрасно понимал, что сие описание несколько преувеличенное, однако, когда приехал в Город и ближе узнал добродетельное житие Филиппа, то осознал, что ему рассказывали гораздо меньше, чем то, что он ныне увидел собственными глазами.

Франческо Кардоне из ордена доминиканцев, связанный с блаженным отцом долгим знакомством, нередко с почтением отзывался о нем так: «Филипп велик смирением, чистотою ангелоподобен и богат бедностью».

[508] Кроме того, многие из его учеников придерживались столь твёрдого мнения о его святости, что нисколько не сомневались, что он уже достиг вершины всех добродетелей и полностью властвует над своей душой, устранив в ней все противоречия и несогласия. Также и мужи высочайшей знатности почитали за особую честь застилать ему постель, подметать его комнату, чистить его обувь, да и вообще все наперебой старались поухаживать за ним – особенно, когда он болел.

Всё, что он говорил, считалось как бы изречением оракула. Почти каждый из тех, кто давал свидетельства о его жизни и нравах, называл его святым, и таковые сходились во мнении, что его непременно следует причислить к лику святых, а многие свидетельствовали, что видели на его лице некое величественное сияние сокрытой святости.

Когда Маркантонио Маффа (упомянутый в другом месте) заводил речь о Филиппе, то, казалось, терял чувство; вот что он, например, говорил среди прочего о его святости:

«Хотя я грешник, да и ничтожнейший, однако с тех пор, как я узнал отца и начал близко общаться с ним, я всегда чтил его как святого. Когда же я омывал пред ним свою совесть [в таинстве исповеди] и получал отпущение грехов, чувствовал, как от него на меня веет благоуханием святости. Затем, служа литургию, я исполнялся особым пылом духовным, чего я вовсе не ощущал, когда исповедовался другим».

Наконец, даже кардиналы, епископы и прелаты, если им каким-либо образом доводилось войти в близкое общение с ним, невольно чувствовали дивное преклонение перед ним, и почти все они то и дело с благоговением лобызали его руки.

[509] Наконец, что важнее всего, святого чтили величайшие праведники, а прежде всего св. Карл, который во время приездов из Милана в Рим захаживал к Филиппу и проводил у него обычно по четыре-пять часов, а находясь вдали, часто переписывался с ним и советовался по наиболее важным вопросам. Не раз также видали, как св. Карл преклоняется к стопам его, обливаясь слезами, и благоговейно лобызает его руки. К тому же он всюду возвещал святость блаженного мужа и искренне вверял себя его молитвам.

Однажды, после долгой беседы, выходя от Филиппа, он сказал нескольким своим спутникам: «Филипп — муж высокой святости и удивительной чистоты душевной».

Кроме того, он ощущал столь великую радость от близкого общения с ним и от установленных им духовных упражнений, что, несмотря на обычную свою крайнюю занятость и огромное множество дел, однажды провёл целый день в нашей обители. Это было 4 октября, в день, когда Церковь торжественно празднует отшествие св. Франциска на небеса.

[510] Итак, едва рассвело, как св. Карл отправился в наш храм и, свершив мессу, раздавал собравшемуся народу Святую Евхаристию до полудня и далее. А среди прочих там присутствовал Мартино Наварро, прославленный благочестием и ученостью, который в этот день решил сам воздержаться от священнодействия, чтобы принять причастие из рук святого кардинала.

После обеда св. Карл изволил подробно ознакомиться с установлениями нашей Конгрегации, выслушал послеполуденные проповеди, поучаствовал в вечерних молебнах, что проводятся в Оратории, поужинал с нашими и там же провёл ту ночь. А на следующий день перед отъездом он воскликнул: «О, блаженны вы, ибо от такого великого мужа проистекли для вас столь достохвальные и святые установления».

Причём тот же самый [кардинал] велел Филиппу держать речь в церкви св. Амвросия Медиоланского при стечении народа, и сам слушал её с величайшим вниманием подобно тому, как и Филипп не раз слушал его проповедь. Чтобы память об этом событии дошла и до потомков, тамошние власти распорядились изобразить его в красках на стене упомянутой церкви.

Часто также оба [святых] вместе попеременно читали Часы.

[511] Блаженный Феликс из Канталиче, капуцин, помимо того, что мы уже рассказали о нём выше, так благоговейно чтил Филиппа, что то и дело приходил к нему, дабы испросить благословения. И вот однажды, завидев его издалека на Квиринале, бл. Феликс поспешил к нему, бросился к его стопам и облобызал его руки. Блаженный отец [Филипп] крепко обнял его, и так они оба долго стояли в молчании. Затем один отошёл от другого. Кстати, то, что произошло между ними, в точности подобно тому давнему со св. Людовиком, королём Франции, и бл. Эгидием, спутником св. Франциска, которые в Перудже после взаимных объятий беседовали друг с другом без единого звука, лишь языком своих душ.

А в другой раз тот же слуга Божий, придя к Филиппу и пав ниц у его ног, дабы испросить благословения, получил отказ от отца; вместо этого сам Филипп, преклонив колени, взмолился о благословении у него – и так, обнявшись обоюдно, они немалое время препирались в святом споре.

А ещё часто бывало так: когда тот же бл. Феликс и его спутник Раньеро — сам по себе достойный всяческих похвал за простоту и чистоту своего нрава — приходили к стопам блаженного отца и испрашивали его благословения, то ощущали на себе столь освежающее действие его духовной мощи, что не могли оторваться от него.

Сестра Екатерина Риччи, о которой мы упоминали ранее, имела обыкновение обращаться к нему в письмах как к святому и с глубочайшим смирением вверяла себя его молитвам.

[512] Орсола Бенинкаса, о которой мы упоминали выше, всегда столь высоко его чтила, что оставила сие знаменательное свидетельство о его святости:

«Велением Григория XIII, Верховного понтифика, я была отдана под духовную опеку блаженного Филиппа, и хотя я не чувствую в себе ни следа божественного духа, я узнала, однако, что он пылает великой любовью к Богу. Ибо при разговоре со мною он весь, казалось, трепетал: настолько горячо пылало в нём желание привлекать души ко Христу. Итак, он предпринял великие труды ради меня, чтобы испытать мой дух, а когда, как бы рассерчав из-за меня, много чего наговорил, я тотчас же, простёршись перед ним, молвила: «Отче, ты же знаешь меня всю насквозь!», и облобызала ему стопы. А он молвил: «Теперь ты меня выбрани такими же поношениями», – и просил об этом снова и снова, в чём я увидела его исключительное смирение.

Доводилось мне переживать экстаз (сущий крест для меня!) в его присутствии, и хотя я ничего не слышала, если другие звали меня, однако, когда блаженный Отец пробуждал меня святейшим именем Иисуса, его голос так мощно проникал мой слух, что, вопреки всякому обыкновению, я тотчас приходила в чувство.

К тому же однажды в храме св. Иеронима я после принятия из его рук святой Евхаристии впала в экстаз; и вот, отслужив до конца мессу, он подошёл ко мне и велел мне пройтись с ним по храму; и хотя я была отчуждена от чувств, он всё же добился, чтобы я двинулась с места». Таковы её слова.

[513] Франческа дель Серроне, девица из Сан-Северино-Марке (о чьей святейшей жизни и нравах превосходно написал Джованни Северано, пресвитер Конгрегации), приехала в Город в юбилейный 1575 год, а когда её привели к Филиппу, то в великом восхищении его добродетелью и святостью прямо сказала, что Иисус зачат в его сердце, и что Бог наделил его духом святой Екатерины Сиенской. Поэтому она хранила его наставления, точно каменья многоценные; более того, набожно берегла некий чепец, потому что Филипп коснулся его, когда, протянув десницу, уделил ей отпущение грехов при исповеди.

Наконец, слава и молва о его святости настолько распространились, что к нему стекались люди не только из Италии, но и из Франции, Испании, Германии и со всего христианского мира. Да что там! даже иудеи и другие иноверцы, которые имели возможность поговорить с сим мужем и узнать его поближе, относились к нему с великим почтением и уважением.

ГЛАВА XXXIII. О ТОМ, КАК СО СМЕРТЕЛЬНО БОЛЬНЫМ ФИЛИППОМ ПОСТОЯННО ПРОИСХОДИЛИ НЕКИЕ УДИВИТЕЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ, И О ТОМ, КАК ОН В ИТОГЕ ПОЧИЛ В СОВЕРШЕННОЙ СВЯТОСТИ

[514] Тем временем Филипп, пройдя путь земной жизни, исполненный дней и заслуг, поспешал к конечной цели.

И вот за год до кончины его поразила затяжная лихорадка и пронзительные боли в почках, от которых он в несколько дней дошёл до такого состояния, что казалось, будто жизненный дух оставил его: он уже не принимал пищи и не подавал голоса. Однако, несмотря на это, он проявлял невероятное душевное спокойствие, совсем не метался и никак не выказывал боли, а лишь тихим голосом повторял: «Adauge dolorem, sed adauge patientiam (Умножь боль, но умножь и терпение)!» Тем временем к нему явились известные врачи Анджело Виттори и Родольфо Сильвестри, прощупали артерию и объявили, что состояние Филиппа уже безнадёжно. Поэтому, задёрнув полог кровати, они удалились в другую часть комнаты вместе с некоторыми из наших, а также иными его духовными чадами, которые в смятении из-за предстоящей смерти отца глубоко скорбели.

[515] И вдруг блаженный старец громким голосом принялся восклицать: «О святейшая Владычица моя! О прекраснейшая и достославная! О Владычица моя благословенная!» И повторяя это, он сотрясался с таким духовным пылом и силой, что сама кровать дрожала. Прибежали врачи и другие и, открыв полог, увидели, что святой, всем телом поднявшись в воздух, то вытягивает, то сжимает руки, как будто кого-то крепко и благоговейно обнимает; и слышали, как он снова и снова взывает к своей Владычице, прибавляя: «Я недостоин, я недостоин. Кто я такой, Владычица моя сладчайшая, чтобы Ты пришла ко мне?»

Поражены были все присутствовавшие; одни плакали от радости, другие трепетали всем телом, третьи, уставив на него взор, ожидали, что из этого выйдет… Наконец, нарушив молчание, врачи спросили его, как он себя чувствует. А он, снова улегшись в постели, спросил: «Разве вы не видели Пресвятую Деву, которая пришла ко мне и полностью устранила мою боль?» Сказав это, он как будто пришёл в себя, а когда увидел вокруг так много людей, натянул на голову одеяло и весь залился слезами. Плакал он довольно долго, пока врачи, опасаясь, что он может тяжело от этого пострадать, не сказали: «Перестаньте уж, отче, перестаньте!» А он прямо и без обиняков ответил: «Право же, я уже отнюдь не нуждаюсь в ваших услугах. Пресвятая Владычица моя пришла ко мне и исцелила меня». Услышав это, они пощупали его пульс и обнаружили, что лихорадка миновала, а он здрав и невредим.

Итак, на следующий день он бодро встал с постели и ретиво занялся своими обязанностями.

[516] Взволнованный сим удивительным событием, Анджело Виттори по возвращении домой безотлагательно записал произошедшее во всех подробностях. И хотя слуга Божий неоднократно просил врачей держать событие в тайне, однако он не смог остановить слухи, немедленно разошедшиеся по Городу. Когда же молва о том дошла до кардиналов Федерико Борромео и Агостино Кузано, они тотчас же поспешили к Филиппу и поздравили его как с выздоровлением, так и с тем, что ему явилась Матерь Божия. Затем они стали умолять его да заклинать не отмалчиваться, а поведать им о случившемся. И вот отец, побеждённый мольбами своих дорогих чад, рассказал им обо всём, что ему было явлено свыше. Кардинал Борромео, понимая, что это будет чрезвычайно приятно узнать Клименту VIII, весьма беспокоившемуся о здоровье Филиппа, немедленно известил его обо всём в письме.

Ну а святой муж в тот день не только упомянутым кардиналам, но и всем остальным, кто к нему приходил, настойчиво внушал одно: чтобы они полностью вверились Пресвятой Деве. «Знайте же, дети, – молвил он, – и верьте мне, наученному опытом: ничто так не способствует и не помогает в стяжании божественных милостей, как помощь Матери Божией». Поэтому он настоятельно увещевал их как можно чаще обращаться к Ней, особенно с сей молитовкой, которую мы упоминали в другом месте: «Дева Мария, Матерь Божия, моли Иисуса за меня!»

[517] В следующем же, 1595, году, накануне апрельских календ, он снова был поражен лихорадкой, сопровождаемой таким ознобом, что все его члены дрожали, и он не смог ответить ничего кардиналу Вероны, пришедшему к нему. И сия лихорадка продержалась у него весь апрель месяц.

Однако 1 мая, когда он помолился Господу, чтобы в сей день, когда празднуется память свв. апп. Филиппа и Иакова, которых он почитал с особым благоговением, ему была дана возможность служить в их честь литургию, его желание исполнилось, и утром того же дня он совершил мессу и преподал таинство Евхаристии некоторым из своих духовных чад, причём без усилий и затруднений, отчего сразу приходило на мысль, что исцелён он был силою свыше. И хотя в последующие три дня, являя покорность совету врачей, он воздерживался от служения литургии, однако ежедневно частным образом укреплялся небесным Хлебом.

[518] И вот 12 мая, в день, когда наша Конгрегация как бы особым чином почитает свв. мчч. Нерея, Ахиллея и Флавию Домитиллу, с блаженным старцем внезапно случилось обильное кровотечение [изо рта], из-за чего он едва не испустил дух. По каковой причине Цезарь Бароний, который в то время (как мы говорили) возглавлял Конгрегацию, страшась, что он вот-вот преставится от сей жизни, помазал его святым елеем, после чего тот вроде немного пришел в себя. Тогда кардинал Федерико Борромео решил немедленно укрепить его Святым Напутствием и сам принёс ему Святую Евхаристию, взявши её прямо с алтаря. Едва же он преступил порог комнаты, как святой муж, только что казавшийся почти мёртвым, открыл глаза и с великим жаром духовным, залившись слезами, воскликнул: «Вот Любовь моя, вот Любовь моя! Вот моё Благо! Я убиваю Любовь мою!» Это глубоко взволновало всех присутствовавших, и они не могли сдержать слез. Когда же Борромео изрёк обрядовые слова [произносимые перед причастием]: «Domine non sum dignus… (Господи, я недостоин…)», Филипп громким и ясным голосом продолжил: «Domine non sum dignus… Господи, я недостоин, и никогда не был достоин, и ничего доброго не совершил!» – а когда он говорил сие, слёзы текли ручьями. Затем он добавил ещё нечто в том же роде и ещё – с глубокой сердечностью. А собираясь принять Святые Дары, молвил: «Приди, Господи, приди!» Наконец по свершении таинства он поведал: «Ныне я принял истинного врача души моей. Суета сует и всяческая суета! Кто ищет чего-то иного, помимо Христа, тот поистине не знает, чего ищет».

Ну а остаток дня он провёл спокойно.

[519] Вечером же кровотечение повторялось три или четыре раза, и, претерпев жуткие боли, он потерял огромное количество крови. По причине чего он нисколько не встревожился, а даже, подняв к небу взор, сказал: «Благодарение Богу, что дано мне воздать за кровь кровью!» Одному же из своих учеников, кто был поражён этим зрелищем, он молвил: «Чего ж ты боишься? Я-то ничего не боюсь». И поистине он не боялся, ибо ничего более желанного (как мы говорили) не могло с ним и случиться.

За кровотечением последовал сильнейший кашель, от которого, казалось, запирало дыхание; так что он часто повторял: «Чувствую, что умираю», неизменно сохраняя, однако, радостное и весёлое выражение лица. И хотя пользовали его многими средствами, так ничего и не помогло. На следующий день, когда к нему вновь явились врачи, он сказал: «Уходите со своими лекарствами: мои ведь куда действеннее и сильнее! Ведь рано утром, когда я послал милостыню нескольким иноческим общинам, чтобы они отслужили за меня литургии и вознесли молитвы Богу, так с того часа кровотечение остановилось, боль в груди и всякое недомогание исчезли, и я понял, что полностью выздоровею». То, что было именно так, как он утверждал, врачи, исследовав пульс, с немалым изумлением подтвердили и [сами] твёрдо уверовали, что так могло случиться не иначе как только силою свыше. С того дня до 26 мая он был здоров и бодр, ежедневно семь раз читал Часы, исповедовал, причащал, поэтому все единодушно надеялись, что он проживет ещё несколько лет…

[520] Надо заметить, Филипп провидел и весьма часто, едва представлялась возможность, предсказывал не только время и день, но и самый час и обстоятельства, при каких он преставится от сей жизни, а также место, где погребут его тело. Итак, поначалу, когда он болел, то несмотря на ухудшения часто заверял, что не умрёт, ведь всё, что Бог постановлял сотворить слуге Своему, Он ему тут же ему по-дружески заблаговременно сообщал.

Так, в год спасения нашего 1562 у него началась жуткая боль в правой руке, доведшая его до такой горячки, что опытнейшие из врачей совершенно отчаялись в его выздоровлении. Поэтому те, кто круглосуточно ухаживали за ним, посчитали, что его пора укрепить Святым Напутствием и Последним Помазанием. А он, призвав Таруджи, откровенно сказал: «Право же, я с величайшей охотностью приготовился бы к смерти, но знай, что на этот раз я наверняка не умру, ведь Бог, доселе осыпавший меня милостями, видя, что я вскоре отойду, отнюдь не оставил бы меня, не укрепив духом благоговения». Более того, болея, он то и дело прямо заявлял, что Бог не допустит его смерти, не известив его прежде необычайным духовным подъёмом. Итак, укрепившись Святым Напутствием и приняв таинство елеосвящения, он сразу же, как только прошла горячка и утихли боли, вернулся, вопреки общим ожиданиям, к своим прежним обязанностям.

[521] А в год 1592, в месяце ноябре, после того, как он перенёс тяжёлую и затяжную горячку, казалось, что дни его уже сочтены. По этой причине, посетив его вечером, упомянутый в другом месте врач Джироламо Корделла, скорбя и рыдая, сказал, что состояние Филиппа безнадёжно.

Утром же, когда он пришёл проведать старца, не скончался ли, Филипп, увидев вошедшего, молвил: «Знай же, мой Корделла, что я не умру от этой болезни». И ведь точно: на следующий день он совершенно выздоровел и тотчас же возвратился к своим обязанностям.

Тогда же случилось вот ещё что. Поскольку он, казалось, с каждым днем чувствовал себя всё хуже, то ученики попросили его, чтобы ввиду близящегося Рождества Господня он передал полномочия исповедовать их другому, на что он ответил: «Ну уж нет; погодите немного – в это Рождество я сам вас исповедаю», что и на самом деле исполнилось.

[522] Накануне апрельских календ того же года, в который он преставился на небеса, святой муж поручил написать о. Фламинио Риччи из Фермо, который отправился в Неаполь, чтобы тот как можно скорее вернулся в Город, ибо горячо желал повидаться с ним перед смертью. Он был чрезвычайно дорог Филиппу за свою исключительную добродетель и стал третьим после него настоятелем Конгрегации. Когда же тот извинился и заявил, что не сможет вернуться раньше окончания лета, святой приказал написать ему в ответ, чтобы тот непременно вернулся как можно скорее. Он, однако, снова замешкался, поскольку его задерживали высокопоставленные мужи и особенно неаполитанский архиепископ, из-за чего его снова и снова вызывали по Филиппову приказанию, пока, наконец, блаженный отец не сказал: «Он придет уже напрасно».

За двенадцать дней до своей кончины он сказал Неро дель Нери, поздравившего его с выздоровлением: «Что ж, мой Нери, я действительно выздоровел и не чувствую никаких болей, однако да будет тебе ведомо, что через несколько дней умру, и это станет для всех неожиданностью, ибо моя смерть наступит в вечерние сумерки». Причём именно так и произошло.

По этой самой причине он в эти дни только и твердил при учениках своих: «Чада, предстоит умереть!» Поэтому некоторые из них, утомлённые тем, что всегда слышали одно и то же, молвили: «Мы уже знаем, что предстоит умереть». А святой возражал: «Ладно…  Но вы ведь ничуть в это не верите!»

В то время, когда он страдал от кровотечения, Маркантонио Маффа повелал: «Не сомневайтесь, отче, Бог надолго ещё сохранит вас живым, если не для чего другого, то хоть бы на то, чтобы вы благу душ послужили». На что тот в своей обычной шутливой манере ответил: «Сделай так, чтобы я пережил этот год, и с меня тебе роскошный подарок!»

[523] Он уже посулил Франческо Дзадзаре, что перед своей кончиной даст ему знать обо всем, что тот должен будет делать и соблюдать после его смерти. Поэтому Дзадзара часто просил блаженного старца, чтобы тот исполнил своё обещание. А тот молвил в ответ: «Успокойся и будь радостен: ибо ежедневно во время литургии я возношу молитвы за тебя к Господу; и что Бог мне откроет, я тебе сообщу. Так что не сомневайся, прежде чем умру, открою всё, чего хочу от тебя. Ты доверился мне, и я не хочу, чтобы твое ожидание было напрасным».

Между тем, хотя отец не раз оказывался во время болезни на грани смерти, однако ни разу ничего ему не сообщал. За девять же дней перед отходом из жизни, когда никто о том и не помышлял, Филипп, призвав Франческо, поведал ему всё, что обещал. Тот не мог сдержать слёз, ибо понял, что слуга Божий скоро умрёт, что и случилось на самом деле.

Также за десять дней перед своей кончиной блаженный отец призвал к себе Джамбаттиста Гуэрру, светского брата из нашей Конгрегации, и спросил его, сколько дней уже прошло в месяце. «Пятнадцать», — ответил тот. На что святой ему: «Пятнадцать… Прибавь десять – и пора нам».

[524] Также и Джерманико Фидели он часто говорил в то время: «Право же, мой Джерманико, много ты доселе трудов понёс ради меня, но больше тебе из-за меня ничего терпеть не придётся». В другой день, крепко сжав его правую руку, он молвил: «Что ж такое, мой Джерманико, ты увидишь через несколько дней?» И так часто повторял это, что Фидели весь извёлся от страха, полагая, что христианскому миру грозят тяжкие испытания. Когда же Филиппа постигла смерть, тогда он наконец ясно понял, что предвещали его слова.

18 мая тот же Джерманико Фидели, направляясь в Карбоньано, небольшой городок в дне пути от Рима, зашёл к блаженному отцу, чтобы по обыкновению испросить благословения, и молвил: «Право же, отче, я поеду весьма неохотно, если ты не пообещаешь мне, что по моём возвращении ты будешь жив-здоров». Тогда Филипп спросил: «Сколько времени ты там пробудешь?» Тот ответил: «Семь дней, ибо я хочу быть в Городе накануне праздника Тела Христова». Тут святой призадумался, а затем молвил: «Ступай, а в названный день возвращайся!».

Итак, он уехал и, пробыв там несколько дней, в ночь, что предшествовала бдению упомянутого праздника, увидел во сне Филиппа, лежащего на кровати в своей комнате и говорящего: «Ну вот, Джерманико, я умираю». По пробуждении он, тревожась предчувствием, немедленно приготовился к отъезду и, несмотря на уговоры местных жителей, не позволил задержать себя даже на один день. Итак, вечером он прибыл в Рим, пришёл к отцу и, к своему облегчению, застал его живым и здоровым. Когда же он почтительно поцеловал руку святого, тот молвил: «Вовремя ты вернулся, ведь, опоздай ты немного, и приехал бы напрасно».

В ту же ночь Филипп призвал к себе Пьетро Консолини и велел ему возложить руку на свою грудь, на то место, которое (как мы говорили) вздулось, и молвил: «Пожалуйста, отслужи за меня мессу». А тот ответил: «Отслужил, и если не будет другого указания, всегда буду, отче; хотя, – добавил он, – как раз сейчас, когда ты у нас жив-здоров, я не вижу в этом никакой нужды». На что святой ему: «Я прошу не о той мессе, какую ты полагаешь, а о заупокойной».

[525] В тот самый день некая Бернардина находилась при смерти и вот-вот готова была испустить дух, поэтому домашние, утратив всякую надежду на её выздоровление, подготавливали всё потребное для погребения тела. Между тем, к ней пришел Антонио Карли, пресвитер нашей Конгрегации, и, глубоко огорчившись случившимся (ведь она оставляла после себя троих детей), он тотчас же ринулся к Филиппу, рассказал о случившемся и настоятельно просил его помолиться Господу за неё. На что святой ответил: «Ступай; она выздоровеет, а я умру». И в тот же миг, как слуга Божий предался молитве, со всего тела умирающей начал течь пот, а через два дня она выздоровела, ну а Филипп следующей ночью отправился на небеса.

Кроме того, он недвусмысленно предуказал место, где будет погребён. Ибо незадолго до своей смерти он сказал Франческо Боццио, пресвитеру Конгрегации, что хочет обитать подле него. И хотя тот возражал, что та комната неудобна, Филипп настаивал: «Я непременно хочу обитать при тебе». А именно так и случилось, ибо его мощи (о чём мы скажем ниже) были помещено на левой стороне храма на возвышении, рядом с комнатой, в которой и жил тот самый Боццио.

Джамбаттиста Гуерра, заведующий строительством того храма, однажды сказал Филиппу: «Мы соорудили усыпальницу для отцов и братьев нашей Конгрегации». На что святой спросил: «А для меня местечко найдётся?» – «Ну а как же! – отвечал Джамбаттиста, – под главным алтарем слева и для тебя приготовлено». А отец ему: «Ты ни за что не позволишь мне там быть». «Позволю, конечно», – возразил тот. В итоге Филипп ему: «Разместить-то ты меня там, конечно, разместишь, да не позволишь долго пролежать». И предсказание не осталось напрасным, ибо его святые мощи были помещены там упомянутым Гуеррой, а на следующий день он же перенёс их в то место, о котором мы упоминали ранее.

[526] Итак, 25 мая, в день, на который выпал праздник Тела Христова, блаженный отец повелел беспрепятственно допустить к нему всех, кто пришёл исповедаться. С самого утра он начал принимать желавших приступить к сему таинству и многим из своих учеников в шутку назначил в качестве эпитимии, чтобы после его смерти они читали Розарий Пресвятой Девы за его здравие. Кроме того, он дал им много прекрасных наставлений; особенно же он увещевал их к частому принятию таинств, к слушанию Слова Божия, к чтению житий святых, а поскольку каждого из учеников он обнимал с необычайными изъявлениями любви, то стало вполне ясно, что скоро он покинет их.

По завершении таинства он с особым благоговением прочитал Часы; затем служил литургию в своей часовне (притом на два часа раньше обычного), а прямо при интроите мессы устремил взор на запад, словно созерцая что-то чудесное. Когда же пришла пора гимна «Gloria in excelsis», он вопреки всем своим правилам и обыкновениям запел; и с великим ликованием духовным завершил сей гимн, скорее пропев его, нежели произнеся (келейно св. Филипп служил «тихую» мессу, при которой не поют, а проговаривают гимны. – прим. пер.). По завершении литургии он уделил нескольким [присутствовавшим] Евхаристию и, возблагодарив Бога, удалился в свою комнату. Между тем, ему принесли похлёбки покушать. А святой молвил: «Они думают, что я поправился, но они сильно ошибаются». Затем он продолжил исповедать и по-дружески беседовал с приходившими, и оказывал им всяческие знаки любви.

[527] Между тем, пожаловали кардиналы Кузано и Борромео, с которыми он до полудня вел сладостнейшие беседы о божественных предметах; после же их ухода он по своему обычаю перекусил и отдохнул немного; затем внимательнейшим образом прочитал вечерню и повечерие. Остаток дня он провёл, частью принимая приходивших к нему (которым при расставании довольно ясно давал понять, что вскоре покинет их), частью за чтением житий святых, в частности, святого Бернардина Сиенского, описание смерти коего он снова приказал прочитать себе.

Тем временем к нему снова пришёл кардинал Кузано, а с ним Джироламо Памфили (в то время –аудитор Священной Римской Роты), а вскоре также Спинелло Бенчи, первый епископ Монтепульчано, с которыми он благоговейно прочитал утреню следующего дня, намереваясь пропеть остальные Часы вместе с ангелами на небесах. Исполнив сие, они вместе вернулись в комнату.

Тут к отцу явился неугомонный Анджело Виттори и, прощупав, как обычно, вену, спросил: «Ну-с, отче, разве чувствовали вы себя когда-нибудь прежде так хорошо, как сейчас? Право же, за десять лет я никогда не видел вас в лучшем состоянии!» После этого Филипп выслушал исповедь кардинала Кузано, причём из почтения проводил его вопреки всякому своему обыкновению до самой лестницы, устремил на него взгляд и крепко пожал ему руки.

[528] Затем он выслушал ещё много исповедей. После этого поужинал, как обычно, в одиночестве, а после трапезы выслушал исповеди некоторых наших – тех, что собирались служить мессу на рассвете следующего дня. Наконец, явилось множество слуг, дабы испросить у святого отца торжественного благословения, и он всех принял с каким-то особенным благоволением.

После третьего часа ночи (т.е. ок. 9 вечера. – прим. пер.), сотворив обычные молитвы, он лёг в постель, не подавая ни малейшего признака недомогания – хотя сам, предчувствуя приближение часа кончины (о чем он часто говорил в предыдущие дни), с великим жаром душевным твердил: «Наконец пора умирать».

Спросивши, который час, и услышав, что миновал третий, он, словно бы сосчитал что-то про себя и молвил: «Дважды три будет шесть; скоро нам отправляться». Потому он отослал всех, чтобы провести остаток ночи со своим Господом без свидетелей.

И вдруг после пятого часа ночи (ок. 11 ч.) он встал с постели и начал ходить по комнате, отчего проснулся Антонио Галлонио, который почивал в комнате ниже, и, тотчас же прибежав, увидел, что блаженный старец снова лёг в постель и пытается откашляться. А на вопрос: «Как ты?» ответил: «Антонио, я отхожу».

[529] Галлонио тут же бросился к собратьям, которые, позвав врачей, пришли к Филиппу, застав его сидящим в постели. Поскольку же им пришла мысль, что снова надвигается кровотечение, то принялись так и эдак пытаться предотвратить сей недуг, отчего в кратчайшее время он вроде бы продышался и взбодрился, отчего говорить смог легко и непринуждённо. Сам же он, провидя будущее, сказал, что больше ничего не нужно.

Между тем созвали всех отцов, и, окружив постель, они коленопреклонённо молились Богу и оплакивали [предстоящий] уход дражайшего своего отца. И уже едва теплился слабый жар в его груди, и от живого человека в нём сохранялась лишь способность что-то слышать (sensum quidquam), когда Цезарь Бароний, который торжественным церковным чином вверил его душу Богу и всем Силам небесным, громким голосом молвил: «Итак, отче, ты уходишь и ничего нам не говоришь? Хотя бы своим благословением укрепи нас!» Тогда Филипп, подняв десницу и воззрев на небеса, на какое-то время сосредоточенно замер; затем опустил взгляд, словно испросив для них благословение у Господа, и в полной безмятежности испустил дух.

ГЛАВА XXXIV. ЕГО ПОСМЕРТНЫЕ ЯВЛЕНИЯ, ЧУДЕСА, ПОГРЕБЕНИЕ

[530] В тот самый момент, когда святой муж вознесся на небо, он явился многим, в особенности Тео Гуерри, который, будучи стариком, между сном и явью увидел блаженного отца, осиянного божественным светом, и молвил: «Мир тебе, брат, вот я восхожу в обители лучшие». От этих слов сон полностью оставил Тео, и он услышал, как те же слова повторились трижды. Получив затем письмо из Города, он понял, что Филипп скончался в тот самый миг, когда явился ему в видении.

Также Ортензия Анелли, инокиня из римского монастыря Св. Цецилии, увидела его во сне: в белоснежном одеянии, восседая [на руках] ангелов, он возносился на небо со словами: «Я восхожу к покою, ты же продолжай свой путь и труды в иноческом подвиге; и куда я иду, придёшь и ты (ср. Ин. 13:31-38) – не сомневайся, ибо теперь я буду куда лучше прежнего молиться за тебя Бога». От этих слов она пробудилась, исполнившись невероятной радости. Утром же, когда по Городу разнеслась весть о смерти Филиппа, она осознала, что преставился он в тот самый час, когда явился ей во сне.

[531] Равно же и другая инокиня, что руководила послушницами в обители св. Марии Магдалины на Квиринале, в тот же самый миг узрела блаженного отца, увенчанного славой и честью. И стала она выспрашивать о своём спасении, пока слуга Божий наконец не изрёк: «Оставь меня, ибо я не могу здесь дольше оставаться, слишком многие других (он указал на наших) уже задержали меня».

В ту же ночь святой отец явился Виттории де Массими, благочестивейшей из монахинь обители св. Марфы, которая некогда была ему духовной дочерью, и возвестил ей: «Я заглянул к тебе, прежде чем уйти, чтобы ты не сетовала на меня». На что она ответила: «Святый отче, ты уходишь на небо?» Тогда святой, показав ей обширнейшие заросли терний, молвил: «Если хочешь прийти туда, куда я иду (ср. Ин. 7:33-34; 8:21-22; 13:33), ты должна ступать через них». И в тот же миг она проснулась в слезах и сказала: «Ой-ой! Отче мой, больше мне тебя не увидеть!» И довольно скоро разобравшись, что приближается седьмой час ночи (первый по нашему счёту. – прим. пер.), она до самой утрени непрестанно молилась, вверяясь заступничеству Филиппа, ибо твердо уверовала, что он преставился на небеса.

[532] Равно же и Катарина из Морлупо, посвящённая Богу дева из Третьего Ордена св. Доминика, прославленная притом добродетелью христианской, в тот самый день, что наступил по смерти Филиппа, после принятия Св. Евхаристии в экстазе узрела некоего старца, почтенного обликом и сединами, в белоснежном священническом облачении, восседающего на возвышенном престоле, окружённом ступенями многими, а на них золотыми буквами были выписаны добродетели, в коих он особенно упражнялся. У его ног же виднелось великое множество как священников, так и мирян обоего пола. Очень Катарине хотелось узнать, кто они такие, и тут она поняла, что они суть те, кто с помощью сего старца стяжал вечное спасение. Когда же она затем по послушанию рассказала об этом своему духовнику, брату Давиду де Нери из Ордена Проповедников, и тот спросил её о внешности и возрасте старца, она живо описала все его черты; когда упомянутый духовник показал ей портрет блаженного отца, который имел при себе, она тотчас воскликнула: «Это тот самый, кого я тогда видела!»

[533] Не следует обойти молчанием также и то, что спустя несколько дней после кончины Филиппа случилось с Артемизией Кели, девицей испытанной добродетели, что окончила свою жизнь в монастыре Очищения Пресвятой Девы Марии, овеянная славою святости. Итак, сия инокиня в беседе со своей матерью о выдающейся добродетели блаженного отца сказала: «Право же, я полагаю, что Филипп на славу послужил Богу, но хотелось бы увидеть, как он воскрешает мёртвых, возвращает зрение слепым, а хромым – способность ходить; вот тогда бы мне стало всё куда яснее и был бы он для меня воистину святым. И хотя говорят, что он совершил много чудесного, однако, поскольку я больше верю глазам, чем ушам (да люди ещё часто и преувеличивают многое), я не могу полностью доверять рассказам о его святости».

И вот в самом начале ночи, едва она задремала, как увидела во сне Филиппа в Ватиканской базилике: он поднялся по неким огромным подмосткам ко гробнице апостолов и сказал: «Если ты не видала того, что я совершил при жизни или после смерти, то взгляни теперь, Артемизия, что я сделаю!» Когда он сказал сие, под самым сводом храмового купола тотчас же появился ослепительно сияющий круглый алтарь (mensa), и Филипп, вознёсшись к нему от подмостков, вмиг напрочь исчез из глаз. Сильно взволнованная увиденным, девица рассказала матери обо всём и осудила собственную недоверчивость. Не остаётся никаких сомнений, что то событие предзнаменовывало ей: Филипп будет в итоге причислен к лику святых торжественным церковным чином – чтобы в дальнейшем она нисколько не сомневалась в его святости.

[534] После седьмого часа ночи тело усопшего было омыто и облачено в священнические одежды; и наши перенесли его на руках в храм.

А на рассвете, когда разошлась весть о его смерти, тотчас же стеклось огромное множество народу, желая увидеть его. При этом лицо его нисколько не побледнело, но исполнилось такого достоинства и спокойствия, что можно было подумать, будто он не мёртв, а спит. Мало того, казалось, его окружало некое сияние, которое чудесным образом привлекало к нему взоры всех. Стоило бросить на погребальные носилки розу или другой какой цветок, их тотчас же расхватывали руки из толпы.

Затем были совершены торжественные заупокойные молитвы и отслужена месса, в которой участвовали многие прелаты. Между тем, пока читались погребальные молитвы, среди прочих псалмопевцев находился Маркантонио Каратти, клирик из Альбы, терзаемый жутким беспокойством (скорее всего, страдавший от тревожного расстройства. – прим. пер.), и обратился он к тому, по котором публично совершал поминовение, с глубокой сердечной мольбой. А и не напрасно, ибо тотчас же почувствовал, что исцелился от всякого беспокойства.

[535] Чтобы увидеть его, собралсь также многие кардиналы, среди которых были Кузано и Борромео – они, обливаясь слезами, благоговейно лобызали его руки и ноги. Присутствовал и Габриэле Палеотти и оплакивал усопшего, которого ещё при жизни его, как мы уже говорили в другом месте, он представлял христианскому миру как образец всех добродетелей, до самой его старости достойный подражания. А кардинал Оттавио Паравичини прямо-таки с невероятной скорбью слёзно оплакивал того отца, которого он знал с юных лет и всегда любил. Кроме того, поглядеть на святые останки явились многие вельможи, а также знатные дамы, среди коих была и супруга посла испанского короля, которая благоговейно чтила Филиппа и в обильных похвалах превозносила его святость.

А в это время произошло поистине достопамятное событие. Цезарь Бароний, возглавлявший Конгрегацию, вместе с другими отцами находился в церкви возле святых останков и всё не мог взять в толк, какие именно молитвы ему следует возносить за того, кого он считал умершим для мира и счастливо живущим с Богом. Тут он почувствовал побуждение открыть бревиарий, и сразу же взгляд его упал на: «…Призри с неба, и воззри, и посети виноград сей; охрани то, что насадила десница Твоя» (Пс. 79: 15). Так вот именно этой молитовкой, считая её как бы ниспосланной свыше, и сам Бароний впоследствии частным образом к блаженному отцу обращался, и другие члены Конгрегации ввели это в обыкновение.

[536] Почти то же самое произошло с Марчелло Вителлеско; лежа в постели и услышав о смерти Филиппа, он никак не мог заставить себя произнести псалом «Из глубины», обычно читаемый за упокой; [то же чувствовали и другие выдающиеся мужи.] но вместо него сказал: «Хвалите Господа, все народы»; псалом, которым Церковь пользуется при кончине младенцев и детей, о которых несомненно, что их невинность вознеслась на небеса. Также Якоб Кресчентиус, который в тот самый день должен был совершить за него богослужение, с величайшим внутренним сопротивлением едва смог заставить себя отслужить заупокойную мессу. Иероним Бегер из доминиканской семьи, генеральный проповедник, в тот же день в церкви Санта-Мария-сопра-Минерва произнес перед народом блестящую речь о добродетели и святости Филиппа; и сказал, что не следует молиться за него как за умершего, ибо никто не может сомневаться в том, что он счастливо живет на небесах: поэтому небесные Жертвы, которые приносились за его душу, без сомнения, принесут пользу не ему, а тем, кто находится в Чистилище. В один голос многие говорили, что Филиппа без всякого промедления следует причислить к лику святых, чтобы он почитался на земле с должным почетом и благоговением, как тот, кто, несомненно, уже увенчан славой и почетом на небесах.

[537] И в течение тех двух дней, пока святые останки были выставлено в храме на всеобщее обозрение, происходило величайшее стечение народа; и одни наперебой лобызали его руки, другие – ноги, третьи – носилки, иные же прикладывали [к ним чётки] (называемые «розариями»). И хотя наши внимательно следили, чтобы никто ничего не украл, тем не менее, невозможно было всего предотвратить: кто-то отрезал кусочек одежды, кто-то – [прядь] волос, кто-то ещё – от бороды, а иные даже ногти, и благоговейно хранили их у себя. Некоторые также знатные дамы снимали с себя кольца и надевали их ему его пальцы, а затем благочестиво и набожно их берегли. Кроме того, бесчисленное множество иноков из различных монашеских орденов стекались туда, дабы облобызать его руки и ноги. Особенно много было послушников-доминиканцев, которые, окружив со всех сторон носилки, оплакивали своего любимого отца, от которого они так часто получали утешение и побуждение к добродетели. Тут уж можно было наслушаться, как одни рассказывают о его добродетелях и славных деяниях, другие горько скорбят об утрате зерцала святости; третьи сетуют, что угас великий светильник Церкви, благодаря которому были учреждены упражнения Оратория на великую пользу всего христианского мира; четвертые величают его мужем, далеко превзошедшим всех, ибо, находясь в близких отношениях со столькими властителями, прелатами и даже самими верховными понтификами, так избегал почестей и достоинств; иные же превозносят его глубокое смирение, которым он столь мудро ограждал исключительную святость своего жития и ежедневные знамения и чудеса… Ну, наконец, толпа нищих причитала, что лишилась отца.

[538] Между тем, пока святые останки оставались в храме, «дивным соделал Господь святого Своего» (Вульг. Пс. 4:4); и среди первых [испытал это на себе] Агостино де Маэстри, отрок одиннадцати лет, тяжко страдавший от множества золотушных узлов на шее, проникавших глубоко в ротовую полость. Жуткая болезнь держалась уже более шести лет, и ни один врач не мог его исцелить, поэтому, когда по Городу разошлась молва, что святой муж скончался в Валличелльской обители и что через него совершается множество знамений и чудес, Агостино тотчас же помчался туда и, пробившись наконец сквозь плотнейшую толпу, добрался до носилок и, немного помолившись там, взял руку блаженного отца и с великою верой приложил к своей шее. В тот же миг он обрёл исцеление.

Едва он вышел из храма, как пластырь, который был прилеплен к его шее, сам собою отпал, а вернувшись домой, отрок не почувствовал на себе и следа язвы или болезни. Когда кардинал Палеотти услыхал об этом, он захотел своими глазами осмотреть и своими руками ощупать [доказательство чуда]; убедившись же, что все произошло так, как рассказывалось в народе, он изумился и возблагодарил Бога, дивного во святых своих.

[539] Кроме того, когда тот же самый Агостино, как мы только что сказали, вернулся домой, то рассказал матери о случившемся, и объяла её невероятная радость, поскольку у нее была ещё младшая дочь, которая также шесть лет страдала от той же болезни. Исполненная надежды, женщина тотчас же привела ее в Валличеллу. Добравшись наконец до священных носилок, мать поднесла девочку к святым останкам, и та сторона шеи, что коснулась руки святого, исцелилась, а с другой стороной не успели, ибо и толпа собравшегося народа мешала, и неожиданный приход жены испанского королевского посла тому воспрепятствовал.

Мало того, у той самой девочки уже два года так сильно болела нога, что она совсем не могла стоять; и вот вечером благочестивая мать подмешала в воду роз, взятых ею с останков блаженного, и омыла эту ногу водой сей, после какового лечения девочка тотчас же стала ходить и ощутила, что выздоровела.

Также Алессандро, их отец, которому было более шестидесяти лет и который два месяца сильно страдал от гнойного воспаления глаз, так что даже ночью не мог смотреть на свет и сильно боялся слепоты из-за обилия влаги в глазах, услышав о смерти Филиппа, поспешил к святым останкам и возложил руку блаженного отца на свои глаза. После этого ему тотчас же стало лучше, и без всякой врачебной помощи он вскоре полностью исцелился.

[540] В то же время римлянин Анджело Контини столь тяжко страдал от сильной лихорадки и плеврита, что на его исцеление уже не оставалось надежды. Случилось так, что его родной брат пришел поклониться святым останкам и принёс домой несколько цветов, которые затем бережно и благоговейно приложил к голове брата. В это время вошла их мать и увидела, что лицо больного так изменилось, стало таким землистым и жутким, что казалось, он вот-вот испустит дух. Потрясенная этим зрелищем, она удалилась в другую комнату и дала волю слезам. Между тем брат, принесший цветы, подошёл к матери и рассказал ей, что сделал. Исполнившись упования, она вернулась к больному и, отерев темные пятна, обнаружила, что ему вернулся румянец; более того, он вновь обрёл утраченные чувства и речь, и уже весело и радостно шутил с братьями. А когда затем к нему пришел его духовник, дабы помазать его святым елеем во исцеление, то, к величайшему своему изумлению, увидел его совершенно здоровым и невредимым.

[541] Эпифания Коликкья из Реканати целые семь месяцев страдала от тяжелейшей астмы (spiritus difficultate), так что не могла ни стоять, ни ходить, и вообще покоя себе не находила, терзаясь к тому же от учащавшихся болей. И вот, когда разошлась молва о кончине Филиппа и о его чудесах, она пришла к его святым останкам. Сотворив молитву, она взяла несколько роз из тех, коими было усыпано тело, и с искренней верой приложила их к своей груди; и в тот же миг ощутила, как мучивший её приступ полностью прекратился.

Та же женщина страдала от безобразной и застарелой парши, которая покрывала все её тело и причиняла несчастной жестокие мучения. Ну и вот: стоило ей тогда прикоснуться к розам, как она тотчас очистилась, а в итоге от болезни не осталось и малейшего следа.

[542] Мария Джустиниани так тяжко страдала от головной боли, что никакое врачебное искусство не могло ее исцелить. И вот любящая мать привела ее к святым останкам Филиппа, тайком отрезала несколько волос и вернулась домой, полная доброй надежды, словно уже нашла вернейшее лекарство для дочери. Затем она приложила волосы к голове Марии со словами: «Св. Филипп, ты всегда помышлял о душах и пламенел жаждою спасения их, так молю же тебя, верни здоровье сей моей дочери!» В тот же час девочке стало легче, а в скором времени она полностью выздоровела.

[543] У сынишки Доротеи Брумани колени и голени были так искривлены, что он совершенно не мог ни ходить, ни стоять, поэтому мать, тщетно перепробовавшая различные средства, не без оснований полагала, что это врожденный порок. Она не раз горячо желала привести мальчика к Филиппу ещё при его жизни, и хотя ей так и не подвернулось удобного к тому случая, она твердо верила, что Филипп и после смерти откликнется на её мольбы, и если сын прикоснётся к его телу, то выздоровеет. Итак, как только она получила весть о преставлении святого, немедля призвала к себе кормилицу и послала её в Валличелльскую церковь. Затем же, пришедши туда и сама, взяла мальчика из рук кормилицы и, сняв с него чулки, возложила его слабые и вывернутые ножки на святые останки, после чего отослала кормилицу с сыном домой. Наконец, излив молитвы, она также вернулась домой. Однако же не успела она ещё подняться по лестнице, как ей навстречу вышла кормилица со словами, что мальчик уже прямо и легко ходит. Поглядев на сие, мать преисполнилась несказанной радости. Ну а малыш с того дня вполне окреп телесно и набрался сил.

[544] Святые останки были выставлены для народного почитания до третьего часа ночи, а теперь предстояло вскрытие и осмотр. При нём наряду с врачами присутствовали несколько наших, а также многие другие. Произошло при этом событие воистину примечательное: когда тело несколько раз поворачивали то в одну, то в другую сторону, оно, словно живое, прикрывало рукою срам. Пораженный сим, Анджело Виттори воскликнул: «Задумайтесь, какой целомудренный человек: даже мёртвый хранит стыдливость!» Впрочем, ранее то же самое заметили и наши, когда омывали святые останки и обряжали.

Итак, при вскрытии тела было обнаружено, что та самая заметная выпуклость на груди была вызвана переломом двух ребер (как мы уже рассказывали ранее, говоря о его чудесном сердцебиении); а органы, прилегающие к сердцу, не обнаружили ни малейшего признака повреждения или порока. Однако прежде чем предать тело погребению, по просьбам многих пригласили скульптора, чтобы он снял с лица покойного гипсовый слепок (по которому позднее было сделано множество восковых изваяний, весьма похожих на живого Филиппа).

Был же блаженный отец среднего роста, белокож, с веселым и приятным обликом, чело его было высоким и ясным, однако он так никогда и не облысел; нос имел орлиный, глаза серо-голубые и живые; бороду носил не слишком длинную, причём в последние годы она из чёрной стала белоснежной.

[545] По завершении сего тело вновь положили на погребальные носилки и на следующий день оставили [без погребения], чтобы стекавшиеся толпы могли напоследок почтить его, а вечером, заключив в деревянный гроб, погребли в общей могиле нашей [Конгрегации], под полом хоров, рядом с главным алтарем. Когда об этом проведал кардинал Федерико Борромео, он не одобрил чрезмерной скромности, проявленной в таком деле отцами; с ним согласился и кардинал Алессандро Медичи, сказавший, что столь великого мужа отнюдь не следовало хоронить в заурядной общей могиле, но надлежало поместить его в более достойном месте и ждать, что в итоге о нём Богу заблагорассудится.

Итак, святые останки извлекли из могилы, положили в более достойный гроб с медной пластиной, на коей было вырезано имя Филиппа, и перезахоронили в левом нефе храма (о чём мы вкратце упоминали ранее) на высоте, где их заключили в кладке, возведенной наподобие [склона] пирамиды. Случилось же, не без чуда, что трёхдневные останки по извлечению из могилы не издавали тленного смрада и не окоченели, но сгибались во всех членах, отчего казалось, что это не мёртвый человек, а скорее, спящий.

[546] Едва же его перенесли на то место, как к нему начал ходить толпами народ, принося множество даров и обетных табличек. Некоторые, кроме того, чуяли исходящее оттуда сладчайшее благоухание. Среди прочих бывала там и Джулия Орсини, дама великой (как мы говорили) добродетели; и когда она молилась, её часто заливал приятнейший аромат. Было же и почти неисчислимое множество таких, кто, приходя на это место, внезапно чувствовал наплыв сердечной радости и побуждение к благочестию. Следует нам здесь также отметить, что в следующем, 1596 году, 28 января (за пять дней до февральских календ), по распоряжению кардинала Агостино Кузано, околосердечные органы Филиппа, положенные после вскрытия в сосуд и захороненные в земле рядом с самим телом, были извлечены на свет божий. Хоть прошло целых восемь месяцев, они оказались совершенно нетленны, свежи и белы, словно бы их погребли прямо в тот самый день. Их затем тщательно омыли и высушили, и ныне часть их заключена в некий преизрядный серебряный реликварий, а часть была разослана по различным городам и обителям, так что узреть их можно почти везде на свете.

ГЛАВА XXXV. ПЕРЕНЕСЕНИЕ МОЩЕЙ НА ЧЕТВЁРТЫЙ ГОД ПО СМЕРТИ И ПОЧЕСТИ, ОКАЗАННЫЕ УСОПШЕМУ

[547] Неро дель Нери так глубоко уважал и высоко чтил блаженного отца, что весьма гордился близким знакомством с ним и утверждал, что достаточно было лишь его объятия (а святой отец обнимал Неро всякий раз, когда замечал его душевное волнение), чтобы избавиться от любой болезни и беспокойства, и что он часто испытывал это даже после кончины святого, когда приходил к его гробнице. Так вот, в память о стольких благодеяниях он, будучи чрезвычайно богат и бездетен, задумал построить для мощей Филиппа драгоценнейший серебряный саркофаг (conditorium); поэтому отцы прежде всего решили осмотреть покойного.

Итак, спустя четыре года после того, как мощи были перенесены, «пирамидальную» стену взломали и обнаружили, что там полно мусора. Ибо из-за того, что в стене копилась сырость, крышка деревянного гроба растрескалась, а потому вся одежда истлела, и казалось несомненным, что вместе с ней должны были истлеть, обратившись в прах, и сами останки.

[548] Ну а с наступлением ночи, когда тело святого открыли и почистили, оказалось, что все члены его целы и невредимы; плоть же настолько мягка, бела и податлива, что все пришли в полнейшее изумление. Причём Андреа Чезальпино, Антонио Порто и Ридольфо Сильвестри, выдающиеся врачи того времени, сочли, что сие следует приписать исключительно божественной силе; они же подробно о том написали. Между тем Джакомо Крешенци, упомянутый ранее, распорядился изготовить и роскошно украсить кипарисовый ковчег, а затем в него, на шелковую подушку, поместили святые мощи. Ну а при сем многорадостном зрелище присутствовали все наши и, поздравляя друг друга, проливали от огромной радости слёзы. Прибыли также кардиналы Медичи, Борромео и Бароний, которые, ликуя от радости, вознесли величайшую благодарность Подателю всех благ.

Затем кардиналу Медичи угодно было заказать новые одеяния, в которые и облачили святого, добавив к ним сутану и ту самую казулу, в которой он совершал мессу в день своего преставления. Этот же кардинал возложил на главу святого золотую диадему, а снятый с себя архиерейский перстень, украшенный громадным сапфиром, надел ему на палец. Тело было также усыпано множеством шелковых цветов, а на грудь возложили серебряное изображение Распятого, которое преподнёс в дар Джулио Санседони, епископ Гроссетти и горячо любимый ученик Филиппа.

[549] По завершении сих [приготовлений] мощи перенесли на прежнее место. Но поскольку лицо слегка изменилось, его покрыли серебряной пластиной. Так исполнилось то, что святой некогда открыто сказал при подходящем случае: мол, когда-нибудь его голова будет заключена в серебро, а телу его окажут такое же почитание, какое обычно оказывают мощам других святых.

Тем временем Неро дель Нери, о котором мы только что упомянули, взяв Филиппа как бы особым покровителем для себя и своего рода, решил добавить три звезды, бывшие родовым гербом Филиппа, к гербу своего рода, и всё это с согласия Элизабетты Нери, родной сестры блаженного отца, распорядился закрепить в публичных документах.

Поскольку же у него не было потомства мужеского пола, он с великим упованием прибег к заступничеству Филиппа. И не зря; ведь через девять месяцев у него родился сын, которого, нарекши именем Филипп, он оставил наследником не только имущества своего, но и добродетелей, а также особой любви к блаженному отцу.

[550] Впоследствии сыновняя любовь Неро к святому день ото дня возрастала, пока не пришла ему мысль лучше прежней: построить вместо серебряного ковчега изысканную и рокошную часовню. И вот кардинал Франческо Мария Таруджи благочинно заложил её первый камень с заключёнными в нём медальонами (numismata), на которых был выгравирован образ самого Филиппа и надпись: «Beatus Philippus Nerius, Florentinus, Congregationis Oratorii Fundator, obiit Romae anno millesimo quingentesimo nonagesimo quinto» («Блаженный Филипп Нери, флорентинец, основатель Конгрегации Оратория, почил в Риме в 1595 году»). А с ними ещё свинцовая пластина со следующей надписью: «Часовню сию в честь блаженного Филиппа Нери, флорентинца, основателя Конгрегации Оратория, Неро дель Нери, знатный флорентинец, по причине глубокой своей сыновней любви к блаженному мужу повелел с величайшей пышностью воздвигнуть от основания на свои средства в юбилейный 1600 год, в июле месяце, восьмого дня праздника святых апостолов Петра и Павла, в девятый год понтификата Папы Климента VIII».

[551] Между тем, пока Неро ежедневно налегал на работу (прошло восемнадцать месяцев, и она близилась к завершению), не без божественного промысла случилось так, что сына, которого он недавно прижил, поразила тяжелейшая болезнь, и дошло до того, что ребёнок, не в силах звука издать и вздохнуть, едва не расстался с жизнью. Не в силах вынести этого зрелища, Неро удалился в соседнюю комнату, бросился на кровать и, терзаемый чудовищной скорбью, воскликнул: «Блаженный отче, да может ли вообще так статься, что по твоей воле в этой часовне, которую я повелел воздвигнуть в твою честь, прежде всего придется соорудить гробницу для моего единственного сына?!» И не закончил он ещё говорить, как мальчик, словно пробудившись от глубочайшего сна, стал звать отца. Услышав сие, сестра мальчика тотчас же подбежала к отцу и поторопила его к сыну. Ну а мальчик снова ясно и отчетливо заговорил: «Я здоров, папенька! Меня вылечил дедушка», – так он называл Филиппа, ибо ему часто показывали живописный портрет святого, именуя его «дедушкой». Притом, чтобы лучше разобраться, ребёнка спросили, не бабушка ли вернула ему здоровье. Но он громче воскликнул: «Нет! Дедушка!»; и, указывая пальцем на портрет Филиппа, сказал: «Вот, вот он меня вылечил!» Когда его спросили, каким образом дедушка вылечил его, мальчик приложил руку к голове, показывая, что исцелился от его прикосновения. Итак, отведав похлёбки, он тотчас же принялся сосать молоко и успокоился. Вскоре из правого уха прорвался гной и выходил несколько дней, после чего горячка и болезнь отступили.

[552] Наконец в год спасения нашего 1602, за девять дней до июньских календ, мощи Филиппа частным обрядом в сопровождении нескольких кардиналов и прелатов, а также всех наших были бережно и благоговейно перенесены в новую часовню. Там на следующий день кардинал Таруджи первым отслужил божественную литургию, и с той поры к месту сему потянулись толпы народа.

[553] Хотя наши из осторожности воспрещали кому-либо, торопя события, воздавать блаженному публичные почести и поклонение, однако рвение множества богомольцев оказалось сильнее. Причём Маркантонио, аббат Маффа, муж чрезвычайно набожный и притом многоучёный (о котором уже говорилось в другом месте) первым собственноручно повесил обетную табличку и восковое изваяньице на гробнице Филиппа. Ибо вскоре после смерти блаженного отца, будучи поражен опасной горячкой и глубоким упадком сил (gravique letargo), после тщетных попыток лечения, он увидел во сне, как дом его охватило пламя пожара, а стены сотрясаются от каких-то ударов, каковое видение повергло болящего в полный ужас. Он ума не мог приложить, что предпринять и трепетал от столь грозной опасности, но тут вдруг ему явился блаженный отец и, властью своей противостав сим чудовищным силам, воскликнул: «Спасите аббата, спасите аббата!» По сих словах Маффа почувствовал, что всякая опасность миновала его и оставила.

И было сие отнюдь не какое-то там пустое видение, ибо в тот же миг ему стало легче, а на следующий день он полностью поправился. Посему, во свидетельство особливой признательности, он и поместил [в часовне] упомянутую нами табличку с надписью:

«J. C. R. B.

Philippo Liberatori Suo

Id. Anton. Maffa Presb. Salernit.

Non. Aug. M. D. XC. V.»

(Во имя Иисуса Христа, Искупителя благого [посвящает сие] Филиппу, своему исцелителю Маркантонио Маффа, свящ. из Салерно, в август. ноны 1595 г.)

Впоследствии же столь умножилось число обетных табличек и драгоценных приношений, что они покрыли большую часть стен не только часовни, но и самого храма.

[554] Тот же самый Маффа первым пожелал возжечь там подвесную лампаду, а поскольку наши затем её сняли, он горько жаловался папе Клименту VIII, по велению коего она была повешена снова. Подражая сему, Костанца дель Драги вскоре тоже принесла в дар оную гробницу серебряную лампаду, ну и другие вскоре последовали её примеру.

В тот самый год, когда Филипп преселился от земной жизни, издали его офорт, с ликом, обрамлённым лучами, и с указанием титула: «блаженный», а также с [миниатюрными изображениями, повествующими о] знамениях и чудесах, им совершённых. Также во многих частных домах и даже княжеских палатах держали его живописные портреты, а также хранили с великим почётом и благоговением изваяния лица его, выполненные (как мы недавно рассказывали) с натуры из воска и гипса, да и сам понтифик Климент один из таких [слепков] имел в своих покоях и чтил его, помимо ещё одного Филиппова образа, написанного на доске, которое он там же, покрытое пеленой (видимо, в ожидании канонизации. – прим. пер.), бережно хранил среди многих икон.

[555] Кроме того, едва блаженный отец умер, многие (почти не счесть таковых было!) начали призывать в молитвах и давать обеты [в чаянии исполнения своих просьб по его заступничеству], и почитать его с величайшим благоговением. Также место, где он был погребен, не только многочисленный люд посещал, но и вельможи, прелаты и кардиналы в страхе Божием повергались там ниц; и одни лобызали стену, другие брали оттуда всякий сор, третьи собирали отовсюду пыль; некоторые даже благоговейно забирали с собой масло из лампады, горевшей там, и цветы, коими было усыпано тело; и, прикладываясь к ним, стяжали множество милостей свыше. <...>

[561] Через пять лет после кончины блаженного отца было издано [похвальное слово] о его жизни и святейших нравах, написанные Антонио Галлонио как на латыни, так и на итальянском языке. [Сей труд] заслужил одобрение самого Верховного понтифика, который часто перечитывал его с великой душевной радостью. А многие кардиналы оставили на титульном листе книги записи следующего содержания: «Всё, написанное о блаженном Филиппе Нери, я частью видел собственными глазами, частью узнал из достоверных рассказов самых почтеннейших мужей, о чём и свидетельствую».

<...>

ГЛАВА XXXVI. О ПРИЧИСЛЕНИИ ФИЛИППА К ЛИКУ СВЯТЫХ

([562] – [570] в сжатом пересказе)

Слава Филиппа возрастала день ото дня, и вскоре несколько его духовных чад, а прежде всех аббат Маффа, обратились к папе Клименту VIII с просьбой разрешить публичное расследование добродетелей и чудес блаженного отца. На это папа, трижды скрестив руки на груди, молвил: «Мы считаем его святым», и дал своё согласие.

Расследование началось 4 августа 1595 года и продолжалось до 1 июня 1601 года. В это время более 360 свидетелей, включая нескольких кардиналов, дали показания, а составленные при этом Акты были собраны кардиналом Цезарем Баронием и помещены им в Ватиканскую библиотеку.

В 1615 году, после прошений от короля Франции Людовика XIII, королевы Марии Медичи, Римского сената, великого герцога Тосканы Фердинанда (а позже его сына Козимо), герцога Баварии Максимилиана, герцога Неверского Карла Гонзага и других, Папа Павел V передал дело Конгрегации обрядов, а по рассмотрении его кардиналами, включая Роберта Беллармина, 23 апреля 1615 года Филипп был беатифицирован, что в итоге позволило служить мессу и читать оффиций в его честь в церкви Оратория в Риме, а позже — в других Ораториях.

В 1622 году Папа Григорий XV, тронутый преданностью верующих и новыми прошениями, решил канонизировать Филиппа. Конгрегация обрядов с участием кардиналов Беллармина и Пьерпаоло Крешенци провела дополнительные проверки. На закрытой консистории кардинал Франческо Мария дель Монте произнёс красноречивую речь о жизни и добродетелях блаженного и от имени ходатаев просил о его канонизации. Выслушав его, Папа ответил, что охотно внимает сим просьбам, однако, поскольку не в обычае Святой Церкви заглядывать в Книгу Жизни без внушения Святого Духа, то он желает глубже обдумать это дело и действовать с осмотрительностью. Поэтому он призвал всех во Христе Господе присоединиться к нему в молитве, посте и милостыне, дабы усмотреть волю Божию. Наконец была назначена так называемая «полупубличная» консистория с участием 32 кардиналов и других прелатов, на которой было окончательно принято единогласное решение.

В итоге 12 марта 1622 года Папа Григорий XV причислил Филиппа к лику святых вместе со святыми Исидором Земледельцем, Игнатием Лойолой, Франциском Ксаверием и Терезой Авильской. Канонизация прошла с великой торжественностью, а посетителям гробницы святого в день праздника были дарованы индульгенции.

[571] Все же эти события святой муж по божественному вдохновению и внушению ясно предвидел и недвусмысленно предсказывал задолго до их свершения. Так, ведя дружескую беседу со своими учениками, он по какому-то поводу сказал: «Увидите однажды, как это мое тело будет почитаться наряду с мощами прочих святых и как к моей гробнице начнут стекаться обетные приношения (votiva signa)».

Когда в другой раз его спросили, не хочет ли он съездить Флоренцию и наконец вновь узреть родное небо, он, словно в шутку, ответил: «Во Флоренции меня повесят». Смысл слов сих так и оставался непонятен до тех пор, пока в кафедральном соборе св. Репараты не была вывешена хоругвь с его священным образом.

Некоторым из своих духовных чад он без обиняков обещал, что и по смерти будет памятовать о них пред Богом, а посему частенько велел не терять надежды, говоря, что отойдет из мира сего в обитель, откуда помогать им сможет куда лучше. Некоторым же он посулил, что будет с ними в час смертный; например, Костанце дель Драги прямо сказал: «Не бойся, я никогда не оставлю тебя, а поступлю с тобою, как свв. Франциск и Клара даже по кончине с чадами своими поступали».

ПРИЖИЗНЕННЫЕ ЧУДЕСА [ФРАГМЕНТЫ]

[572] Доселе мы описывали жизнь и нравы Филиппа; ныне же, в дополнение к вышеописанным событиям, случившимся с ним по Промыслу Божию, показалось нам уместным оставить очерк о ряде иных, не менее удивительных, на самый конец, дабы каждому было удобнее следить за ходом повествования, а те, кому недосуг читать о них, могли бы отложить книгу.

Впрочем, то, что мы намерены изложить, представляется столь весомым, что могло бы пролить свет на святость Филиппа не менее, чем сказанное прежде. Для начала же изложим те [чудеса], что он сотворил, ещё пребывая средь смертных.

Прометео Перегрини, пресвитер из Конгрегации, столь жестоко страдал от колик, что ему казалось, будто его внутренности раздираются и разрываются; посему он не мог найти покоя ни на мгновение. И вот когда боль усилилась, внезапно зашёл к нему отец и, осенив его знамением креста, тотчас вернул ему здравие.

[573] Антония Караччи хворала болью в боку и острою лихорадкой, отчего её телесные силы пришли в совершенное расстройство, и она не могла даже двинуться с места. Минуло пятнадцать дней, а все усилия врачей ничего не давали, тогда муж ее, Герардо Караччи, поспешил обратиться к Филиппу и поведал ему о случившемся. А тот ему молвил: «Ступай, ничего дурного не станется, ну а мы Богу за неё помолимся». Однако болезнь день ото дня всё разгоралась, и Антония уже не могла ни спать, ни есть. Тогда Герардо снова пошёл к отцу и поведал: «Антония уж умирает». Тот же в ответ: «Не сомневайся; я сказал тебе, что ничего дурного не будет. А схожу-ка я сам к ней!»

Итак, явившись к ней, он спросил: «Где болит?» Она ему: «В правом боку». Тогда святой, простерши руку, начертал на её боку знамение креста и молвил: «Это ничего», – и в тот же миг лихорадка и боль полностью исчезли. Тем же из свидетелей сего, что вознамерились разгласить о случившемся, Антония воспротивилась, дабы не огорчить Филиппа, ведь он чётко и ясно наказал ей оставаться в постели ещё два-три дня, чтобы не показалось, будто исцелилась она внезапно.

[576] Когда же кардинал Таруджи узнал из долгого опыта, какую силу и благодать исцелений таили руки Филиппа, он назвал его десницу целительной, ибо её прикосновение приносило больным исцеление, а страждущим – утешение.

Некий знатный римлянин тяжко хворал, и терзала его при этом не только острейшая боль, но и страх, как бы недуг не оказался тем, что именуют «священным огнём» (рожистое воспаление, в те века ещё грозившее смертью. – прим. пер.). Итак, охваченный ужасом, он спешно обратился к Филиппу, а отец, увидев его на входе, тотчас молвил: «Запри дверь и покажи-ка, где болит». Пришедший повиновался, и святой возвёл очи к небу и принялся с величайшим усердием молиться, сотрясаясь [описанной выше сверхъестественной дрожью], после чего дважды коснулся рукою больного места и вернул ему здравие. Поражённый свершившимся, муж тот разразился кликами: «Чудо, чудо! Ты же святой, и я должен возвестить о твоей святости по всему Городу!» А отец, зажав ему ладонью рот, велел молчать и до тех пор не позволял уйти, пока тот не обещал никому не рассказывать. Исцелённый в самом деле сдержал слово и до смерти Филиппа никому не сообщал о случившемся.

[583] Некую девочку пяти-шести лет, дочку Джироламо Руисси, поразила жуткая и опасная болезнь носа. В течение многих месяцев её безуспешно лечили искуснейшие врачи Города; наконец, мать, полная доверия, привела девочку к Филиппу и попросила, чтобы он, чем может, помог несчастной. Увидев дитя, плачевно обезображенное недугом, блаженный отец поднёс руку к её носу и молвил: «Не бойся, дочка, ничего дурного больше с тобой не случится». В тот же час ей стало лучше, а через несколько дней она полностью исцелилась и впредь весьма долго оставалась здоровой.

[584] Пьетро Руисси, родной брат этой [девочки] Катарины, страдал от сильной головной боли, а Филипп его навещал. И когда Джироламо, отец Пьетро, принялся горячо молить святого об исцелении сына, тот без обиняков сказал: «Для Пьетро смерть была бы предпочтительнее жизни, однако сострадание к тебе не даст мне покоя, и потому я изо всех сил буду просить Бога о его исцелении». Сказав сие, он возложил руку на лоб Пьетро, и тотчас же боль полностью унялась.

Вскоре после этого Гаспаро, брата Пьетро, поразила острейшая головная боль, сопровождавшаяся головокружениями и обмороками. Тогда Джироламо, недавно испытавший чудодейственную силу Филиппа на другом своём сыне, отправил к нему и Гаспаро. Едва святой коснулся его головы, как тот освободился от всякого недуга и впредь никогда более не страдал подобной болезнью.

У Виттории Варези в начале октября так крепко разболелось правое плечо, что аж дыхание перехватывало, отчего она не могла ни спать, ни лежать в постели. Поскольку же она не раз примечала целительную силу Филипповых рук, то обратилась к нему за помощью. Не закончила она рассказывать святому своём недомогании, как услышала от него слегка шутливый, как обычно, ответ: «Да что ж такое! Неужели ты вечно будешь доставлять мне хлопоты? Что болит?» Когда она указала на правое плечо, святой слегка ударил по нему кулаком и молвил: «Не сомневайся, теперь ничего худого не будет». И боль тотчас унялась. Не успела же Виттория переступить порог своего дома, как ощутила, что выздоровела совершенно – и никогда более не страдала от сего недуга.

[586] Лаура, девочка лет тринадцати, была тяжко больна и доведена недугом до такого состояния, что врачи отчаялись спасти её. После совершения всех церковных обрядов, полагаемых для умирающих, уже готовили траурные одежды и всё необходимое для похорон. В этом горе родители решили просить помощи у Филиппа. Он, по их просьбе, тотчас пришел и нашел несчастную лежащей без голоса и чувств. Тогда, движимый обычным духовным пылом, он дунул ей в лицо. Затем, словно в шутку, слегка ударил ее по щеке, крепко встряхнул за волосы и велел призывать святейшее имя Иисуса. О чудо! — при этом прикосновении больная тотчас пришла в себя, открыла глаза, воззвала к Иисусу, силы вернулись к ней, и она поняла, что здорова и свободна от недуга. <...>

[595] Шёл однажды блаженный отец с некоторыми своими учениками к Санта-Мария-дель-Пополо, а по пути заглянул в приют для неизлечимо больных бедняков и увидел там некоего несчастного, у изголовья которого горела лампада перед святым образом (как это обычно делается для умирающих). Безгласен он был, без чувств, едва дышал. Сие зрелище вызвало у Филиппа свойственную ему [сверхъестественную] дрожь; и он предался молитве, велев своим молиться вместе с ним. Затем попросил учеников немного приподнять больного его на кровати. Дивное дело! Несчастный тот сразу вновь ожил, и святой, распорядившись его накормить, ушёл. На следующее утро один из его учеников, снова зайдя туда, убедился, что бедняк жив-здоров.

[596] Витторию Варези, которую мы упоминали прежде, сильно мучил ревматизм (distillatio quaedam frigida, – досл. «некое холодное истечение»; этот термин старой медицины обозначал предполагаемое стекание «холодных» телесных жидкостей (мокрот, флегмы) из головы в другие части тела, вызывающее онемение, паралич, воспаление. – прим. пер.). Все средства оказались бесполезны, а от лечения ей становилось день ото дня лишь хуже, так что правая рука вместе с кистью почти совсем утратила чувствительность. Тогда спешно явилась она к блаженному отцу и молвила: «Право же, отче, я чувствую, как сей недуг от головы распространяется по всему телу, и весьма страшусь, как бы он совершенно не отнял у меня способность двигать правой рукою, и при одной мысли об этом прихожу в ужас». Тогда Филипп возвел очи к небу и, со свойственной ему дрожью пожав своей рукой её больную руку, поведал: «Не сомневайся, поправишься». И отпустил её.

Итак, женщина, вернувшись домой, стала размышлять сама с собою, стоит ли разбинтовать больное место и выбросить приложенный пластырь, или же продолжать пользоваться обычными лекарствами. Наконец сказала в себе: «Не почитаю ли я Филиппа слугою и другом Божиим? Не возложила ли я на него всю надежду и упование своего исцеления? Чего ж я тогда сомневаюсь?» И с сими словами сняла пластырь да метнула в огонь. И надежда не обманула её, ибо тотчас к ней вернулась способность двигать омертвелой десницей, отчего уразумела, что исцелилась безо всякого врачевания.

[602] Антонии Райди блаженный отец наказывал: «Гляди у меня, не вздумай хворать, не спросив прежде меня». И вот сия женщина, послушная его слову, едва только чувствовала хоть малейший предвестник болезни, немедля являлась к Филиппу и спрашивала: «Отче, угодно ли тебе, чтобы я похворала?» И если он не изъявлял согласия, недуг тотчас проходил; и так бывало весьма часто. <...>

[610] Делия Бускалья из Виченцы, жена Гаспаре Бризио, семь месяцев проходила беременная [благополучно], а на восьмом внезапно начались роды, но ребёнок оказался мёртв, причём вышел лишь наполовину, а роженица тут же лишилась чувств и вот-вот готова была испустить дух. Жизненное тепло покинуло её, и лежала она безгласна да бездыханна. Когда же призвали врачей, повитуха молвила: «В лечении уже нет никакого толку. Остаётся лишь вверить её исцеление Богу да ни в коем случае не пытаться вытащить плод; этого не сделаешь, не погубив мать». И вот несчастная пролежала в таковом состоянии почти два дня.

Тем временем муж её ходил по разным киновиям, горячо прося иноков о молитвах за исцеление Делии. Обратившись же наконец к Филиппу, он умолял удостоить его жену посещением. Святой пришёл и, подступив к несчастной, снял с себя шапку и возложил ей на голову, а затем, преклонив колена и воздев руки к небу, со стенанием духа воскликнул: «Каждый – ниц, и молиться!» Вскоре святой поднялся и сказал больной на ухо (но громко): «Эгей, Делия!» Чудное дело! Услышав сие, она тотчас пришла в себя и, будто пробудившись от глубочайшего сна, спросила: «Что повелишь мне, отче?» А он ей: «Чтобы мы были святы» – «Да сотворит так Бог!» — подхватила она. Затем молвила: «Худо мне, отче». Святой отвечал: «Не бойся, ничего дурного не претерпишь». И, оградив её крестным знамением, удалился. Не успел он ещё сойти по лестнице, как сказал Гаспаре, взяв его за руку: «Ступай-ка; с женой твоей стало по молитвам [твоим]». Гаспаре пошёл и обнаружил, что жена его, благополучно исторгнув ребёнка, избежала всякой опасности и мучения, отчего тем же вечером встала с кровати, будто бы ничего дурного и не претерпела.

С нею же много времени спустя, когда она тяжко болела плевритом, случилось следующее: блаженный отец велел передать ей через мужа, чтобы она ободрилась духом, ибо ночью недуг отступил, хотя сама она того и не заметила. И все случилось в точности так, как он сказал.

[612] Кроме ж прочего, Филипп помог бесчисленному множеству женщин, страдавших при родах. И когда в таких случаях требовалось помолиться (тем паче если и плоду грозила гибель), он обычно брался за сие незамедлительно и без всяких условий. Впрочем, будучи смирен, слуга Божий почти всегда носил при себе мешочек, в котором, по его словам, хранились святые реликвии, и именно благодаря им, как он утверждал, стоило ему возложить сей мешочек на чрево страждущей, Господь даровал спасение либо ребёнку, либо роженице. По этой причине когда Клерия Бонарди, жена Клаудио Нери, которая при родах всегда подвергалась изрядной опасности, однажды обратилась к святому с просьбой помочь, он послал ей тот самый мешочек, и при содействии одного лишь сего средства она разрешилась столь легко и благополучно, что и сама едва заметила, как рожала. То же самое случалось и со многими другими, и когда молва об этом распространилась по Городу, сей мешочек стали ежедневно носить туда да сюда.

А позднее, когда Филипп уже умер, несколько учеников его захотели узнать, что же всё-таки содержится в том мешочке, и нашли внутри только плат, который называется пурификатором и употребляется при свершении литургической жертвы, а также медальон с выгравированным ликом св. Елены, завёрнутый в несколько слоёв ткани. Ну и стало совершенно ясно, таким образом слуга Божий пытался отвлечь внимание от своей чудотворной силы.

ПОСМЕРТНЫЕ ЧУДЕСА [ФРАГМЕНТЫ]

[614] Джанантонио Леммаро, неаполитанский купец, тяжко маялся болью в боку. Вотще перепробовав множество средств, он искренне вверился заступничеству бл. Филиппа, чей образ держал перед глазами. Тогда-то дочь его Лукреция убедила его взять частицу околосердечных внутренностей его (praecordia), которую она благоговейно хранила, растворить малую толику в вине и испить, воззвав к блаженному отцу о помощи. Всё сие он без малейших колебаний исполнил и тотчас же задремал, а затем, пробудившись от сна, он ощутил, что выздоровел. И вот, со слезами радости он бросился к образу Филиппа, обхватил, осыпал поцелуями, а затем дал приложиться всем домашним. Сверх того он повелел повесить серебряный обетный образок в часовне святого и объявил, что он и его семья ежегодно будут соблюдать пост накануне его праздника. Ну и наконец, памятуя о полученной милости, с того самого дня он стал ежедневно читать в честь блаженного мужа гимн «Iste Confessor» («Оный исповедник…»; гимн из бревиария, читавшийся в дни памяти исповедников. – прим. пер.). <...>

[623] Когда Стефано Кальчинарди, упоминавшийся ранее, в августе месяце прогуливался по Городу, зазвала его к себе некая женщина, согражданка его, сославшись на благопристойный повод. Однако затем она с крайней разнузданностью стала склонять его к срамному делу. А носил он на шее [в ладанке] волосы блаженного отца и несколько тряпиц, пропитанных его кровью. И вот, когда он уже был готов согласиться на гнусность, ощутил, как эти святые реликвии точно молотом ударили его в грудь, из-за чего у него как бы спёрло дыхание и, не сделав почти ничего, он рухнул наземь. В тот же миг он услышал голос самого Филиппа, воскликнувшего: «Смотри, что творишь! Прочь отсюда, беги от греха!» Это мгновенно привело Стефано в чувство, он удалился и благополучно избежал опасности греха. <...>

[630] Некий Агостино, приговоренный к смерти, наутро должны был идти на казнь, а в ночь накануне его по обычаю отвели в часовню, где благочестивейшие мужи с великим человеколюбием стали умолять его покаяться и испросить у Бога прощения за  преступления, дабы приготовиться к близкой кончине. Однако он, подстрекаемый злобным бесом, пришёл в ярость и ничего иного не отвечал, кроме того, что желает, проходя мимо дворца городского префекта, публично обвинить его в беззакониях и призвать его на Божественный суд.

Ночь напролёт все тщетно силились отвратить сего человека от такового намерения, и наконец, Монте Дзадзара взял чётки (Coronam) Филиппа, которые носил с собой, и, обратившись к Агостино, молвил: «Прошу тебя, брат, помолись на сих чётках в честь того святого мужа, который ими пользовался, дабы он исходатайствовал тебе у Бога дух покаяния и истинное сокрушение сердца». Тот, взявши чётки, спросил имя святого мужа, а как услыхал, что это Филипп, тронутый Духом Божиим, пал на колени и, начав читать молитвы, пролил потоки слёз, после чего засвидетельствовал, что всякое искушение отступило. Итак, очистив совесть смиренною исповедью, он преблагоговейно принял таинство Евхаристии и, пребывая в том же душевном сокрушении, на самом месте казни вверил себя молитвам всех и с великой надеждой на вечное спасение расстался с жизнью.

[636] Десятилетней девочке Сеттимии Нери её сестра Олимпия по неосторожности сильно повредила левый глаз раскалённой железной трубкой от кузнечных мехов. Глаз тотчас распух, и, терзаемая нестерпимыми болями, несчастная лежала и дрожала всем телом. Мать, страшно взволнованная сим зрелищем, прикладывала к глазу розовую воду с яичным белком, однако это нисколько не помогло. Итак, поскольку боль нарастала, мать, отринув лекарства, возложила на пострадавший глаз шапку Филиппа, а также иные его реликвии, и, простёршись пред его изображением, смиренно дала обет: если дочь не утратит зрения, принести ко гробнице блаженного отца серебряные глаза. Дивное дело! В тот же миг боль и опухоль совершенно исчезли. Девочка вскоре мирно уснула, а наутро оказалась здоровой и невредимой. Более того, многие заметили, что этот глаз стал куда яснее и красивее другого.

[638] Как мы прежде поведали, реликвии Филиппа получили от него удивительную силу, но ещё из слов свидетелей выяснилось, что само чтение его деяний сопровождалось множеством сверхъестественных (divinitus) событий.

Священника Винченцо Валези, доктора обоих (т.е. гражданского и канонического. – прим. пер.) прав, двадцать часов подряд так тяжко мучили диавольские искушения, что он никак не мог отогнать яркие мечтания и безудержные помыслы, которые навязчиво докучали ему даже во время священнодействия.

Между тем, дали ему почитать житие Филиппа, и ему особо приметился рассказ о том, как Стефано Кальчинарди был избавлен от опасности прегрешения. Этот пример вселил и в него надежду на Филиппа; «Ну а мне, – молвил он, – святый отче…!» — и не успел договорить, как почувствовал, что навязчивые помыслы исчезли. Итак, побуждаемый столь великим благодеянием, он связал себя обетом, что всякий раз, заходя в Валличелльский храм, будет пять раз читать у гробницы блаженного отца молитву Господню и Ангельское приветствие. Кроме того, он повесил там обетную табличку, на которой можно прочесть сию надпись: «В лето Господне 1601-е, когда на протяжении двадцати часов ангел сатаны удручал меня, и хотя я многократно молил Господа, да отступит [враг] от меня, однако не получил просимого. Но когда я стал читать книгу о жизни и чудесах блаженного Филиппа и дошёл до случая со Стефано в 1595 году, то призвал на помощь того же блаженного, и [бес] тотчас же отступил».

[639] Натале Ронданини, дед кардинала Паоло Эмилио Ронданини, листал книгу «Житие Филиппа», а прочитав, в частности, о том, как слуга Божий, разнося ночью хлеб нищим, упал в глубокую яму и был чудом спасен ангелом; а также как он одним прикосновением исцелил папу Климента VIII от подагрических болей, несколько поколебался в вере, соответствуют ли события описаниям, и призадумался.

И вот, той же ночью во сне явился ему Филипп, облачённый в белые одеяния, и попенял ему за маловерие и жестокосердие. От сего видения Натале проснулся в ужасе и, горько кляня свою дерзость, постановил впредь всех святых с величайшим усердием чтить и уважать. Поэтому, когда речь заходила о святых мужах или их деяниях, он тотчас же припоминал поговорку: «Потешайся со слугами, а пред святыми благоговей».

[660] Ещё до того, как Филипп был причислен к лику блаженных, некто, чьё из благоразумия не стоит разглашать, имел обычай вечерами перед сном обращаться к святому с молитовкой: «Под твою защиту прибегаю, блаженный Филиппе, не презри молений моих, но от всех опасностей избавляй меня всегда, угодниче славный и благословенный» (по образцу молитвы к Богородице Sub Tuum praesidium. – прим. пер.). Затем добавлял: «Блаженный Филиппе, молись за меня!».

И вот в начале ночи, возвращаясь от друга, он столкнулся с тремя вооружёнными людьми, которые напали на него и, обнажив мечи, стали со всех сторон наносить удары, пока, наконец не повергли его наземь. А он в явной смертельной опасности, обратившись к блаженному отцу, произнес ту же молитовку. И не напрасно: тут же он увидел, что рядом стоит его покровитель, окутанный светозарным облаком. И не успел он завершить молитвы, как к тому месту сбежалось множество люду; отчего перепуганные неприятели немедля обратились в бегство. Он же вернулся к своему другу; и хотя было видно, что плащ его, поддевка и камзол были всюду надорваны, однако ни один удар сквозь верхнюю одежду не проник. Сие он, конечно же, приписал единственно Филиппу, чьей защите и покровительству ежедневно себя предавал.

[668] <...> Одному из учеников Филиппа дали отравленное яблоко, и он уже собирался было его съесть, но услышал крик блаженного отца: «Выкинь! Выкинь!», – и, вострепетав, в изумлении отбросил плод. Поскольку же, попробовав его, он успел проглотить немного слюны, то немедля начал опухать. Приглашённый врач, дав противоядия, подтвердил, что яблоко было пропитано отравой, и сказал, что, съев его, он бы сразу же умер.

[669] Думается, что нельзя обойти здесь молчанием достопамятное событие, случившееся с кардиналом Цезарем Баронием. Когда он следовал в свите папы Климента в Феррару, то во сне увидел Филиппа и услышал, как тот говорит ему: «Погаси-ка ту лампаду». Когда же он огляделся и ничего подобного не увидел, святой снова сказал: «Погаси-ка ту лампаду»; и на этих словах исчез. По этой причине Бароний молился Господу, чтобы Тот благоволил открыть ему, что предвещает сие видение. И вот, спустя несколько дней, святой муж снова показался ему и открыто возвестил, что кардинал Агостино Кузано преставился от сей жизни. Впоследствии же из писем, доставленных из Милана, стало известно, что тот скончался именно в тот самый миг, когда Филипп сообщил о смерти его.

А за много лет перед тем [случилось однажды вот что:] когда оный Бароний, удалившись после обеда в свою комнату, прилёг соснуть на деревянном сундуке, к нему подошёл святой отец и, как обычно делал при жизни, ласково погладил его по голове и крепко сжал её. Бароний тотчас же простёр руки, чтобы обнять дорогого отца, но тот скрылся из его глаз, оставив его исполненным несказанной радости. <...>

[670] Асканио Бертаччини был болен смертельно и, уже укрепившись св. Напутствием, под утро, бодрствуя, увидел в воздухе прозрачнейший стеклянный кувшинчик, как бы пронизанный солнечными лучами, и услышал, как Филипп, коему он от всей души себя вверил, восклицает: «Так души, очищенные от грехов, уносятся на небеса». Ободренный сими словами, он вскоре поправился и твёрдо уверовал, что блаженный отец возвестил сие ему для того, чтобы он принял более чистые нравы и приготовился к кончине.

Джиролама Крешенци, духовная дочь Филиппа, когда-то тяжело болела, и уже вкусив св. Напутствия, некоторое время оставалась бездвижна и безгласна. И когда мать спросила её, что с ней и о чём задумалась, ответила: «Говорю с бл. Филиппом». На что мать ей: «Филипп-то уже на небеса отошёл». А девица: «Я здесь его вижу, я здесь говорю с ним». Причём сие видение так подействовало на больную, что до последнего вздоха она говорила лишь о Христе и, несмотря на страшные приступы недуга, всё принимала из руки Господа и Жениха своего (как сама молвила) с величайшей готовностью. А когда почила она, тело её исполнилось такой сиятельной белизны, что поистине являло собою храм Того, Кто «пасёт между лилиями» (Песн. 2:16).

Почти то же самое произошло и с Габриэллою из Кортоны, также духовной дочерью Филиппа, о которой мы упоминали в другом месте. Ведь будучи ста лет от роду и уже при смерти, она увидала, как Филипп идёт к ней, и, простерши руки, молвила: «Гляньте-ка: Филипп! Неужто вы не видите Филиппа?» И призывая его имя вновь и вновь, она скончалась в полнейшем спокойствии.

[674] Бартоломео Гросси из Мирабелли, местечка в Лодийской области, доведённый долгой тяжбою до крайнего обнищания, помолился однажды у гробницы Филиппа (куда приходил, как правило, каждодневно) с искренней верою и благоговением. И вдруг, когда выходил он из храма, повстречался ему какой-то незнакомец – и вручил ему деньги в подарок! Сие неожиданное вспоможение пришлось как нельзя кстати и помогло ему в его насущной нужде.

В другой раз, когда семья его оказалась в крайне стеснённых обстоятельствах, он по обычаю своему помолился там же и неожиданно получил деньги от некоей благочестивой женщины.

И ещё раз, когда он смиренно просил у блаженного отца помощи в той же часовне, увидел бумажный свёрток, битком набитый монетами, и послышался ему голос: «Возьми, ведь это твои деньги!» А он, застеснявшись, помедлил. Затем, взглянув туда снова, увидел, что свёрток открыт, монеты в нём блестят…  И тот же голос отчётливо повторил прежнее. Окончательно тем убеждённый, Батоломео взял деньги и, несмотря на все старания, так никогда и не смог выяснить, кто их потерял.

[684] Вскоре после Филипповой смерти в народе стали ходить образки блаженного мужа, и когда некто бесчестный и развращённый заметил один из них в руках у своего друга, то, насмехаясь над его благочестием, в крайнем бесстыдстве и своенравии выхватил у него образок, смял в руках и комком метнул наземь. Но тот (дивное дело) сам собой расправился и повис в воздухе, будто его кто рукою поддерживал.

Однако столь поразительное знамение не отпугнуло нечестивца – напротив, продолжив, он ещё наглей и упрямее попытался притоптать образок ногами, а тот вновь поднялся в воздух. Тогда, наконец, убедившись в своей неправоте и раскаиваясь в содеянном, он смиренно простёрся пред святым образом. В итоге, очистившись от прежних злодеяний в таинстве исповеди, он обратился к лучшей жизни.

[685] В Неаполе жила девочка по имени Джулия Пеллегрини, одержимая злым духом. Хотя она вовсе не обучалась грамоте, однако говорила по-латыни и много сокрытого открывала. И вот некий священник, взявшись изгнать из неё беса, приложил к ней святой образ Филиппа. В тот же миг бесы духи побежали от неё, покрикивая: «Филипп нас изгоняет!» Уже исцелившись, девочка поведала, что видела некоего старца, подобного тому, что на сем изображении, который повелением своим изгонял бесов.

В Трапани, что на Сицилии, Паскуале Пинелли, занимавшийся ловлей тунцов, многие годы терпел в этом промысле немалые убытки. Услыхав о Филипповых чудесах и уповая на его силу, он вложил бумажное изображение блаженного мужа в тростниковую трубку и бросил её в место лова. Хотя время было самое неподходящее, море бушевало и ярилось, а рыбаки опасались новых потерь, Пинелли призвал их не унывать, поскольку за ловлей присмотрит Филипп, [ведь он теперь им] как бы заступник. Надежда не обманула его: ко всеобщему изумлению он выловил четыреста тысяч фунтов тунцов (ок. 130 т; учитывая, что малая бригада за один раз могла выбрать не более 5-10 т тунца, указанный улов является явным рыбацким преувеличением. – прим. пер.).

[687] В год спасения нашего 1598-й Джакомо, аббат Крешенци вознамерился осмотреть мощи святых мучеников и древние памятники христианского благочестия и пошёл в катакомбы Присциллы, взяв провожатыми несколько человек, утверждавших, что они прекрасно знают тамошние подземные ходы. Итак, проникнув внутрь через невероятно узкое отверстие, они более пяти часов блуждали по тёмным коридорам, пока проводник не сбился с пути, и они со всей очевидностью не оказались словно бы заточёнными в лабиринте. Поэтому, сколько бы они ни метались туда и сюда, всё возвращались в одно и то же место, а ещё горше удручало их то, что свеча догорела, и свет явно вот-вот должен был угаснуть, а с ним — всякая надежда выбраться на поверхность. Итак, положение было отчаянное, и аббат молвил: «А давайте-ка, братья, возложив упование на Бога, помолимся вместе бл. Филиппу; ведь он, без сомнения, придёт на помощь просящим о защите». И не тщетною оказалась вера: в кратчайшее время они вдруг добрались до входа в крипту, через который вошли. Поэтому, хотя уже смеркалось, а никто из них ещё не ел, они помчались в Валличелльскую церковь, чтобы воздать благодарение своему избавителю. В его-то честь сам аббат повелел повесить там серебряную обетную табличку на вечную память потомкам.

[689] Некто Томмазо, сын Маттео из Катайи, охотился в окрестности Корнето, а когда преследовал кабана, свирепый сей зверь разящим клыком ранил его: пробил бедро и нарушил три сухожилия под коленом. В итоге, когда начались судороги, на выздоровление его уже не надеялись. Маркантонио Вителлески узнал о том от родителей Томмазо и, движимый жалостью к ним, преподнёс им несколько волос Филиппа, которые благоговейно хранил при себе. Когда их приложили к больному, тот немедля пошёл на поправку и даже не остался калекою.

Стефано Кальчинарди отправился в некий городок неподалёку от Рима, чтобы взыскать долг, а вместо денег должник отдал ему жеребчика. На первый взгляд он казался довольно смирным, и Стафано, оседлав его, верхом на нём направился обратно в Город. Когда же он доехал до какого-то оврага, по дну коего пробегал тонкий ручей, скакун, устрашённый журчанием воды, опустил голову к земле и помчался галопом, унесши наездника на четыре тысячи шагов. Наконец, когда он достиг высокого утёса и уже готов был ринуться с него в пропасть, Стефано громким голосом воззвал: «Помоги мне, блаженный Филиппе!» – и только он сие вымолвил, конь внезапно остановился. В дальнейшем он не доставлял своему хозяину никаких хлопот.

[691] Поскольку же после торжественной канонизации Филиппа «Господь сделал дивным святого Своего» (Вульг. Пс. 4:4) многими преславными чудесами, мы перед окончанием книги почли важным делом поведать о некоторых из них.

Врач Джироламо Порта из Аккви многие месяцы страдал тяжким недугом равно душевного, как и телесного свойства. И вот, когда он был в Савоне, то отправился наконец в храм Богородицы Милосердной и там в горячих мольбах призвал на помощь Филиппа. Тут во время молитвы он ощутил, будто кто-то взъерошил ему волосы, а голову – сжал невидимыми ладонями (как это нередко делал блаженный отец с теми, кто прибегал к нему за помощью от гнетущей печали), и тотчас же он освободился от всех мучительных проявлений своей болезни. <...>

[698] Паоло де Бернарди, родом из Тревизской области, служил в Риме у знатного мужа Ринальдо де Ринальди. Однажды, жестоко поссорившись с другим слугой, он отправился в Валличелльскую церковь и там, помолясь у гробницы Филипповой, смиренно просил его помощи, особенно в этом насущном деле. Ну а во втором часу ночи (т. е. ок. 8 вечера. – прим. пер.) он вышел из дому по хозяйскому поручению, не ожидая опасности от того [неприятеля своего], ведь его, как он полагал, уже умиротворили слова некоего вельможи. Но не успел он отойти и десяти шагов от дома, как злопамятный негодяй, ослепив глаза его фонарём, пронзил ему горло стилетом и скрылся. Хотя от этого удара у Паоло помутилось сознание (mente commotus), однако он всё же воззвал к Филиппу о помощи и услышал, как тот, по своему обыкновению, сказал: «Не сомневайся, ничего дурного с тобой не случится».

Итак, когда он с трудом добрался до дому, на самом пороге его окружило некое огромное сияние, и он заметил клинок, всё ещё торчавший в его горле, а ведь до того мгновения он его не чувствовал. Собственными руками Паоло вытащил [оружие] и отбросил его. Поскольку же его пронзила острейшая боль, он, дважды повторив имя Иисусово, вновь умолял Филиппа о защите. Тем временем прибежал хозяин, поднял лежащего и велел ему не терять присутствия духа. Но Паоло, чувствуя, что силы и жизнь покидают его, попросил найти священника, чтобы исповедаться. По счастливой случайности рядом оказался один известный пресвитер, который тотчас стал слушать умирающего, но видя, что тот вот-вот испустит дух, не завершил исповеди, а просто уделил ему отпущение. Прибыли три хирурга и, осмотрев рану, объявили её совершенно неизлечимой. Тогда позвали приходского священника, который вновь провёл таинство: выслушал исповедь Паоло до конца, однако из-за повреждения горла не смог преподать ему святого Напутствия.

[699] Итак, Паоло бодрствовал всю ночь напролёт, в непрестанных молитвах прося Филиппа о заступничестве. Наконец, перед рассветом он забылся кратким сном, а пробудившись затем, обнаружил, что полностью исцелён: внезапно вернулись силы, он свободно двигал головой и шеей, без труда сплёвывал. На это обратил внимание хирург, присматривавший за ним, и спросил, как он себя чувствует. А Паоло ответил, что Филипп его чудесным образом исцелил. Тогда хирург, удостоверившись в чуде, помчался к господину и с радостью возвестил о случившемся. Ну а тот, ожидавший с часу на час вестей о смерти, не мог поверить глазам своим, увидев Паоло в добром здравии. Поэтому вновь созвал хирургов – других, – которые, осмотрев рану, объявили, что Паоло действительно исцелился и выздоровел, добавив, что никогда не видали и не слыхали ничего удивительнее, ведь ни для кого не секрет, что даже тончайшая нить, не говоря уже о железе, не может пройти через дыхательное горло живого человека [без смертельного исхода]. Хотя Паоло тотчас хотел отправиться к гробнице святого Филиппа, врачи запретили ему вставать, и он провёл в постели три или четыре дня. После чудесного исцеления он не испытывал ни малейшего недомогания, даже рубцы на ране отлично зажили, оставив по себе лишь лёгкие следы на коже посреди горла и под шеей — как бы в память о преславном чуде.

В итоге на пятый день, целый и невредимый, Паоло отправился к гробнице Филиппа и повесил на священной стене (sacer paries – стена в храме, специально отведённая для размещения вотивных приношений. – прим. пер.) картинку с кратким описанием случившегося.